Не в силах заснуть от переживаний, порождаемых бесконтрольным предвкушением, я полночи просидел на кособокой лавке перед домом, смотря на усыпанный звёздами небосвод, слушая заливное пение камышовок и вторящих им сверчков, и всё думал о васильковых сухоцветах, лентах и глазах Ванды, о её длинных и наверняка мягких на ощупь каштановых волосах, и о её нерасточительной улыбке… Помню, мне тогда хотелось, чтобы она не струсила и всё-таки явилась на встречу. Впрочем, это ведь была Ванда, а не Отрада – её гордость не позволила бы ей струсить, но вот проспать рассвет она наверняка могла, разнежившись в роскошной постели, убранной дорогим кружевом… Какая девушка согласится променять жизнь в мягких шелках и кружевах на жизнь в грубом льне? “Влюблённая”, – ответила бы Полеля или Отрада. Но Ванда бы ответила менее романтично. В этом и заключалась если не вся, тогда очень большая часть всей прелести этой девушки – она не смотрела на мир через сахарную призму романтизма, потому что сама была отнюдь не сахарной. Какой же она была? Она была моей первой.

Глава 5

До березняка с Плакучим озером на коне ехать больше десяти минут – внушительное расстояние, благодаря чему можно не беспокоиться о скрытности: в это время и в этом направлении посторонних глаз быть не должно.

Чтобы не опоздать, я выехал в первую же минуту рассвета, без спроса одолжив отцовского коня – проснётся, увидит пустое стойло и наверняка решит, будто я погнал Мрака на выпас. В любом случае придется объясниться с отцом по этому вопросу, а так как я врать не приучен, да еще и родному отцу, видимо, предстоит мне просто отмолчаться.

Стоило мне приблизиться к границе березняка, как к моей тонкой шерстяной накидке сразу же начали тянуться призрачные щупальца прохладного и кажущегося фантомным тумана.

Туманный летний рассвет в березняке на Камчатке – особенное зрелище, которое, увидев однажды, не забудешь уже никогда. Каждый местный с рождения знает о том, что на камчатских землях всего произрастает три вида берёз: каменная, кустарниковая и белая, которую самые старые нововеры называли маньчжурской. Настойки из берёзовых почек и листьев минимум на семидесятипроцентном спирте – вещь, которая неопытного пришлого могла и с ног свалить, и прожечь насквозь. Веники для бань и мётлы для уборки дворов, весенний сок, обереги, дрова и строительный материал – берёзы многое давали нововерам, за что и были особенно почитаемы, и охраняемы. Считается, что кощунственно попортивший берёзовую кору и в итоге не попросивший у пострадавшего дерева за своё злое деяние прощения навлекает порчу на свою голову. Только въехав в березняк, я понял, что, быть может, Ванда неспроста назначила встречу именно в березняке. Среди нововеров ходило пока ещё не укрепившееся, но всё же поверие: нанёсший обиду девице среди берёз долго не проживёт. Осознав, что Ванда вдруг проявила суеверность, присущую всем нововерам, я немного удивился, ведь именно Ванда казалась мне самой неверующей в поверья девушкой из всех, которых мне только приходилось встречать. Мне даже казалось, что она недолюбливала общепринятые нововерские традиции. Всё-таки был в ней какой-то непонятный мне бунтарский огонёк, который позволял ей говорить в лицо взрослого нововера слова вроде: “Вы можете верить в то, что даже у деревьев есть души, что девушкам нельзя состригать волосы или что старшим сыновьям нельзя оставлять свой род, но с чего вы взяли, что я должна верить в вашу веру?!”. И всё же, как я теперь понимаю, Ванда никогда не шла и не доходила до конца. Она могла высказаться очень дерзко, но обратить свой протест из слов в поступок ей было сложно – не хватало силы. Зато во мне через край было той самой силы, которой недоставало ей. Мне даже казалось, что это хорошо, что во мне есть то, чего нет в ней, а в ней есть то, чего нет у меня – мне не хватало дерзости, особенно в общении с ней, в то время как в ней дерзости было столько, что, пожалуй, ни один парень не смог бы с ней посоревноваться в этом качестве.

Думая обо всём этом, я спешился у самого края крошечного Плакучего озера и привязал коня к берёзе таким образом, чтобы он мог щипать лесную траву у своих ног и при этом не портил ствол угодившего мне дерева.

Ещё долго я проходил вокруг воды, всё перебирая в голове достоинства старшей Вяземской, и наконец начал подозревать, что девица провела меня вокруг пальца, просто посмеялась с меня или, быть может, не смогла прийти, как вдруг в тумане между берёз мой острый взгляд различил силуэт знакомой серой кобылы, в полупрозрачной дымке обретшей мистические очертания. Помню, я подумал: “Надо же, пришла”. Я действительно почти не надеялся на то, что, не являясь богатым парнем, могу интересовать эту девушку. Почему у меня изначально была такая стойкая уверенность в том, что разница между нашими социальными положениями может стать для неё непреодолимым препятствием, и почему я не подумал хотя бы попробовать разобраться, откуда растёт корень этого моего умозаключения? Ответ, на самом деле, прост: в семнадцать лет ты больше мечтаешь и выдумываешь, нежели зришь в корень.

***

– Есть тайный ход, в стене за моим домом – он отцовский, и отец не знает о том, что мы с Отрадой тоже иногда им пользуемся, когда хотим выйти из Замка незамеченными, – она уверенно делится со мной своей важной тайной, при этом совсем не глядя на меня: мы сидим у самого края озера, и она бесцельно рвёт дикие фиалки у своих ног и бросает их фиолетовые лепестки в воду. Подумав о том, что её тонкие пальцы теперь будут пахнуть сладковатым ароматом лесных цветов, я непроизвольно смущаюсь от собственных мыслей и отвожу взгляд в противоположную сторону. Тем временем обычно менее разговорчивая Ванда продолжает давать волю словам, и это спасает меня, так как я, кажется, совсем потерял дар речи, как только увидел её в расшитом орнаментом сарафане, в котором прежде её не видывал – должно быть, обновка, подаренная с щедрого плеча её отца: – Ты ведь тоже слышал, что на Большой Земле железные машины возят людей быстрее, чем лошади?

– Слышал.

– И будто есть устройства, по которым люди разговаривают друг с другом несмотря на то, что находятся на большом расстоянии друг от друга.

– Слышал.

– И будто бы железные птицы бывают разными, и не во всех краях царствуют все четыре поры года, и каменные города ночами светятся разноцветными огнями, и люди живут не за счёт милости природы, а за счёт своей изобретательности, и будто бы железные дороги могут умчать тебя на край света.

– Слышал.

– А увидеть бы хотел? – она вдруг резко, уверенно заглянула в мои глаза, и я замер. Должно быть, она ожидала от меня ответа на её вопрос, но я уже не помнил, о чём она спросила, потому что всецело сосредоточился на близости её лица к моему – надо же, какие у неё пушистые ресницы! Так и не дождавшись от меня ответа, она вдруг продолжила говорить, немного подавшись назад, но не отводя от меня настойчивого взгляда: – Добронрав, ты не чувствуешь нас обделёнными?

– Обделёнными? – переспросил я, а сам зациклился на том, что она обозначила меня и себя в сборное “нас”.

– Просто я постоянно ощущаю это. Будто я живу в мире, переполненном чудесами, существующими совсем рядом со мной, но которые от меня скрывают те, кто их успел повидать в своей жизни. Я чувствую несправедливость. Думаю, что так нечестно: наши деды и родители собственными глазами видели чудеса Большой Земли и самостоятельно приняли решение отречься от них, но кто давал им право решать за нас? Меня никто не спросил, хотела бы я так жить, согласна ли я отречься… Может быть, я не хотела бы прожить всю свою жизнь, ни разу не увидев чудесных машин, ярких электрических огней, домов выше деревьев и девушек, которым разрешено ходить не в одних только сарафанах, а во всём, в чём их душам только будет угодно. Может быть… Я не хочу быть нововеркой.

Более дерзких слов от нововерской девушки я не слыхивал, и это сразу же повлияло на биение моего сердца – оно заметно ускорилось.

Я не успел ничего ответить – только приоткрыл рот, сам не зная, что сказать на такой страстный выпад, как вдруг девушка резко встала, будто не желая давать мне и шанса на ответное слово. Прежде чем я понял, что́ она собирается сделать, я хотел подняться, но, заметив, что она начинает расшнуровывать свою накидку, остановился, и в следующую же секунду тяжелая красная материя упала рядом со мной, слегка задев моё правое плечо. Я не успел опомниться, как она уже сбросила свой сарафан и осталась в одной белоснежной сорочке длинной до щиколоток и без рукавов. Она сбросила всего лишь два предмета гардероба – накидку и сарафан, – но для меня это было всё равно что полное обнажение. Не смотря на меня, она начала поспешно входить в воду, и я, опомнившись, вскочил на ноги вместе с её накидкой в руках, совершенно не понимая, что происходит и как мне реагировать на всё это. Девушка же, смело зайдя по бёдра в воду, вдруг обернулась и, продолжая смотреть прямо в мои глаза, не моргая, продолжила входить в озеро, пятясь назад, хотя по её крепко сжатым губам и плавному шагу было ясно, что вода холодная, что совершенно неудивительно для лесного озера.

Я думал, что она остановится, когда зайдёт до линии солнечного сплетения, но она уверенно зашла по грудь, а потом по шею, после чего, широко размахивая руками под водой, погрузилась по самые губы. Не веря своим глазам и всё ещё не находя способное быть для меня понятным толкование происходящего, я уже смотрел на неё не просто широко округлившимися глазами, но даже со слегка приоткрытым ртом. Передо мной словно предстала самая настоящая, вышедшая из славянских мифов русалка, от которой я в буквальном смысле был не в силах отвести своего заворожённого взгляда. И вдруг она вынырнула до уровня своей белоснежной ключицы и, словно поддаваясь мистическому инстинкту, продиктованному ей диковинной женской силой, отчётливо и с неподражаемой улыбкой произнесла:

– Не хочешь присоединиться?

Я ушам своим не поверил. Ванда, самая неприступная и гордая красавица во всём Замке, приглашает парня – меня! – присоединиться к ней во время плавания, когда её наготу прикрывает одна лишь сорочка! Не знаю, что в этот момент выражало моё лицо – не иначе как шок, – но я сразу же отбросил на пень её накидку и, опомнившись, уже не так поспешно снял свою. Решив не раздеваться до нижнего белья, чтобы не смущать девушку, я в итоге снял только накидку и сапоги с носками. Как только я ступил босыми ступнями в мокрую глину, я сразу понял, что это будет сложнее, чем казалось со стороны – вода оказалась не просто прохладной, а по-лесному студёной! Однако же Ванда не дрогнула, так что этот факт не позволял мне проявить даже малейшую эмоцию. К тому же, я с раннего детства был закалён январскими ныряниями в проруби во времена крещенских ночей при температуре в минус тридцать градусов, и зимними прыжками в сугробы после настоящей русской бани, так что такое испытание холодом да ещё и при таких условиях просто не могло показаться мне существенным.

Ещё до того, как я вошёл по колено в воду, Ванда развернулась и поплыла к расщелине в величественном камне, стоящем посреди озера. Все в Замке знают эту расщелину, представляющую из себя небольшую пещеру с расколотым потолком. В детстве мы с Ратибором и Громобоем частенько здесь плавали, в основном дурачась вызовом эха и притапливанием друг друга: в притапливаниях Громобой всегда выходил победителем, а Ратибор, как самый младший и жаждущий победы, всегда выигрывал своим эхом – я оставался посередине, потому как у меня всё же не хватало габаритов перебороть неадекватную силу лучшего друга и при этом напрочь отсутствовало желание отбирать победу у ищущего первенства младшего брата. С девчонками мы сюда никогда не приходили, даже летом.

Я заплыл в расщелину и оказался в пещере, когда Ванда уже была внутри. Подняв взгляд, я обратил внимание на то, что щель в потолке с прошлого года заметно увеличилась: талые снега и проливные дожди делают своё дело – ещё пара десятилетий, и здесь вообще не будет никакого потолка. Я подумал, что это не очень уютное и совсем не безопасное место для прогулок с хрупкой девушкой, однако сразу же отметил, что Ванда совсем не из тех девушек, которых можно обозначить хрупкими.

Заплыв в ореол тусклого утреннего света, сочащегося из центральной щели, я остановился на расстоянии вытянутой руки от Ванды и замер – в этом месте до дна уже не доставали и мои ноги.