Ирина, потрясенная, встретила артистов за кулисами, не в силах вымолвить ни слова. Женщины бросились обниматься, а Ирина раскраснелась от смущения и неожиданности. Она видела из-за кулис реакцию Ларионова, и как администрация беспрестанно оборачивалась на него и, заметив его благодушное отношение к постановке, тоже аплодировала в конце, правда, с неисправимо постными выражениями на лицах. Большинство из них не были свидетелями работы Комитета, и постановка, в принципе, предназначалась для проявления признательности Ларионову и Ирине, благодаря которым был создан актовый зал и происходило первое представление в лагере.

Далее по программе шел номер Губиной, который должен был идти первым, но из-за импровизации был сдвинут. Полька объявила его с особенным энтузиазмом. На сцену выбралась Губина в сопровождении Паздеева и Кузьмича. Ларионов потирал переносицу, чтобы скрыть улыбку.

– Граждане! – обратилась Губина, и в зале послышались смешки и кашель. – По просьбе администрации… коллектив администрации исполняет патриотическую песню для воспитания среди заключенных понимания… понимания значимости Социалистической Революции в борьбе мирового пролетариата с империализмом. Ура!

Заключенные отреагировали вяло, понимая, что всех сразу наказать не удастся. Кузьмич растянул гармошку баяна и подал знак начинать.

Вихри враждебные веют над нами,
Темные силы нас злобно гнетут.
В бой роковой мы вступили с врагами,
Нас еще судьбы безвестные ждут.
Но мы подымем гордо и смело
Знамя борьбы за рабочее дело,
Знамя великой борьбы всех народов
За лучший мир, за святую свободу.

Некоторые заключенные с трудом сдерживали смех из страха наказания; кто-то слушал с грустью, вспоминая собственные революционные годы; кто-то испытывал негодование от цинизма, сокрытого для них в слове «свобода». Многих заключенных ожидали десятилетия жизни в лагерях, и даже если им прежде был свойственен патриотизм, теперь они считали себя обманутыми властью. Однако комизм Губиной и Паздеева под конец развеселил всех.

Во время этого номера Клавка переоделась к исполнению первой арии из «Аиды». Петь она собиралась а капелла, так как Кузьмич и его «оркестр» просто не могли реализовать такой сложный номер, и Инесса Павловна убедила всех, что использование инструментов Кузьмича заставит Верди «перевернуться в гробу».

Когда Клавка выплыла на сцену, в зале слышались гам и посвистывание. Короткие волосы ее были заколоты невидимкой у лба, что придало лицу внезапную женственность; синие глаза сияли от волнения. Клавке казалось, что с ней случился сон. Она качалась как в тумане и тяжело дышала.

– Клава, давай! – слышались крики из зала. – «Мурку» давай!

Клавка вдруг грохнулась на колени, и зал ухнул и затих. Ларионов вздрогнул от неожиданности. Ему было ясно, что она сделала это не нарочно, а от переполнивших ее чувств. Так она стояла какое-то время, и Инесса Павловна заволновалась.

Но потом Клавка подняла голову и запела. Сначала она пела дрожащим голосом, отчего ария звучала особенно драматично. Потом обрела спокойствие и уверенность, и звук стал нарастать, как волны, набегающие с прибоем на берег, – все смелее, все глубже.

Ларионов был потрясен, какой красоты был голос у Клавы Сердючко и как вообще она была хороша – эта вчерашняя оголтелая воровка с самокруткой в зубах. Она проживала каждое слово, и хотя знала лишь общий смысл либретто, пересказанный ей Инессой Павловной, чувствовала настроение музыки. Она была обворожительна. Многие стали всхлипывать, и по окончании номера зал снова взорвался аплодисментами.

Ирина, наблюдавшая из-за кулис, заметила, как во время исполнения арии Клавкой Грязлов поднялся с места и вышел. Он что-то шепнул Ларионову, и тот кивнул. Вскоре после него Анисья тоже поднялась с места и покинула зал. Она сидела на одном из последних рядов, и Ларионов не мог видеть ее. Ирина не придала значения этому совпадению. Она не знала, что через несколько минут Грязлов и Анисья встретились.

Анисья тихо подошла к конюшне и услышала там возню. Из ворот лился тусклый свет от масляной лампы. Она заглянула в щель и увидела Грязлова в полумраке, ногами ворошащего солому в деннике Шельмы. Затем он прошел к стогу и шуршал недолго там, но видеть его она уже не могла.

– Я пришла, – сказала нерешительно Анисья, подойдя к воротам конюшни.

Грязлова было видно в полумраке. Глаза его блестели, как у волка, глядящего из чащи ночью. Он молчал.

– Вы обещали помочь, – вымолвила она.

– Ты все еще рассчитываешь вернуть расположение майора? – спросил он, сложив тонкие губы в неприятной улыбке.

– Вы говорили, что можно что-то сделать.

– Кое-что можно. – Он неприятно усмехнулся.

Грязлов вышел из темноты и прошелся вокруг Анисьи.

– Будешь постукивать мне по делам майора, а я найду способ устранить Александрову.

Анисья немного съежилась.

– Узнаю, что болтаешь… – Он взял ее за шею и чуть сжал руку; Анисья дернулась.

– Ну что? Договорились, Анисья Михайловна?

Анисья почувствовала, что с ней происходит что-то страшное.

– Вы хотите ее убить? – еле слышно произнесла она.

– Не твоего ума дело, как я решу вопрос. Что, жалко подстилку своего майора стало? – Грязлов оскалился.

Анисья опустила глаза, лихорадочно думая, как теперь спастись.

– А за мои услуги будешь мне доплачивать, – добавил Грязлов и провел тыльной стороной ладони по ее плечу.

– Что это значит? – спросила она, сжимая шаль у шеи.

– Ты все понимаешь – не пионерка, – сказал он с усмешкой. – У нас мало времени. Ложись.

– Вы сошли с ума! – Анисья попятилась и затряслась от отвращения.

– Ложись! – рявкнул Грязлов и толкнул ее на стог сена.

Анисья упала на спину, ударилась головой о что-то твердое под соломой и не могла пошевелиться. Рана ее еще болела, и она поняла, что не сможет оказать сопротивление.

– Вы поможете?.. Вы не убьете ее? – только повторяла она сквозь слезы.

Грязлов гадливо расстегивал штаны и забирался уже на Анисью, дрожа от нетерпения.

– Помогу, – выдавил он сквозь зубы.

Он грубо сделал свое дело за несколько минут, быстро поднялся. Анисья с трудом села.

– Я не смогу тебе ничем помочь насчет Александровой, – сказал он наконец, глядя ей в глаза и поспешно оправляясь.

Анисья затряслась от рыданий.

– Заткнись.

– Вы обещали…

– Ничего я тебе не обещал, – отрезал Грязлов. – Что, под хвостом свербит? По майору соскучилась? Так я тебя буду так обхаживать, ты только скажи… О майоре забудь – он как на Александрову залез, тебя знать не хочет. У него теперь шлюха посвежее…

Он засмеялся. Анисья поднялась и накинулась на него. Грязлов ударил ее по лицу, и она снова упала.

– Сучка, – прошипел он.

– Грязный, жалкий червь! – вскричала Анисья. – Я лучше сдохну, чем с тобой буду. Ты мне омерзителен! Я все расскажу Ларионову!

Она плюнула в его сторону. Грязлов оставался спокоен, но она видела, как в глубине его глаз появилось то страшное выражение, которое она видела уже в его комнате.

– Ну что ж, – процедил он. – Попробуй.

Он погасил масляную лампу и резко исчез. Анисья сидела в стоге сена и покачивалась.

Глава 2

Зал разрывался от хохота: заключенные пели частушки. Ирина видела, как весело улыбался Ларионов, как до слез смеялась охра.

Получила Клавка пайку:
Только собралась поесть,
А Инесса ей мешает —
Просит арии пропеть!
Самара городок, беспокойная я-а,
Беспокойная я-а, успокой ты меня!

Борода у Кузьмича,
Ой, седая до колен.
А он все на девок смотрит,
Неуемный старый хрен!
Самара городок, беспокойная я-а,
Беспокойная я-а, успокой ты меня!

Каждый день мы валим лес:
Сердце надрывается-а.
Полтайги уж повали-или,
А стройка не кончается!
Самара городок, беспокойная я-а,
Беспокойная я-а, успокой ты меня!

С охрой стройно ходим в лес,
Отморозили зады.
Шаг нельзя ступить за куст
Для справления нужды!
Самара городок, беспокойная я-а,
Беспокойная я-а, успокой ты меня!

Приглянулся мне майор,
Сердце в страсти плавится-а.
А он смотрит на другую,
Хоть и не красавица!
Самара городок, беспокойная я-а,
Беспокойная я-а, успокой ты меня!

Ирина покраснела и заметила смущенную улыбку Ларионова. Ее охватила радость. Она с удивлением поняла, что, если бы не ощущение несвободы; если бы не лишения, голод и холод; если бы не постоянная угроза для жизни, она была бы счастлива среди этих людей. Но она и была счастлива от близости к этой народной мудрости и способности в самые страшные времена сохранять тепло и самоиронию. Она больше не могла делить людей на богатых и бедных, образованных и необразованных; не могла разделять их по религии, полу или цвету кожи. Они все были равны перед лицом смерти, и выживали они тоже вместе. Чувства любви и сопричастности вытеснили из нее все прежние домыслы. Люди были нужны ей так же, как им была нужна она. Никогда Ирина не была более полезной и, как всякий деятельный от природы человек, только наполнялась силами от этого ощущения единения и созидания.

Ирина смотрела на Ларионова, его уже привычное лицо и вспоминала нежность, с которой он порой глядел на нее. Как ей всего этого не хватало в течение последних недель. Она скучала по нему! Ирине нестерпимо захотелось всецело открыться; рассказать то, что она так долго держала внутри; довериться ему. Она окончательно решила, что должна поговорить с ним после концерта. Это неожиданное решение вдруг сделало ее легкой как перышко. Как было замечательно признать правду о себе и не бояться ее больше!

Ирина так замечталась, что забыла, что подошло время ее выступления. Она уже переоделась в свое красное платье в мелкий цветочек, взяла гитару и перебрала струны. Она чувствовала, как у нее подкашиваются ноги и дрожат руки. Как же ей играть и петь? Она повернулась к Клавке.

– Клава, как я?

Клавка взяла Ирину за плечи.

– По правде сказать, баба ты красивая! – одобрительно улыбнулась Клавка. – Гляди, Ирка, совсем с ума сведешь нашего майора!

– Ох, и глупая ж ты, Клавдия! – засмеялась Ирина, все еще терзаемая мыслями о вчерашнем вечере и его решимости уехать.

– Глупая, зато дело толкую!

– Клава, – призналась Ирина, – я сильно волнуюсь.

Клавка залезла за занавес и вытащила оттуда фляжку с самогонкой, припасенной ею заранее «для куражу».

– Ну-ка, хлебни, через минуту тебя можно будет в бой вести!

Ирина хлебнула – и много; внутри все горело. Она почувствовала, как действительно через минуту тепло уже охватило все ее тело, и дрожь прошла. Клавка подмигнула.

Частушечники ушли за кулисы под отчаянные аплодисменты, улюлюканья и громкий протяжный свист. Ирина вышла на сцену с гитарой и села на табурет, поставленный для нее Кузьмичом. Она не могла смотреть на Ларионова и все еще чувствовала, как багровеет от смущения.

– Эту песню я сочинила на этапе, – сказала она робко.

– Иришка, спой от души! – крикнул кто-то из мужиков в зале.

Ирина стала перебирать струны, привыкая к гитаре и настраивая ее. Она смотрела на свои обветренные руки с обломанными, неопрятными ногтями, но мысли ее были уже далеко. Она никогда не была так счастлива, как теперь. Ирина мечтала на этапе донести эти стихи до того, кому они будут понятны, и это стало возможно. Неважно было теперь, каков будет исход ее судьбы в лагере. Она чувствовала, что сейчас происходит важнейшее в ее жизни.

Колеса стучат, сообщая мне срок
Разрыва с тобой без возврата.
Откуда, скажи, этот выпал нам рок?
Чуть-чуть – и захлопнутся врата
За мной. А где ты? Смотришь ли в небеса?
Там птицы, рассвет обгоняя,
Домой прилетят, и весны голоса
Я с ними тебе отправляю.
А где-то осталась былая весна,
И я тебя в ней вспоминаю.
А мне эта комната стала тесна…
А мне эта комната стала тесна…
Я имя свое забываю.