– Не сердитесь, Со-сан. Я лишь передаю вам слова дяди, – как бы оправдываясь, сказала тетка. Соскэ ничего не ответил, и тетка продолжала: – На деньги Короку, положенные в банк, дядя, на свою беду, купил дом в районе Канда, но дом сгорел раньше, чем успели его застраховать. Поскольку Короку ничего не знал о покупке дома, то и о случившемся несчастье ему, само собой, тоже не сказали. Вот как обстоят дела, – сказала тетка. – Мне жаль вас, Co-сан, но теперь поздно говорить об этом. Такова судьба. Смиритесь. Был бы жив дядюшка, он, возможно, вышел бы из положения. Ну что, в конце концов, за тяжесть – еще один человек в семье. Даже я, будь только это в моих силах, возместила бы Короку стоимость дома или же, на худой конец, дала бы ему возможность доучиться, но… – Тут тетка посвятила Соскэ в еще одно сугубо семейное дело, касавшееся Ясуноскэ.

Единственный сын дяди, Ясуноскэ, этим летом только окончил университет. Дома его лелеяли и холили, общался он лишь со своими однокурсниками и никаких забот не знал. Словом, хорошо воспитанный, он вступил в жизнь, совсем ее не зная. Инженер-механик, он мог поступить на службу в одну из многочисленных фирм Японии, несмотря на то что промышленная лихорадка постепенно начала стихать. Однако Ясуноскэ, видимо, унаследовал от отца предпринимательскую жилку и был одержим стремлением начать собственное дело. Как раз в этот момент ему подвернулся один из бывших студентов инженерно-технического факультета, окончивший его раньше Ясуноскэ. Он уже успел построить небольшую фабрику в районе Цукидзима и теперь самостоятельно вел дело. Они потолковали, и Ясуноскэ решил попробовать войти с ним в долю, а для этого, разумеется, нужен был хотя бы небольшой капитал. В этом, собственно, и заключалось названное теткой «сугубо семейным» дело.

– Все до единой акции, а у нас их было немного, Ясуноскэ вложил в это предприятие, и сейчас мы остались буквально без гроша. На первый взгляд может показаться, будто живем мы в достатке. Оно и неудивительно: семья небольшая, собственный дом. Приходит на днях одна знакомая и заявляет, что мало кто живет сейчас так беспечно, только-де и знаете, что мыть да протирать листья фикуса. Это она, конечно, чересчур, однако…

Наконец тетка исчерпала все свои пространные истории, но Соскэ молчал. Он просто не знал, что сказать, объясняя себе собственную растерянность неврастенией, лишившей его способности быстро и ясно мыслить. Опасаясь, как бы Соскэ не усомнился в правдивости ее слов, тетка даже назвала сумму капитала, внесенного Ясуноскэ, что-то около пяти тысяч иен, и сказала, что некоторое время сыну придется жить на мизерную зарплату и дивиденд с этих пяти тысяч.

– Да и какой дивиденд, еще неизвестно, – добавила тетка. – В лучшем случае это будет десять, ну пятнадцать процентов, но кто поручится, что не останешься в проигрыше.

Непохоже было, что тетка все это говорила, движимая корыстью, и Соскэ мучился, не зная, что сказать. В то же время было бы нелепо, и Соскэ это сознавал, уйти ни с чем, не поговорив о будущем Короку. Поэтому он не стал больше ворошить прошлое и спросил лишь, как распорядились той тысячей иен, которую он, уезжая, оставил дяде для оплаты за учение Короку.

– Что касается этих денег, – ответила тетка, – то они полностью ушли на содержание Короку. Только за время его обучения в колледже было потрачено почти семьсот иен.

Кстати, Соскэ поинтересовался судьбой книг, картин и антикварных вещей, оставленных дяде на хранение.

– С ними произошла какая-то глупая история, – начала было тетка, но, заметив, как изменился Соскэ в лице, спросила: – Неужели дядя вам ничего не говорил?

Соскэ ответил, что нет, не говорил. Тут тетка разахалась и заявила:

– Значит, он просто забыл! – И она стала излагать все по порядку, не упустив ни единой подробности.

Вскоре после отъезда Соскэ дядя поручил продать эти вещи некоему Санада, с которым был в добрых отношениях. Этот Санада знал толк в книгах, равно как и в антикварных ценностях, обычно посредничал при их купле-продаже и знал, как говорится, все ходы и выходы. Он охотно взялся за поручение дяди, а потом одну за другой стал брать у него вещи, ссылаясь на то, что покупатель хочет посмотреть. Брал вроде бы ненадолго, но так и не возвращал, отговариваясь тем, что ему самому еще не вернули. А потом он, видимо, окончательно запутавшись, куда-то скрылся.

– Знаете, Co-сан, когда недавно мы переезжали, я обнаружила вашу ширму, и Ясу-сан сказал, что при первой же возможности надо вам ее вернуть.

Тетка говорила таким тоном, словно считала пропавшие вещи сущими безделицами, и потому, естественно, не испытывала ни малейших угрызений совести. Но Соскэ на нее за это не сердился, полагая, что она и в самом деле в этих вещах ничего не смыслила, тем более что и сам он ими ни разу не поинтересовался.

Но когда тетка сказала:

– Может, заберете свою ширму? Она нам совершенно не нужна. А говорят, нынче такие вещи очень поднялись в цене.

Соскэ охотно согласился.

Соскэ сразу узнал хорошо знакомую ему двустворчатую ширму, когда из кладовки ее вынесли на свет. Внизу она вся была разрисована крупными японскими колокольчиками, цветами «женская краса», вьющимися растениями, кустами хаги, над которыми сияла серебром полная луна. Сбоку по вертикали было написано:

Тропинка в полях.
Посредине луны осенней
Соцветия «женской красы»^[7].

Киити^[8]

Соскэ пододвинулся вплотную, внимательно разглядывая потемневшую от времени серебряную краску, желтизну на листьях, как бы приподнятых ветром, большую красную печать с именем Хоицу^[9] посередине, и невольно вспомнил о том времени, когда еще жив был отец.

С наступлением Нового года отец непременно доставал эту ширму из полутемной кладовой, ставил ее в прихожей, впереди помещал поднос из сандалового дерева с высокими краями для визитных карточек и принимал новогодние поздравления. В нише гостиной неизменно вешали два свитка с изображением тигра, чтобы новый год был счастливым. Как-то отец сказал ему, что эти свитки написал не Ганку^[10], а Гантай^[11], и Соскэ до сих пор это помнил. На одном из свитков с изображением тигра, который пьет воду, было пятно. Отец постоянно огорчался, что кончик тигриного носа немного испачкан тушью, и никогда не упускал случая ласково, но не без досады укорить Соскэ: «Это ты сделал, когда был маленьким, помнишь?»

– Тетушка, так я возьму ее, – сказал Соскэ, сидя с благоговением перед ширмой и размышляя о безвозвратно ушедшем времени.

– Да, да, разумеется, – дружелюбно откликнулась тетка. – Если хотите, я пришлю ее.

Соскэ попросил тетку оказать ему такую любезность и на том распрощался. После ужина они вместе с О-Ёнэ, надев белые юката, вышли на галерею и там сидели рядышком в темноте, наслаждаясь прохладой и беседуя о событиях прошедшего дня.

– А с Ясу-сан ты не виделся? – спросила О-Ёнэ.

– Тетка сказала, что даже в субботу он с утра до вечера торчит на фабрике.

– Вероятно, ему приходится много работать, – только и сказала О-Ёнэ, не произнеся ни единого нелестного слова в адрес дядюшки и тетушки.

– Что же теперь будет с Короку? – спросил Соскэ.

– Трудно сказать… – ответила О-Ёнэ.

– Здраво рассуждая, мы вправе предъявить им серьезные обвинения, даже дойти до суда, но дела все равно не выиграем, доказательств нет.

– Стоит ли доводить дело до суда, – быстро проговорила О-Ёнэ. Соскэ ничего не ответил, лишь горько усмехнулся.

– Съезди я тогда в Токио, не случилось бы такого.

– Ну да. А потом все это уже утратило всякий смысл.

Соскэ и О-Ёнэ поглядели на узкую полосу неба между карнизом крыши и откосом, поговорили о завтрашней погоде и легли спать.

В воскресенье Соскэ позвал Короку и передал ему свой разговор с теткой.

– Не понимаю, отчего тетка от тебя все скрыла, то ли зная твой горячий нрав, то ли считая тебя ребенком. Во всяком случае, дела обстоят именно так.

Но что пользы было Короку от объяснений, даже самых подробных. И, надувшись, он сердито посмотрел на Соскэ, бросив:

– Вот оно что!

– Ничего не поделаешь. Поверь, ни у тетушки, ни у Ясу-сан нет дурных побуждений.

– Не сомневаюсь, – заявил Короку.

– Можешь винить меня, если тебе угодно. Я всегда виноват во всем. Такой уж я человек.

Соскэ лег и закурил. Короку тоже молчал, разглядывая стоявшую в углу двустворчатую ширму.

– Узнаешь? – спросил наконец Соскэ.

– Узнаю.

– Позавчера принесли от Саэки. Это все, что осталось от отцовских вещей. Если бы за нее можно было выручить приличную сумму, я хоть сейчас отдал бы ее тебе, но на одну выцветшую ширму университет не окончишь, – сказал Соскэ и со слабой улыбкой добавил: – Нелепо, конечно, в жару держать в комнате такую вещь, но просто некуда ее девать.

Короку всегда были чужды беспечность и нерасторопность брата, они его даже раздражали, но в критические минуты он терял способность возражать и спорить. Вот и сейчас, утратив весь свой пыл, Короку произнес:

– Ширма ширмой, но что будет со мной дальше?

– Пока не знаю. Но этот вопрос надо решить до конца года, так что подумай хорошенько. Я тоже буду искать выход.

Короку стал горячо сетовать на неопределенность положения, которую по складу своего характера он совершенно не выносил. Она не давала ему покоя ни на лекциях в колледже, ни дома, когда надо готовиться к занятиям. Соскэ повторил все то, что уже сказал, когда же раздражение Короку достигло предела, заметил:

– Чем без конца жаловаться и упрекать, бросил бы учебу и уехал куда-нибудь. Ты ведь решительный, не то что я!

На этом разговор закончился, и Короку ушел. Соскэ сходил в баню, поужинал, а вечером вместе с О-Ёнэ пошел на праздник в ближайший храм. Там они недорого купили два цветка в горшках и вернулись домой. Оба горшка они прямо через окно выставили в сад, поскольку от кого-то слышали, что цветы очень любят вечернюю росу.

– Как дела у Короку-сан? – спросила О-Ёнэ, когда они легли в постель.

– Все так же, – ответил Соскэ. Спустя минут десять супруги уже мирно спали.

На следующий день Соскэ пошел на службу и за недостатком времени перестал думать о Короку. Впрочем, и дома, на досуге, он старался избегать этих докучливых мыслей, тяжким бременем давивших на его усталый мозг. В прежние времена он любил математику, отличался завидным упорством и достаточной ясностью ума, чтобы решать весьма сложные геометрические задачи, и когда сейчас Соскэ вспоминал об этом, его пугала происшедшая в нем перемена, слишком резкая для сравнительно короткого отрезка времени.

И все же не было дня, чтобы где-то в самой глубине его сознания не всплыл образ Короку, и тогда появлялось стремление непременно найти выход, что-то придумать. Но в следующий же момент Соскэ гнал эту мысль, говоря сам себе: «Спешить некуда!» Однако совесть, словно крюк, торчала в сердце, не давая покоя.

Между тем наступил конец сентября, ярче сиял Млечный Путь по ночам, и вот как-то ранним вечером неожиданно явился Ясуноскэ. Он мог прийти только по делу, настолько редким был гостем, и Соскэ с О-Ёнэ сразу это поняли. Они не ошиблись: Ясуноскэ пришел потолковать о Короку.

Как выяснилось, Короку совсем недавно вдруг пришел к Ясуноскэ на фабрику и заявил, что, дескать, от старшего брата узнал во всех подробностях историю, касающуюся денег, оставшихся после отца. В конце концов, обидно столько лет учиться и не поступить в университет. Он во что бы то ни стало хочет продолжать учебу, если для этого даже понадобится залезть в долги. Вот он и пришел спросить совета. Когда же Ясуноскэ ответил, что поговорит с Соскэ, Короку вдруг резко воспротивился и заявил, что с братом нечего советоваться, не тот он человек – сам бросил университет, а теперь хочет, чтобы и другие остались недоучками. Если разобраться, во всей этой истории есть доля вины брата, однако Соскэ сохраняет полное спокойствие и безразличие. Поэтому вся надежда Короку на Ясуноскэ. Может показаться странным, что он обратился к Ясуноскэ после того, как тетка отказала, однако Короку полагает, что Ясуноскэ лучше его поймет. Настроен был Короку весьма воинственно и, судя по всему, отступать не собирался.