Он добрался до прохода во двор пятого курса. В сырой ночи, волнуемой рокотом моря, Альберто словно видит сквозь толщу бетона густой сумрак в казармах, фигуры, съежившиеся под одеялами. «Он, наверное, в казарме, он, наверное, в уборной, в траве или вообще умер, куда ты девался, Ягуарище?» Пустынный двор, слабо освещаемый фонарями с плаца, похож на деревенскую площадь. Ни одного дежурного не видно. «Наверное, играют где-то, мне бы хоть полтинник, один драный полтинник, и я бы выиграл двадцать солей, а то и больше. Он тоже, наверное, играет, может, в долг мне даст, а я ему рассказики и письма, он же за три года мне ни разу ничего не заказывал, да ну блин, завалю химию, чувствую». Проходит по галерее. Никого. Заглядывает в казармы первого и второго взводов, в уборных пусто, в одной воняет. Ищет дальше, нарочито шумно идет по дортуарам, но дыхание кадетов – у кого мирное, у кого тяжелое – нигде не сбивается. В пятом взводе, у самой двери уборной, он замирает. Кто-то разговаривает во сне: в потоке неясных слов слышится женское имя. «Лидия. Лидия? Вроде так зовут девушку этого, из Арекипы, он еще мне письма от нее и фотографии показывал и плакался, мол, напиши красиво, я ее сильно люблю, что я вам, священник, на хрен, да вы идиот. Лидия?» В седьмом взводе, возле писсуаров, несколько человек сидят кружком: все как один сгорбились под зелеными куртками. Восемь винтовок валяются на полу, одна прислонена к стене. Дверь в уборную открыта, и Альберто видит компанию издалека, с порога казармы. Делает шаг, наперерез ему выскальзывает тень.

– Кто идет? Что надо?

– Полковник. Разрешение на игру получили? Или вы не знаете, что пост покидает только павший в бою?

Альберто входит в уборную. На него воззряется дюжина усталых лиц: Дым, как шатер, висит над головами дежурных. Одинаковые, темные, грубые лица – ни одного знакомого.

– Ягуара не видели?

– Он не приходил.

– Во что играете?

– В покер. Хочешь тоже? Сначала на стреме постоишь минут пятнадцать.

– Я с индейцами не играю, – говорит Альберто, подносит руку к ширинке и делает вид, будто целится в игроков. – Я их только натягиваю.

– Иди отсюда, Поэт, – отвечают ему, – и не капай на мозг.

– Я на вас капитану донесу, – говорит Альберто, уходя. – Скажу, индейцы на дежурстве в покер на вшей режутся.

Вслед ему несутся ругательства. Он снова во дворике. Некоторое время думает, потом бредет к пустырю. «Может, дрыхнет в траве, а может, ворует вопросы, в мою-то смену, ублюдок, а если в самоволку, а если». Переходит пустырь к задней стене училища. В самоволку раньше лазали через нее, потому что с той стороны земля ровная и ног не переломаешь. Ночами то и дело тени сигали через стену и возвращались на рассвете. Но новый начальник училища отчислил четверых с четвертого курса, которых застукали, и теперь двое солдат патрулируют стену с внешней стороны всю ночь. Самоволок стало меньше, и ходят теперь другим путем. Альберто разворачивается: перед ним пустой и темный двор пятого курса. А рядом, в проходе, мерцает синеватый огонек. Альберто направляется туда.

– Ягуар?

Никто не отвечает. Альберто достает фонарик – дежурным, помимо винтовки, полагаются фонарик и фиолетовая нарукавная повязка, – зажигает. В снопе света возникает грустное лицо, нежная безволосая кожа, чуть прикрытые глаза смотрят робко.

– Ты что тут делаешь?

Раб поднимает руку, закрывается от луча. Альберто гасит фонарик.

– Я дежурю.

Альберто вроде бы смеется. В темноте раздается звук, похожий скорее на долгую отрыжку, на пару секунд стихает, а потом снова разливается невеселой струей чистого, настырного презрения.

– За Ягуара стоишь, – говорит Альберто, – мне за тебя прям стыдно.

– А ты его смеху подражаешь, – мягко отвечает Раб, – это постыднее будет.

– Твоей маме я подражаю, – говорит Альберто. Он снимает винтовку с плеча, кладет на траву, поднимает воротник куртки, потирает руки и садится рядом с Рабом. – Курить есть?

Потная рука касается его руки и тут же отдергивается, оставив мятую папиросу, с повылезшим с концов табаком. Альберто зажигает спичку. «Осторожно, – шепчет Раб, – патруль увидит». «Блин, – говорит Альберто, – обжегся». Перед ними простирается плац, ярко освещенный, словно большой проспект в сердце города, скрытого туманом.

– Как это у тебя так долго курево держится? – спрашивает Альберто. – Мне в лучшем случае до среды хватает.

– Я мало курю.

– И чего ты такой пришибленный? Тебе вот не стыдно за Ягуара дежурить?

– Я делаю что хочу, – отвечает Раб. – Тебе-то что?

– Он с тобой как с рабом обращается, – говорит Альберто. – Да все с тобой как с рабом обращаются. Чего ты боишься всех?

– Тебя не боюсь.

Альберто смеется. Вдруг резко замолкает.

– Правда, – говорит он, – я смеюсь как Ягуар. Почему все за ним повторяют?

– Я не повторяю.

– Ты все равно что его пес. Тебя он нагнул.

Альберто отшвыривает окурок. Умирающий огонек поблескивает в траве у его ног, потом гаснет. Во дворе пятого курса по-прежнему пусто.

– Да, – повторяет Альберто, – тебя он нагнул.

Открывает рот, закрывает. Двумя пальцами снимает с языка крошку табака, ногтями рвет надвое, кладет обе частички обратно в рот, сплевывает.

– Ты, поди, никогда не дрался?

– Только раз, – отвечает Раб.

– Здесь?

– Нет. Давно еще.

– Поэтому тебя и нагибают, – говорит Альберто. – Знают, что ссышь. Время от времени надо махаться, чтоб тебя уважали. Иначе вся жизнь псу под хвост.

– Я не буду военным.

– Я тоже. Но здесь ты военный, хочешь не хочешь. А в армии надо быть мужиком, со стальными яйцами, понимаешь? Или ты жрешь, или тебя жрут, третьего не дано. Мне вот не нравится, когда меня жрут.

– Я не люблю драться, – говорит Раб. – Точнее, не умею.

– Этому нельзя научиться. Это вопрос смелости.

– Лейтенант Гамбоа тоже так говорил.

– Ну так это правда. Я не хочу быть военным, но тут становишься мужчиной. Учишься защищаться, жизни учишься.

– Ты ведь нечасто дерешься, – говорит Раб, – но к тебе не лезут.

– Я под чокнутого кошу, типа под дурачка. Это тоже помогает, чтобы тебя не прижучили. Если не отбиваться изо всех сил, не успеешь оглянуться – на шею сядут.

– Ты хочешь стать поэтом? – спрашивает Раб.

– Ты дурной, что ли? Я буду инженером. Отец отправит меня в Штаты учиться. Письма и рассказики я пишу, чтоб на курево заработать. Но это ничего не значит. А ты кем хочешь быть?

– Хотел быть моряком. Но больше не хочу. Мне не нравится армейская жизнь. Может, на инженера пойду.

Туман сгустился; фонари на плацу кажутся меньше, свет – слабее. Альберто шарит по карманам. Сигареты кончились два дня назад, но он машинально повторяет жест каждый раз, как хочет курить.

– У тебя осталось?

Раб не отвечает, но мгновение спустя Альберто видит протянутую в сумраке руку. Он дотрагивается до нее, нащупывает почти полную пачку. Достает папиросу, вставляет в рот, кончиком языка касается плотной островатой поверхности. Зажигает спичку, прикрывает огонек ладонью и подносит его, мирно теплящийся в этом гротике, к лицу Раба.

– Ты чего, мать твою, ревешь? – говорит Альберто и роняет спичку. – Опять обжегся, вот же ж.

Закуривает от новой спички. Затягивается, выпускает дым носом и ртом.

– Что с тобой такое?

– Ничего.

Альберто снова затягивается. Кончик папиросы мерцает, дым смешивается с туманом, лежащим низко, почти на земле. Двор пятого курса исчез. Казарменный корпус превратился в огромное неподвижное пятно.

– Что тебе сделали? – спрашивает Альберто. – Никогда не надо плакать, мужик.

– Куртка, – говорит Раб. – Увольнение мое похерили.

Альберто поворачивается к Рабу. Поверх рубашки у того надета коричневая безрукавка.

– Меня завтра должны были отпустить. А теперь я в жопе.

– Знаешь, кто спер?

– Нет. Из шкафчика вытащили.

– Сто солей вычтут, не меньше.

– Я не потому. Завтра смотр. Гамбоа меня лишит увольнения. А я уже две недели не выходил.

– Сколько сейчас времени?

– Без четверти час. Можем идти в казарму.

– Обожди, – говорит Альберто и встает. – Время есть. Сейчас добудем тебе куртку.

Раб вскакивает, как пружина, но потом застывает на месте, словно в ожидании чего-то неумолимо надвигающегося.

– Пошли, – говорит Альберто.

– Дежурные… – шепчет Раб.

– Да чтоб тебя. Я тут увольнением рискую, чтобы достать тебе куртку. Терпеть не могу трусов. Дежурные в седьмой уборной, у них там покер.

Раб плетется за ним. В сгущающемся тумане они идут к невидимым казармам. Ботинки шуршат по мокрой траве, а в мерный рокот моря вплетается теперь свист ветра, насквозь продувающего здание без окон и дверей, которое стоит между учебным корпусом и офицерским общежитием.

– Пойдем в десятый или в девятый, – говорит Раб. – Мелкие спят беспробудным сном.

– Так тебе куртка нужна или жилетка? – говорит Альберто. – Пошли в третий.

Они уже в галерее рядом с нужным взводом. Альберто тихонько толкает дверь, она бесшумно открывается. Просовывает в проем голову, будто зверь, обнюхивающий пещеру. По темной казарме разносится мирное посапывание. Дверь за ними закрывается. «А что, если он даст деру, вон как дрожит, а если разрыдается да как припустит, а что, если Ягуар взаправду его нагибает, вон как потеет, а что, если сейчас свет врубится, как мне смыться?» «В том конце, – шепчет Альберто Рабу на ухо, – есть шкафчик далеко от кроватей». «Что?» – «Черт. Иди сюда». На цыпочках они медленно проходят казарму, растопырив руки, чтобы ни на что не налететь. «А если ослепнуть, стеклянные глаза вставлю, Златоножке скажу, на тебе глаза, только дай в долг, папа, хорош уже по бабам шататься, хорош, пост покидает только павший в бою». У шкафчика они останавливаются, Альберто пробегает пальцами по древесине. Запускает руку в карман, выуживает отмычку, другой рукой нащупывает замок, зажмуривается, стискивает зубы. «А что, если сказать, клянусь, господин лейтенант, я искал учебник по химии, а то провалюсь же завтра, а тебе, Раб, клянусь, не прощу слез моей матери, не прощу, что ты за куртку меня погубил». Отмычка царапает металл, проникает в скважину, цепляется, ходит вверх-вниз, вправо-влево, продвигается чуть вперед, замирает, резко дергается, замок открывается. Альберто с трудом вытаскивает ее обратно. Створка шкафчика начинает отворяться. Откуда-то с коек раздается сердитый голос, произносящий несвязное. Раб вцепляется пальцами Альберто в локоть. «Тихо ты, – шипит Альберто, – а то убью». «Что?» – не понимает Раб. Альберто осторожно водит рукой внутри шкафчика, в миллиметрах от шерстистого сукна куртки, как будто хочет погладить любимого человека по лицу или волосам и наслаждается неотвратимостью прикосновения, касаясь лишь его ауры, воздуха рядом. «Вынь шнурки у кого-нибудь из ботинок, – говорит он Рабу, – мне надо». Раб отпускает его локоть, нагибается, отходит во мрак. Альберто снимает куртку с вешалки, отводит защелку замка и медленно, аккуратно закрывает, стараясь пригасить звук. Крадется к двери. Чуть позже появляется Раб, кладет руку Альберто на плечо. Выходят.

– Нашивка есть?

Раб внимательно изучает куртку в свете фонарика.

– Нет.

– Иди в толчок и присмотрись, нет ли пятен. И пуговицы проверь, не другого ли цвета.

– Уже почти час, – говорит Раб.

Альберто кивает. В дверях первого взвода он оборачивается к Рабу.

– А шнурки-то?

– Я только один достал, – отвечает Раб. И, помолчав, добавляет: – Извини.

Альберто пристально смотрит на него, не чертыхаясь, не смеясь. Пожимает плечами.

– Спасибо, – говорит Раб. Он опять положил руку на плечо Альберто и заглядывает ему глаза. Лицо озаряет робкая, заискивающая улыбка.

– Да я ради смеха, – быстро говорит Альберто. – У тебя вопросов по химии нет? Я в ней не шарю.

– Нет, – отвечает Раб, – но у Круга, наверное, есть. Кава давно еще вышел и пошел к классам. Они сейчас решают, наверное.

– У меня денег нет. Ягуар хапуга.

– Одолжить тебе?

– А у тебя есть?

– Немножко есть.

– Двадцать солей найдется?

– Двадцать найдется.

Альберто хлопает его по плечу.