Темно-синие глаза мужа смотрели на нее с любопытным вниманием, свойственным ученым. Дэвид никогда не выбирал между семьей и призванием. Габриэла и не требовала от него невозможных решений. Он был молодым врачом в концлагере, сбежал и вернулся туда в составе отряда направляющихся в Берлин советских воинов. И вытащил ее из клетки. Его теплые руки сохранили ее сердце, а беспрецедентная синева – она больше ни у кого не видела таких глаз, одновременно холодных и внимательных, пытливых и ласковых, – смягчила омертвелую душу.

Ей было двенадцать. Ему – двадцать два. Она – заключенная. Он привел в лагерь солдат и помог им зачистить каждую комнату, каждый уровень бесконечной бездны катакомб лабораторий. Он спас их всех. Как сумел.

Это было давно, пятнадцать лет назад, но обостренная возвращением в город память терзала Габриэлу каждую секунду. И только сейчас, спрятавшись от всего мира в теплых руках мужа, молодая женщина закрыла глаза и позволила себе глубокий осторожный вздох. Тихо-тихо. Ведь никто и никогда не должен услышать, что тебе больно и страшно. Твои эмоции – твои убийцы. Ты должен их скрывать от всего мира. Кроме Дэвида.

Она коснулась каштановых волос мужчины, потянула за кончики, и он с тихим смешком опустил голову, позволив себя поцеловать.

– Прости, – прошептал он.

– Я понимаю.

– Не понимаешь. Мы могли уехать в Штаты. Я мог уехать и забрать тебя с собой сразу после Капитуляции.

Мог. И тогда поставил бы на себя вечное клеймо, смешав свое имя с именами ученых Третьего рейха, которые нашли себе защиту под пестрым звездным флагом.

– Мы там, где должны быть, Дэвид.

– Мы там, где должны быть. И ты должна знать.

Она подняла глаза на мужа. Светлые волосы упали на лицо, но Габриэла не обратила на это внимания. Ее занимало только одно – то, что он сейчас произнесет. Сердце остановилось, губы приоткрылись. Женщина ждала.

– Они возобновляют эксперимент, – чуть слышно прошептал Дэвид. – Я встречался с Нахманом-младшим. Финансирование выделено, работы запущены. Ищут специалистов с нужными профилями.

– И ты?

Он покачал головой.

– К счастью, у меня другая специализация. Но нашу лабораторию перевели. На уровень глубже. Так я и узнал.

Она отшатнулась и посмотрела на мужа с чувствами, отчаянно напоминающими ярость. И боль.

– Зачем ты сказал мне?

– Потому что мы договорились. – Его мягкий голос с еле уловимым акцентом, природу которого Габриэла так и не смогла разобрать за девять лет их брака, за всю подаренную им жизнь, привычно успокоил, охладив звенящие от напряжения нервы. – Сейчас все иначе.

– И респонденты – добровольцы?

Он потупился.

– Не знаю, что происходит там. А у меня… Я работаю на другой стадии технологического процесса.

Габриэла медленно выдохнула и обхватила себя руками. Дэвид не шевелился. Он знал ее лучше всех в мире и понимал, когда не стоит разрушать монолит ее одиночества. Она боролась с эмоциями внутри себя. Как делала всегда. С помощью чего смогла выжить в аду.

– Дэв…

– Да?

– Я люблю тебя. Делай что должен.

Женщина протянула руку, и хрупкие пальчики с аккуратным кольцом на безымянном скрылись в его ладони. В комнате повисла тишина. Но теперь она не звенела, не разрушала, а созидала, огораживая двоих от изменившегося мира. От мира, где всегда есть секретные лаборатории, от мира, где всегда идет борьба за мощь и власть. И ученые находились на острие этой борьбы. Так было всегда. И так будет всегда.

А каждый живет так, как умеет.

II

После Второй мировой войны

Любовь.

Нежность.

Преданность.

Тяга.

Влечение.

Все это убивалось в лагерях. Все это выжигалось каленым железом, души опустошались. Если твое созревание проходило в аду, ты либо погибал, либо сам превращался в черта. Но почему-то именно те, которые прошли вместе лагерь, те, кто смог выжить в чудовищных условиях, те, кто умудрился стать той самой погрешностью, статистическим отклонением, обещавшим жизнь, сплетались друг с другом в плотный клубок, в котором они уже неотделимы один от другого, в котором каждая мысль является продолжением мысли партнера.

Можно долго говорить о любви. Еще дольше – о необходимости идти вперед несмотря ни на что. Еще дольше – о справедливости. Только вот Нюрнберг показал, что справедливости не существует. Это фарс, который разыграли, чтобы утихомирить массы, бросили косточку советскому красному медведю, чтобы примирить вождя с тем, что почти все нацистские ученые, имевшие вес в научном мире, обрели покой на западе, за океаном. И покой не в том смысле, в котором стоило бы. Ученые получили защиту. А в Спутнике-7 произошло невиданное: все те, кто трудился в лабораториях, избежали наказания. Их дела даже не разбирали. То ли потому, что свидетельств оказалось недостаточно, то ли потому, что по сравнению с лагерями смерти, по сравнению с Аушвицем Объект казался белым пятном на кровавой карте Третьего рейха. И его просто упустили из виду.

Только вот те, кто был вынужден находиться там, работать там за ломтик хлеба и вонючую похлебку, из-за которой отекало тело, лишенное питательных элементов, те, кого заставляли фиксировать показатели других, когда-то близких, а сейчас совершенно чужих людей, те, кто скрупулезно выполнял свою работу, всегда выбирая между трудом и смертью труд, ведь этот инстинкт невозможно победить, думали иначе.

Даже если ты не ребенок, видя свою мать, теряющую жизненные силы и разум, вглядываясь в нее, чтобы запечатлеть все до последней детали, начнешь терять связь с реальностью. Ты будешь жить надеждой на человеческий суд. Ты будешь жить ожиданием, следить за каждой строчкой процесса над врачами Третьего рейха. И твое сердце разобьется снова, когда вердикт будет означать лишь одно: ты остался один на один с памятью. Ты остался один на один с болью.

Ты остался один на один с необходимостью принести в этот мир немного баланса.

Или не один. А с тем, кто прошел через то же, что и ты. Кого ты обрел в аду, кто вывел тебя к свету. Или ты его. Твой партнер.

И в глазах этого самого близкого, такого же израненного, уничтоженного человека ты прочтешь ответ на свой главный вопрос: что делать дальше? Стоит ли вообще что-то делать? А потом, спустя несколько лет, будет этот первый шаг. Случайность. И один из ведущих врачей лаборатории, старик Стивен Нахман, погибнет, поскользнувшись на разлитом кем-то маслянистом реагенте и ударившись виском о столешницу. О самый ее угол. Безвредный на первый взгляд – как и опыты, которые проводил этот ублюдок в своих лабораториях, – но такой смертоносный. И вечером, вернувшись домой, вы посмотрите друг другу в глаза, как делали это всегда, еще там, общаясь одними лишь взглядами. И поймете, что любая случайность – это начало осознанного пути.

Но эта «случайность» на самом деле была тщательно спланирована, даже если никто из вас это не осознавал. И в этот момент, когда остался позади Нюрнберг с его фальшивыми приговорами и бесполезным государственным правосудием, в этот момент, когда смерть главного ученого Объекта прошла мимо внимания полиции и общественности, ты понимаешь, как жить дальше. Ради чего. И ты принимаешь на себя роль, которую тебе предназначила судьба. Потому что иначе не сможешь.

Ради матери, которая в итоге умерла у тебя… нет, не на руках. Ведь прикоснуться к ней означало лишь одно – неминуемую смерть. Ради глаз десятков и сотен людей, запертых в подземелье с психопатами. Ради твоего близкого человека и тебя самого, потому что иначе невозможно дышать.

Ты иначе не сможешь, не сможешь жить в старом мире, который держится на кровавых нитях, кое-как скрепляющих реальность. Мир перевернется.

И ты совершенно по-другому оценишь эти понятия:

Любовь.

Нежность.

Преданность.

Тяга.

Влечение.

Жизнь.

Месть.

Возмездие.

III

1961 год

Спутник-7

– Как же я устал от этих бесчисленных внутренних проверок.

Дэвид прикрыл глаза, опустил затылок на подушку и потер переносицу. Габриэла молча провела кончиками пальцев по обнаженной груди мужа. Он редко делился эмоциями, предпочитая проживать сложные моменты в одиночестве, но после смерти одного из ученых руководство лаборатории будто сорвалось с цепи. Несчастный случай не вызывал сомнений, никого не обвинили в убийстве, но контроль за техникой безопасности усилили. Прилетело даже отделу Дэвида.

– Сегодня они ввели новый распорядок: специально назначенные сотрудники обязаны обходить лаборатории каждый час, независимо от расписания экспериментов. Как это коррелирует с внутренними протоколами безопасности, спросишь ты? Никак. Они противоречат друг другу. Эксперимент может идти сорок минут или час и пять минут. И во время него в некоторые помещения доступ запрещен даже старшим лаборантам. Так вот теперь у нас администраторы выше этого. Ох, Габи, прости. Я не должен выливать на тебя эту ерунду. Что у тебя на работе?

Она неуверенно пожала плечами. Что у нее на работе? Что у нее может быть в таком городе? Ну, кроме производственных травм, которые из-за секретности до больницы «не довозят»?

– Сопливые носы, больничные и аллергии. Здесь много аллергиков, знаешь ли.

Дэвид хмыкнул.

– Действительно. Тебя что-то тревожит?

Больше всего Габриэлу тревожила простая мысль о неполноценности их семьи. Но перекладывать на мужа собственные страхи, что она никогда не сможет стать матерью из-за проклятых экспериментов, которые коснулись ее, пусть и совсем чуть-чуть, но смогли нанести вред если не телу, то душе, она не хотела. Габриэла с детства привыкла справляться сама. Когда ты проходишь через ад и выживаешь, когда ты взрослеешь в концлагере, когда, проведя там несколько лет, ты попадаешь в атмосферу тепла, ты не можешь в это поверить. Много лет она просыпалась с глухим криком.

Освободив девочку из лагеря, Давид сумел найти для нее приемных родителей и избавил исстрадавшуюся душу от гнета сиротства. Но даже теплый дом, еда, задушевные разговоры и маленькая сестра не помогали Габи так, как этот синеглазый парень, который от встречи к встрече становился все серьезнее и крепче. Его тщедушная после войны фигура обретала мощь, взгляд становился глубже, из него постепенно уходила обреченность.

Они поженились, когда Габриэле исполнилось восемнадцать.

Прошло уже много лет. Слишком много лет. Но упрямый организм отказывался зачать ребенка. Дэвид и Габриэла не говорили об этом. А, наверное, стоило поговорить. Ей тридцать. Давно пора рожать.

– В этом городе что-то стали часто гибнуть люди.

Взгляд темно-синих глаз мужа остановился на ее лице. Дэвид неожиданно посерьезнел, как будто сам не догадывался о такой простой вещи. Или привык к смерти так, как и все, прошедшие через войну.

– Действительно.

– Как будто кто-то старательно отводит внимание от главного.

– Милая, не читай больше Агату Кристи.

Габриэла улыбнулась, но в этой улыбке не было ни грамма веселья. Впрочем, муж тоже не смеялся. Он подтянулся, сел в постели и тяжело привалился к спинке кровати. Взъерошил густые волосы и посмотрел на жену серьезным холодным взглядом. Привычным холодным взглядом ученого. Никаких эмоций, только внимание. Расчет. Она давно привыкла не принимать подобное на свой счет.

– Или ты права? – вдруг спросил он. – Десять лет назад в лаборатории трагически погиб отец Арнольда Нахмана. Говорят, он поскользнулся на реагенте. Потом смерть коснулась всех руководителей. Да… Эскотт, Фир.

– За десять лет – это нормально.

Дэвид прикрыл глаза.

– Да, но все умирали в контуре лаборатории. То сердечный приступ, то несчастный случай.

– Теперь, кажется, тебе стоит отложить в сторону детективы, милый.

Она потянулась к нему с поцелуем, но Дэвид отстранился.

– А что, если все это не случайно?