Все бы ничего, но на меня всю пару в четыре глаза (я тоже иногда очки надеваю, когда вдаль смотрю) таращилась одна девочка. Это наша самопровозглашенная староста Альбина (я как-то упустила момент избрания). Она чернявая, тяжелая, с хмурым, апатичным лицом. Оттого беззастенчивый взгляд ее кажется еще более неприятным. За ее щеками и барсучьей спиной хорошо прятаться. Но тут она сама ко мне обернулась вполоборота. И пялится. Даже замечание схлопотала от препода, но ей все нипочем. Втихаря под партой отхомячила очередное яблоко и дальше не спускает с меня глаз.

Меня она смущает не только своей бесцеремонностью, но и отсутствием переживаний по поводу своей внешности. Кажется, полностью себя устраивает, не подозревает, как выглядит. Не удивлюсь, если в зеркале своем видит красотку Малибу. Я б на ее месте давно себя извела. Злая, злая Леся! Мысленно бью себя по щекам и рукам.

– …Супы классифицируют по температуре подачи, по жидкой основе, записываем, записываем, по способу приготовления. По температуре подачи супы делят на две группы: горячие и холодные. По жидкой основе различают супы на бульонах, на квасе, кисломолочных продуктах. По способу приготовления супы делятся на заправочные, пюреобразные, прозрачные…

Да, классная, то есть замечательная у меня будет профессия. Ретроградка Хаят запрещает мне произносить слова типа «классный», «клевый», хотя они давно стали общеупотребительными. За слово «ништяк» она вообще готова убить. И я постоянно одергиваю себя, отучаюсь, хотя понимаю, что иногда выгляжу нелепо со своими «восхитительно», «ошеломительно», «вдохновляюще». Недавно остановилась на компромиссном «потряс», всегда можно продолжить «… – ающе», если Хаят бдит где-то рядом.

Потом была перемена, питье в туалете воды из-под крана, так как столовая еще не открылась. Затем в ожидании звонка неловкое стояние возле аудитории среди громких однокурсников, непонятно когда успевших перезнакомиться. Лично меня сверстники не интересуют. Я, наверное, одиночка по натуре. Меня к этому приучил наш общий с Хаят замкнутый образ жизни. И к тому же заранее боюсь не оправдать ожидания потенциальных друзей. Я как-то больше помалкиваю в компаниях.

Мне пока достаточно того, что общие шестнадцать метров в затрапезных стенах буду делить с тремя девицами и их трусами и лифчиками, которые вечно сушатся на бельевых веревках. Заниматься, укладываться спать, снова собираться вынуждена в присутствии кого-то. И вечным фоном вместо радио звучит их бабский треп. Утешает, что на этом фоне я неплохо выгляжу. Какие же они развратные и дремучие! Хуже парней, честное слово. Девушек, которые не умеют обращаться с уже использованными средствами женской гигиены (бросают в открытом виде куда попало на всеобщее обозрение), надо немедленно приставлять к стенке и расстреливать.

Но это во мне ворчит моя внутренняя бабка. Кажется, Хаят, когда мылись в бане, втихаря внедрила в меня свою уменьшенную копию, такую же злыдню и ворчунью. Соседки чувствуют, что я молча за их счет самоутверждаюсь, и в ответ задаются целью слить меня («выломать из хаты», как сказала бы Мама).

У нас в комнате напольное ростовое зеркало, но глядеть в него мне строго воспрещается. Такие это люди с пожизненным девизом: «Мы не жадные, но дело в принципе». Как же, наверное, скучно на свете жить с такими принципами!

Мне нет особой нужды любоваться собой в отражении. Во-первых, свои прыщи давно изучила, а новые, если появятся, ничем не отличаются от старых. Бороться с ними, считаю, бессмысленно. Как с ветряными мельницами. Во-вторых, новых нарядов в ближайшую пятилетку тоже не предвидится. Хаят, потратившись в мае на выпускное платье, до сих пор латает образовавшуюся финансовую дыру в бюджете. В-третьих, «вавилоны» на голове по журналам не сооружаю. У меня ни плойки, ни фена, ни даже самых замшелых бигудей. Одна только жиденькая косичка и розовый гребешок.

И фигуры женской нет. В строении моей личности нет ни единого украшательного элемента, ни единого выступа. Я бесцветное аморфное существо, серое мутное пятно, скользящее по жизни, словно привидение, не отражаюсь в зеркалах, не задеваю ничьих интересов и не имею своих. Короче, зеркало мне их напольное вообще не упало, но опять же из-за того же принципа, поддаваясь какому-то странному протестному импульсу, когда остаюсь одна, до изнеможения разглядываю себя.

Но идти со мной в открытую на конфликт общажные душманы тоже не решаются. За моей спиной незримой стеной стоят фигуры родственников. Все-таки я внучка Хаят и дочь полковника Алексеева как-никак, а это в наше время кое-что да значит.

Но я тоже на рожон специально не лезу, соблюдаю означенную черту: очередь занимаю, чужого не беру, лишнего не болтаю, в душу не лезу (и сама на чье-либо участие не рассчитываю), обхожусь ночевками. Уроки делаю исключительно в читальном зале, чтобы отгородиться от всех забитыми полками. Именно здесь за чтением я, предоставленная самой себе, книжный отвергнутый ребенок, снова убеждаюсь, что все вокруг отвратительно. Со злорадством и тихим мщением обнаруживаю на страницах всю безмерную пошлость, невежество, ограниченность существования, которые воплощают мои соседки. Они думают, что пользуются спросом у парней, а те элементарно пользуют их. Как можно этого не видеть? Или, когда любишь, ничего не видно?

Да, я тоже мечтаю о парне. Глядя на других, вот уже полгода как мечтаю. Но не для того, чтобы заботиться, поддерживать друг друга, вместе тусить. Глядя на тех же других, поняла, что парень нужен как свободные уши, как бесплатное приложение, рабсила, посыльный, эмоциональная помойка, источник бесконечного самоутверждения, признак достатка, в конце-то концов. Как его ни назови, суть отношений останется та же. Чтоб целыми днями или хотя бы свободными часами садиться ему на эти самые уши. Чтоб терпел мое бесконечное нытье. Да, и еще чтоб служил поводом для бесконечных историй, где «я такая» ставлю его на место, в том числе соперниц-неудачниц, которым воздается по заслугам, а «он такой», оценив меня в стотысячный раз, возвращается, поджав хвост. Вот для чего нужен этот самый парень. А для всего остального придется еще подрасти.

На перемене меня к стене прижимает староста Альбина. Видимо, ей надоело изводить меня взглядом. Решила просто убить, настолько она вблизи грозного вида. Наморщенный от нетерпения и желчи лоб. И две сухие колючки вместо глаз, которые ничего хорошего для меня не выражают.

– Это же ты сестренка Малого, да? – нахрапом берется за меня. Ни здрасьте, ни забор покрасьте, ни мало-мальски учтивого выражения лица. Есть такие душевно глухие люди – без обиняков. По ним сложно понять, когда они радуются или огорчаются. Свирепое выражение лица никогда не меняется. Неукротимая злобная энергия подавляет все пространство.

Я под ее испытующим взглядом робко киваю, судорожно соображая, чем же ей не угодил, что же такого натворил мой брат, с которым, к слову, и познакомиться-то еще не успела, а уже должна держать за него ответ. Но Альбина что-то себе прикидывает в уме.

– А бабка ваша на картах гадает? – совсем уже другое выясняет эта гром-баба.

Я не знаю, гадает ли Люся на картах. Но на всякий случай утвердительно киваю, потому что боюсь расстроить Альбину. Расстроенная Альбина может и поколотить.

– А привороты делает? Месячные свои приносить? Фотку брата дашь? Сколько берет?

Тут уж я окончательно теряюсь, не нахожусь что сказать. Пожимаю плечами, а потом вжимаю в них голову, потому что наш разговор, принявший неожиданный поворот, стал достоянием общественности. В коридоре все разом обернули в нашу сторону головы, но Альбине все нипочем. Человеку, в арсенале которого один аргумент (мощный кулак), нечего опасаться досужих сплетен. Сила есть, ума не надо. А там, где физическая сила не срабатывает (например, надо срочно, до зарезу влюбить в себя чужого брата), то можно прибегнуть к народной магии. В любом случае по доброй воле с ними ничего не решить. Им обязательно нужно заставить, подчинить себе, продемонстрировать свою власть.

«Кама»

Новая бабка со мной уже не сюсюкалась. По душам мы точно не общались. Люся была равнодушная, если не касалось чужих сплетен, и какая-то очень конкретная, если касалось денег. Все по делу. Простое сочувствие или телячьи нежности ей неведомы. Хотя даже внешне черствая Хаят тискала и жалела меня. Не сказать, что Люся была со мной совсем уж прохладной, но больше радовалась тому, сколько я ей всего за выходные успею сделать. Всякий раз, как приезжала к ней с Инзы в Низы отсыпаться, запрягала работой. Глаза я ей мозолю, что ли, своим свободным и ленивым видом? Да и вид у меня не такой. Я больше на затюканную похожа.

В спальне рыжий комод, сундуки и плотные шторы. На стене ковер с рисунком из разрастающихся во все стороны ромбиков разной величины. Слышно мерное тиканье часов с кукушкой. Пахнет пылью, старым деревом и сыростью. Так пахнут все деревенские дома, в которых бабушки доживают свой век.

Сама Люся ни свет ни заря уже на ногах.

Сначала утренняя дойка. Пес Туман, полагая, что его нарочно изводят, нетерпеливо поскуливает в ожидании хозяйки, которая, как всегда, по пути из сарая в летнюю кухню, будто кошке, плеснет ему выстраданную порцию молока. И мне оставит на столе банку, когда проснусь. Хорошо, что она козу не держит, как Хаят. Козье молоко пахнет мокрыми варежками. Самый отвратительный запах – ну, после тухлого мяса, конечно. Да, и мази Вишневского, на которую Хаят просто молится.

Потом Люся гоняет коров в табун. Это слышно по ее окрикам на бестолковую скотину и тяжелому топоту копыт под окном. Когда все стихает, снова погружаюсь в по-прежнему густую и теплую дрему. Но ненадолго. Беська вычесывает блох, а табурет под ним шатается, громко постукивая неровной ножкой об пол. И его вернувшейся хозяйке все неймется. Раз уж появилась молодая помощница, надо срочно затеять генеральную стирку. Для этого шустрая старуха завела порядок выставлять из бани во двор шумную стиральную машинку.

Воду таскали из низенького колодца, тут же занимая все конфорки. Мигом запотевало единственное окошко летней кухни. На скамьях в широких жестяных тазах, ни от чего не отвлекаясь, я полоскала одеяла, покрывала, шторы и с трудом вешала чуть поодаль. К полудню ветер, из-за которого дядя Гера, затопив баню, клял все на свете, разгулялся было, но в завешанном бельем дворе почувствовал себя тесно, с трудом приподнимая края отяжелевших от воды одеял, покрывал, штор… В огороде меж теплиц и грядок разложили собранные со всего дома пестрые подушки, матрасы. Мимо них пройти теперь невозможно, чтоб издалека не подумать о больших лакомых ягодах.

Люся в отличие от «злого полицейского» Хаят не имела привычки стоять над душой, покрикивать, советовать под руку. Будто и вовсе не замечала моих трудов. Хаят шлепками да тычками сразу приучила меня к чистоте и порядку. Вышколила до предела. Как в армии. Я разве что зубной щеткой туалеты не вычищала. Из Хаят вышел бы отличный старшина.

Но моя привычка с самого детства к определенным хозяйским мелочам все же задевала Люсю. И она так, между делом, добавляла, что в приличных домах, в отличие от этой Хаятки, так-то и так-то давно не делают. А в каких-то вещах наблюдалось их удивительное совпадение, и от этого делалось не по себе. Дежавю. К примеру, после продолжительной ряби по телевизору Люся также многозначительно произносила «станция». И полы в бане протирала распаренным в горячей воде лопухом. А после самой бани и травяного чая, умаявшись, укутавшись в полотенце и пуховые шали, долго вздыхала и довольно кряхтела, обильно смазывая раскрасневшиеся лицо и шею жирным детским кремом. Может, потому и выглядела неплохо для своих старушечьих лет.

Возвращение дяди Геры по какой-то сухости Люсиной души (она не только на ухо тугая) не было омрачено громкими семейными выяснениями. Дядя Гера и сам старался ей лишний раз не показываться на глаза. Сидел в своем балагане, откуда никогда без необходимости не вылезал. Разве что иногда просил у матери мелочь на опохмел. Там он обычно спал на раскладушке, смолил одну за другой вонючую «Приму», «починял примус», слушал про «лапы у елей», читал книжки с шатающейся этажерки. А мать в это время за стенкой кляла его и гремела посудой.