– Это у него всегда, – сказал он. Он в этот вечер относительно много говорил, хотя и видно было, что говорить не привык. – Его ещё душманы любили за то.

Я покачала головой. Мне было нечего сказать. К моему стыду, после всего того, что было между нами, я Яра, похоже, абсолютно не знала. И это было странно – не знала, но чувствовала его. Как бывает, когда не видишь, но касаешься пальцами. И теперь, когда его отобрали у меня насовсем, меня продолжали мучить фантомные боли, будто я лишилась руки.

Тук уложил меня спать у себя – уже наутро я протрезвел настолько, чтобы удивиться тому месту, в котором он жил. Дом он так и не отстроил – а если отстроил, то умудрился, видимо, потерять. Квартирка у него была небольшой, похожей на ту, в которой когда-то жил Яр. И Тук теперь жил в ней один.

Спрашивать я ничего не стала, потому что видела, что трезвый Тук не станет мне отвечать. Поблагодарила и молча отправилась домой.

Приняла душ и взялась за работу. Обида повисла в душе большим чёрным коконом, но отступила куда-то вглубь, так что я могла, наконец, сосредоточиться на работе.

И весь следующий месяц эта обида не девалась никуда – и наружу выходить тоже не хотела. Я почти физически ощущала приближение нового дня свиданий, до которого остаётся сейчас – когда я пишу дневник, ещё месяца два. И всё же до вчерашнего дня, когда я обнаружила эту чёртову куртку, моя уверенность в том, что я никуда не поеду, была абсолютно тверда.

Вечером заедут ребята забрать фотки. Можно будет снова напиться – и не этого прозрачного дерьма, а мартини или настоящего скотча, который, впрочем, я тоже обычно не пью. На выходные они собираются в Ниццу – но я не поеду. Я этот город не люблю. Именно поэтому на пятницу мы с Григорьевой договорились об интервью, которое должны показать по М-tv в понедельник.

Если смотреть объективно – у меня всё хорошо. И будет ещё лучше впереди. И я не собираюсь больше толкаться на кухне среди ЗЭКов и их жён. К чёрту тебя, Ярослав Толкунов.

ГЛАВА 62

19 апреля 1999 года.

Каждый раз, когда я думаю о Яре, меня охватывает злость.

Как правило, это случается, когда мне особенно хорошо – например, в Новый Год. Когда все вокруг веселятся и пьют – и особенно, если я сама тоже пью.

На самом деле я вру. Всё-таки злость приходит не всегда. Иногда просто что-то натягивается в груди – как мышцы во время тренировки. И всё равно хочется бить кулаком по стене.

Из-за этой куртки я думаю о Яре все последние дни. И хотя в пятницу я уже не пью, я думаю о нём и во время интервью.

Вопросы идут стандартным блоком.

– В эфире с нами скандально известный фотограф Яна Журавлёва.

Эти слова говорят всегда. Я не обижаюсь и не стесняюсь – мне даже смешно. Хорошо хоть имя Яра не называет никто – то ли боятся его, даже запертого в тюрьме, то ли предупреждает мой редактор из Men's Health.

Есть ещё одна фраза, которая звучит почти всегда – наверное, её не зададут только на центральном ТВ, но туда меня никто и не зовёт.

– Скажи, Яна, почему ты так любишь снимать мужскую натуру?

Вообще-то, я не то чтобы люблю. Девочек мне тоже нравится снимать. Я вообще люблю красоту. Но женские фотки получаются у меня какими-то стандартными – так считают все редакторы, и хотя их тоже берут, но платят не так хорошо.

Конечно, Григорьеву интересует вовсе не это. Собственно, саму-то её не интересует ничего. Но она, как и любой журналист, пытается загнать меня в угол, заставить краснеть и выдумывать эвфемизмы того, что прекрасно пониманием мы с ней, но что сможет пощекотать нервы зрителям, о тусовке только грезящим во сне.

«Ничего личного, это только бизнес». Я понимаю это как никто хорошо. И обычно не обижаюсь на журналистов, которые просто стараются делать свою работу хорошо.

Но сейчас я смотрю на неё, и мне кажется, что ещё одно слово – и я ударю её в лицо.

– Мне нравится фотографировать и тех, и других, – отвечаю я почти так, как есть, – полагаю, мужская натура больше нравится тем, кто смотрит на них.

Григорьева улыбается. Здесь главное не ответ, а вопрос – что бы я не сказала, зрители получили свой кусок.

Программу ведут двое – как всегда. Фамилию её напарника я не знаю, но именно в этом месте включается он.

– Говорят, что в модельном бизнесе часто встречаются неделовые отношения между фотографом и моделью. А как с этим дело обстоит у вас?

Я смотрю на него и улыбаюсь. Мы оба знаем, как дело обстоит.

– Хотите пригласить меня на свидание?

Парень замолкает, но только на секунду. Глупо надеяться, что он пропустит удар.

– Хочу узнать, сколько правды в истории с Ярославом Толкуновым.

Кажется, всё замолкает. Григорьева едва заметно подносит пальцы ко лбу, показывая мне или режиссёру, или кому-то ещё, что она тут ни при чём. Что парень новенький и просто дурак.

Я встаю. В общем-то, он не спросил ничего. И будь сегодня другой день, я бы могла продолжить наш взаимный пиар. Но именно в ту пятницу я просто не могу. Что-то лопается в груди и, взяв парня за шею двумя пальцами, я со всей дури бью его лицом об стол.

Всё. Наверное, меня больше не пригласят на M-tv. Если честно, мне всё равно. Но совесть мучает меня все последующие три дня – потому что парень, в сущности, не сделал ничего. Не сказал ничего, чего бы мне не говорили до него. «Шлюха Толкунова». В тусовке – правда, немного другой – так меня называли все. Может, дело в том, что до них я дотянуться не могу? Но от этого только противней, потому что парень ни в чём не виноват.

До понедельника у меня ещё две сессии, но на сердце все выходные кошки скребут – а в понедельник программа выходит в эфир. Без купюр.

Через двадцать минут мне звонит шеф – с поздравлениями. Я побила какой-то там рекорд.

– А ты не хочешь сама стать репортёром? – спрашивает он меня.

Я говорю, что нет. Я давно уже не хочу быть на виду. Хотя вопрос «Почему?» мне постоянно задают.

В нашей тусовке много разных парней. Девчонок – таких, какие водятся у нас – я не люблю и вспоминать про них не хочу. В основном гламурные фифы, которые работу получили через постель. Но что касается парней, тут есть на что посмотреть.

Есть, например, такой Марк Робинсон – по паспорту, правда, Миша Рабунов. Так вот, Марк любит красивых девушек во всех видах. Он может подойти ко мне или кому-то ещё посреди тусовки и спросить:

– Хочешь переспать?

Поначалу я немного фигела. А потом как раз вошла во вкус. С Марком легко и наутро не надо ничего объяснять. Можно просто вместе покурить и уехать домой.

Сам он занимается непонятно чем – то поёт, то снимается в каких-то сериалах, но чаще рекламирует что-нибудь. Но деньги и связи у него есть. Так вот он спрашивает меня после каждой сессии:

– А сама бы ты сниматься не хотела?

Я пожимаю плечами. Объяснять ничего не хочу. Он думает, что это круто – постоянно светиться на страницах журналов и на ТВ. А я просто не хочу.

Другие фотографы тоже предлагали сниматься несколько раз – на тусовках поначалу вообще многие принимали за модель. Но будь моя воля – я не светилась бы вообще нигде.

Другое дело ловить момент, искать, как падает свет. Подмечать в человеке то, что не видит никто другой. И, наверное, народ прав – мне легче делать это в отношении парней. В них я вижу что-то, что не каждый может уловить со стороны. А в девушках, ну… Либо не вижу ничего, кроме крашеных волос, либо они слишком похожи на каждую из череды одноликих любовниц Яра и одним видом причиняют мне боль.

Странно, но никто из парней не напоминает мне Яра – наоборот. В постели я часто думаю, что секс, каким бы разнообразным он ни был, кажется мне таким же плоским, как все они днём.

То есть мне приятно, я отлично вхожу в процесс… У тех, с кем я спала – в основном это парни вроде Марка – приятные красивые тела. Я бы сказала, что это просто «не то», но это слишком легко. Просто всё, что происходит в постели… какое-то жидкое. Пустое. Когда я с ними, мне хорошо – но мне не хватает силы, которая накрывала бы меня с головой. Это как пить слишком слабый кофе. Тот же Марк изобретателен и внимателен, что бы он ни делал в постели. В этом плане Яру до него далеко. Но мне всё равно кажется, что я будто бы занимаюсь сексом через толстый презерватив, и да, наверное, это просто «не то».

После таких ночей Яр тоже не выходит у меня из головы. Я выбираюсь из постели, накидываю блузку, выхожу на балкон и курю. Из квартиры Марка виден мой дом – мы все тут живём недалеко. А вот Яра отсюда не увидеть никак.

С каждым днём я всё больше укрепляюсь в мысли, что должна что-нибудь сделать для него. Не знаю уже, поеду я к нему или нет, но одна посылка за зиму – это очень мало, если представить, что больше ему никто не присылает ничего. А я знаю, что это так. Эта сволочь умудрилась настроить против себя всех.

Думая об этом, я закусываю губу и отгоняю от себя мысли о том, как мне самой одиноко без него. И, наверное, я не так уж хотела, чтобы он сказал мне, что между нами не будет ничего. Я делаю вид, что хочу просто знать – должна я ждать его или нет. Но, честно говоря, если бы он сказал «Жди» – я бы ждала все десять лет.

Я закрываю глаза. Мне будет уже под сорок, когда он выйдет на свободу. Для меня сейчас этот возраст почти как смерть. Но я-то здесь, среди своих типа друзей. А он там, в четырёх стенах. И когда закончится срок, ему будет уже пятьдесят.

Яр сделал много того, за что ему стоило бы сесть. Но мне всё равно почему-то не кажется, что он это заслужил.

Десять чёртовых лет… Да ещё за такое дерьмо.

Я снова думаю, что надо всё-таки поехать к нему. Или нет, до мая ещё далеко. Надо позвонить, написать, послать что-нибудь… Пока.

Я тут же одёргиваю себя. Просто представляю, как он читает, сидя на шконке, письмо подписанное «Яна». Или, что хуже, что его читает кто-то ещё.

Я уезжаю той ночью от Марка, не дождавшись утра, и вместо того, чтобы лечь спать, сажусь писать это чёртово письмо.

Постоянно лезет в голову дурацкое, сотню раз уже сказанное: «Люблю тебя». Но я не буду писать его.

Сначала письмо получается длинным. Там что-то наподобие тех писем, о которых поют шансон: «Очень жду… Вишни цветут… "

Я комкаю его и бросаю в ведро. Пишу ещё раз. Перечитываю и сама удивляюсь тому, насколько получилось зло. Снова комкаю и опять бросаю в ведро.

Попытавшись ещё несколько раз, я в конце концов пишу: «Ярик, если что-то нужно – позвони. Я». Приписываю номер телефона. Вообще-то, с таким письмом вполне можно было бы подписаться и целиком, но я уже настроилась так.

На сей раз я оставляю обратный адрес квартиры на ВДНХ. Не догадается – значит, так оно быть и должно. Посылку на сей раз собираю осторожней и кладу не то, что хотелось бы самой, а то, что, наверное, на каждый день нужно ему – зубную пасту, безопасную бритву, продукты, два блока сигарет. Если бы знать, что он думает об этом всём… Кубики, колбасу и прочую еду.

Отправляла, краснея – будто делала что-то запрещённое. Как будто посылка человеку, о котором я думаю день и ночь – самое страшное, что я в своей жизни совершила. И тем не менее, в каком-то смысле это было так.

Просто всё, что было до – наркотики, оружие, клубы, стрельба, секс – всё это было как в кино. Даже тогда, когда я влипла во всё это дерьмо с травой, мне казалось, что я в кино. Теперь же внезапно и болезненно наступила жизнь. По крайней мере для него. Для меня продолжалось кино – тусовки, журналы, гламур. И соприкасаться с этим миром, в который он угодил, было неожиданно страшно, сама не знаю почему. В первую очередь страшно за него. Но и стыдно – как будто касаюсь чего-то грязного чистой рукой.

Я немного успокоилась, отправив ему это всё. Ждала звонка, но уже немного как будто бы со стороны. Стала спокойно работать, хотя к Марку пару недель не ходила.