Это похоже на странное дежавю, почти как момент, когда я была застигнута врасплох тем полуголым парнем в душевой на нижнем этаже. Даже спустя почти неделю этот образ стоит перед глазами, словно отпечатался на самой сетчатке. Но дело не только во внешнем великолепии того, что я успела разглядеть, а в энергии, что окутала мое тело и напитала каждый крохотный атом в комнате. Сильная, неукротимая и смертоносная аура исходила от легиона римских воинов, изображенных на покрытой шрамами коже, все они в убийственных позах, заставляющих сжиматься от страха. Реалистичность татуировок настолько обескураживала, что, если бы не правила приличия, я бы наверняка осталась там на весь день, просто разглядывая детализированные изображения суровых лиц и доспехов. Удивительным было то, что вместо привычных копий и мечей некоторые из легионеров держали в руках скандинавские секиры, томагавки и различные другие топоры.

Вот когда я поняла, что больше всего возбудило мой разум в момент, когда моя грудь едва коснулась обнаженного влажного торса, – он настоящий Воин. Из числа тех, кто не моргнув глазом убивает самых отъявленных ублюдков, паразитирующих на слабостях общества. Мне не нужно было видеть его лицо или знать его имя, чтобы прийти к этому выводу, достаточно было взглянуть на его собственные доспехи, созданные из чернил.

Самая сломленная часть меня горько вздохнула, ведь за моей спиной никогда не было кого-то настолько же сильного, способного поставить на колени каждого, кто посмел причинить мне боль, а потом потребовать покаяния перед тем, как снести им головы. Если бы мне пришлось собирать армию, я бы хотела, чтобы этот Воин стал моим.

– Если ты закончила, то мне нужно быть в другом месте. – Низкий голос выдергивает меня из мысленного вакуума, возвращая в реальность. Я все еще ощущаю жар его большой ладони на моей пояснице и вопреки здравому смыслу не отстраняюсь сразу, встречая взгляд серых глаз с безрассудным мужеством.

– Дай угадаю! Там, куда женщинам вход воспрещен? – наблюдаю, как мускул на его челюсти дергается, а выступ на шее пульсирует, и у меня пересыхает во рту.

– Скорее там, где ты не врезаешься в меня при каждом удобном случае. Падать в мои объятия твое новое хобби?

– Мечтай, Ботаник! День, когда я прикоснусь к тебе по собственной воле, случится не раньше, чем Джош нарядится в розовый.

Мы оба знаем, что жених Элси одевается только в черный, поэтому сравнение ясно как день – этого никогда не случится.

– Должен ли я заметить, что ты делаешь это прямо сейчас? – насмешливо выгнув бровь, говорит Линкольн, и тут я понимаю, что прижата к нему гораздо сильнее, чем раньше, а мои руки стискивают его бицепсы, прикрытые рубашкой. Чувствую, что материал скрывает гораздо больше, чем с виду кажется.

Резко отхожу назад, разрывая связь.

– В следующий раз смотри, куда идешь! – говорю, не зная, на кого из нас двоих сержусь больше.

Ощущение, вызванное его руками на моем теле, все еще висит в воздухе как тяжелое грозовое облако, а редкая улыбка, расплывающаяся на губах Линкольна, только усугубляет ситуацию. Он молча изучает меня с интересом, как будто тоже не прочь играть в это словесное перетягивание каната, чего никогда ранее не делал, и это еще больше сбивает с толку.

– Что? – наконец спрашиваю, потому что мне действительно интересно, что творится у него в голове.

– Ты что-то вынюхиваешь здесь, Наоми, – внезапно говорит Линкольн, что заставляет меня забыть о причине спора и впасть в ступор. – Можешь притворяться для других, но я вижу тебя насквозь. – Он подходит ближе, наклоняясь к моему уху так, что горячее дыхание касается кожи, и я собираю все свои силы, чтобы не выдать ни грамма волнения, способного обличить меня. – Я докопаюсь до причины, по которой ты пришла в «Стикс», поэтому мой тебе совет, мисс Маленькая Всезнайка, – беги, пока у тебя есть такая возможность. Потому что, когда я приду за тобой, будет поздно.

Он отстраняется, не удостоив меня взглядом, и обходит, исчезая в конце коридора, а мое сердце, бьющееся где-то в горле, проваливается в желудок, резонируя по всему телу глухим стуком.

Две мысли одновременно крутятся в голове, перекрикивая одна другую: «Что это было, мать его? И как снова найти того Воина и заставить его встать на мою защиту?»

Наоми

Порой случается короткий момент помутнения, когда тебе кажется, что вот сейчас заиграет воодушевляющая мелодия в духе бродвейских историй о том, как простая девушка сумела выбраться из трущоб и обрела свое счастье. Ты ждешь, что кулисы распахнутся, выбегут танцоры в сверкающих нарядах и заставят зрителей забыть о том, насколько мир за пределами театра в действительности жесток и опасен. Но овации и радостное пение слышат лишь те, кто умеет сбегать из кошмаров в уютные маленькие места в своей голове, не предназначенные для посторонних.

Я так и не научилась…

Мои родители сгорели заживо, потому что кто-то из них забыл потушить газовую горелку в нашем крохотном домике в Роксбери. Зимы в Бостоне – настоящее наказание для тех, кто вовремя не платит по счетам, предпочитая спускать деньги на выпивку и запрещенные вещества. Кто бы мог подумать, что ночь, проведенная в больнице в плену лихорадки, вызванной обморожением после сна на холодном диване, станет моим благословением и карточкой по спасению от глупой смерти.

Я не плакала на похоронах, в основном потому, что мало что понимала, все еще не оправившись от болезни. Пара закрытых гробов с висящими на них черно-белыми портретами, перечеркнутыми траурной лентой, – весьма непонятная ассоциация для простого восьмилетнего ребенка. Понимание произошедшего ударило чуть позже, когда мисс Дженкинс из службы опеки усадила меня перед красиво одетой женщиной со светлыми чуть желтоватыми волосами.

– Это Генриетта Морган, – сказала она, пока я, сбиваясь про себя, пересчитывала количество стразов на блестящих туфлях незнакомки. – Она за тобой присмотрит.

Несколько подписей и одна слишком фальшивая улыбка, чтобы довериться тому, кого видишь впервые. Но уже тогда я знала, что выбора нет. Декорации подготовлены, дымовая машина шумит, пуская в глаза пелену, скрывающую от глаз часть происходящего, зрители занимают места, актеры выходят на сцену, и спектакль начинается. Никто и не подумает, что настоящее действие разворачивается за кулисами, где слезы не фальшивы и не выдавлены с помощью театральных техник, а колкие реплики не продиктованы сценарием. Вот где настоящая жизнь, болезненная и разрушительная, горькая и пустая.

Пятнадцать лет назад…

Первый удар не похож на пощечину, он служит одновременно бодрящим сигналом к пробуждению и предупреждением. Распахиваю глаза, не понимая, что происходит, но тут же ощущаю, как тонкие пальцы с острыми ногтями впиваются в предплечье, пока меня тянут в сидячее положение.

– Видите, с ней все в порядке, – щебечет Генриетта елейным голосом, который использует в ситуациях, когда нужно кого-то умаслить. – Просто переволновалась.

– Мы должны позвать врача на всякий случай, чтобы исключить сотрясение и другие увечья, – говорит другая женщина, ее тон более взволнованный и на сотню градусов теплее.

– Бросьте! – отмахивается опекунша, незаметно щипая меня в области локтя. – Ты ведь в порядке, милая? Это просто стресс, немного драмы – залог успеха настоящего дамского шоу.

Она смеется, а меня все еще немного подташнивает. Думаю, все-таки голодовка перед конкурсом была лишней, ноги все еще дрожат, когда поднимаюсь, кивая как болванчик.

– Со мной все хорошо, – хриплым голосом говорю, а потом, прочищая горло, добавляю чуть громче: – Раньше я не выступала на сцене.

Женщина приспускает полукруглые стекла очков и скептически осматривает меня, все еще одетую в купальник. Кто-то из ее помощников протягивает плед, и я так благодарна за возможность спрятаться под шерстяной колючей тканью, которая цепляется за пайетки.

– Хорошо, – наконец говорит организатор, кивая Генриетте. – Судьи примут решение и огласят его в течение часа, но, к сожалению, с учетом несостоявшегося финального выступления я не могу гарантировать призовое место.

То, каким сочувствием наполняется ее взгляд, гораздо больнее, чем осознание грядущих последствий моего провала. Короткий акт неподдельного участия обрывается, и женщина уходит, оставляя меня сгорать под пристальным взглядом Генриетты.

– Мы поговорим дома, – выплевывает она, направляясь в гримерную комнату, вытряхивая из пачки новую сигарету. Эта женщина курит только в двух случаях: когда выходит из спальни с мужчиной или когда злится, и я не знаю, какой из вариантов сейчас был бы лучше.

Я не решаюсь войти за ней следом, поэтому стою в коридоре, прислонившись к стене. Входная дверь в конце коридора открывается и закрывается, впуская с улицы воздух, пробирающий до костей, я сильнее закутываюсь в плед, пока воздух в коридоре становится все холоднее. Прямо как в ту ночь, когда умерли мама и папа. Дыхание больше не невидимое и приобретает очертания, клубясь в воздухе блеклым паром. Как скоро кто-нибудь заметит мое отсутствие, если прямо сейчас я рвану изо всех сил через те двери прямо на улицу?

– Почему ты стоишь здесь, малышка? – Отполированные ботинки с узорами из крокодила останавливаются всего в шаге от моих красных туфелек, взятых напрокат. Готова поспорить, что эта обувь не жмет ее обладателю так, как моя, врезающаяся в пальцы ног. – Где твоя мама?

Поднимаю взгляд, рассматривая лысого мужчину из жюри. Он улыбается неестественной белозубой улыбкой, изучая меня с особой тщательностью. Назовите это интуицией, но он мне не нравится; холод, ползущий по позвоночнику, не имеет ничего общего с остывшим коридором, это что-то другое, гораздо более зловещее и ледяное. Мои пальцы сжимаются на краях пледа.

– Она мне не…

Дверь в гримерную распахивается, и на пороге появляется Генриетта. Буквально за секунду выражение ее лица из злобного превращается в подобие ангельского.

– Мистер Фэллон, как прекрасно, что вы здесь. Умоляю простить нас за это неловкое недоразумение с обмороком, моя приемная дочь слишком эмоциональна на публике, – выпаливает она, а я смотрю и не верю, как низко может пасть женщина, голодная до мужского внимания. Она прекрасно знает, что этот обморок не был вызван волнением, но все равно продолжает играть заботливую мать, которой известно, что мучит ее ребенка. – Если бы вы только дали нам еще один шанс. – Говоря это, она проводит руками по телу, немного приспуская обтягивающее трикотажное платье, и ее декольте становится заметней.

Взгляд мужчины из жюри падает на ее грудь, и мне становится противно от одной мысли, что она приведет его в наш дом, а мне снова придется запереться в своей небольшой комнате, надев наушники, и смотреть глупые видео в интернете.

– Думаете, что вам есть что мне предложить, мисс? – немного безучастно спрашивает он, но смотрит почему-то на меня, а не на Генриетту. Единственная реакция, которая так и просится наружу, – это демонстрация отвращения в виде пары пальцев, засунутых в рот, но терпение Генриетты сегодня и так трещит по швам. Она тоже переводит взгляд в мою сторону, поджимая губы, – без слов понятно, что это команда исчезнуть. Поэтому просто отворачиваюсь, идя по коридору в сторону комнаты, предназначенной для перерыва.

Как будто вселенная еще больше насмехается надо мной, потому что здесь слишком душно от переизбытка семейственности. Одна из мам читает книгу про «Поллианну», и несколько девочек увлеченно слушают ее воздушный, как дуновение ветра, голос. Сама история настолько неземная, что я застываю в дверях и около десяти минут наблюдаю, как движутся улыбающиеся губы женщины. Время от времени все еще пробегая глазами по строкам, она протягивает руку с увесистыми кольцами, чтобы погладить по голове девочку, как две капли воды на нее похожую. Другая женщина переплетает пышную косу своей светловолосой дочери, обе они следят за сюжетом, обмениваясь взглядами через плечо девочки. Куда бы я ни взглянула, повсюду болезненные напоминания о том, чего я никогда не имела и вряд ли когда-нибудь получу.