Гость сидел на стуле, вытянув ногу и сложив руки на свою трость. Люсе стало немного неловко от того, что Рыбаков не скрываясь рассматривает её шрамы.

– Я к тебе пришёл, дело у меня к тебе есть.

– Ко мне? – удивилась Люся.

– Да, именно. Был я давеча у председателя, о тебе говорил. Хочу тебя позвать себе в помощники, тяжеловато мне стало одному с пасекой управляться. Тётка Марьяна тоже стала уж глазами слаба. А ты, я слышал, до следующей осени отложила учение своё, так вот я и решил тебя позвать. Сейчас самое время ульи на зимовку обустраивать, председатель наш согласен. Если ты сама не против, то завтра ступай в контору, там тебе все бумаги оформят, будешь зарплату получать, как положено. Ну, что скажешь?

– А зимой на пасеке какая же работа? – спросила растерянная Люся, – Да и как я буду… зимой до выселок каждый день добираться и обратно, успею ли?

– Сейчас до зимы еще долго, работа есть, а потом подумаем, как тебе быть. Я понимаю, нужно тебе и книги, и чтоб библиотека была, чтобы к экзаменам готовиться, за это не переживай. Всё обмозгуем.

Люся подумала, что такая работа сейчас как раз по ней, потому что нет на пасеке ни любопытных глаз, ни расспросов, как да что случилось. А на потом что загадывать? Никто не знает, что тебе жизнь уготовила, потому Люся и ответила согласием на предложение старого пасечника.

И следующим утром уже шла в контору, чтобы сделать всё, как сказал Иван Порфирьевич.

Глава 12.

Люся собиралась на выселок и почему-то сильно волновалась. Что делают на пасеке, как ухаживают за таким хозяйством – ничего из этого она не знала, и думала, чем же она может там помочь… И почему Иван Порфирьевич выбрал именно её в помощницы, это всё казалось Люсе странным.

– Ну, что же в этом странного, – пожал плечами председатель, когда Люся пришла оформляться на работу, – Иван человек опытный, знающий, ему виднее, какие руки там нужны. Да и тебе, Люся, полезно это будет, пока здоровьице своё поправишь, а уж на будущий год и на учёбу! Самое главное – это тебе себя поправить, такого страху натерпелась, я даже представить не могу… Поэтому, не о чём не переживай, не волнуйся, всему тебя Рыбаков научит. А твоё дело – поправляться да к учёбе готовиться.

– Спасибо, Александр Иванович, – благодарила смущённая Люся, она даже не ожидала такого к себе участия от всех… ну, почти от всех.

Всё же разговоры тётки Фисы до Люси доходили, а такое о себе не очень приятно слышать. Но больше всего Люся расстраивалась из-за Миши…

– А что врачи говорят? Я слышал, что сейчас как-то исправляют шрамы. Ты, Люся, не переживай, если нужно будет, можно ведь и в Москву поехать лечиться, или в Ленинград. Так уж точно такое исправляют, сейчас медицина ушла далеко вперёд!

Миша приезжал не часто, приглашал Люсю прогуляться или в кино, и Люся всё думала – а зачем он вообще приезжает… Миша вёл себя вроде бы и заинтересованно, справлялся о самочувствии, но в то же время был каким-то… отстранённым.

Люся думала, может быть, Миша чувствует себя виноватым в том, что случилось с нею и Верой, но всё как-то боялась начать этот разговор. Отчасти и потому, что сама ещё не знала, что же она испытывает к Мише. Ей было и приятно его внимание, особенно когда они шли вместе по улице, но всё же какое-то непонятное чувство страха сопровождало её на этой прогулке. И ей хотелось бы, чтобы он-то не обращал внимания на её шрамы…

– Надо же, механик-то молодой к покалеченной девчонке ездит, – Семёнчиха просто обожала обсудить чужие дела, и возле сельпо далеко разносился её голос, – Я ведь мать евойную знаю, баба она с гонором, как отпускает сына к такой… Ну, не знаю, может сам ездит, матери не говорит!

– А что, можно подумать сейчас молодёжь у родителей разрешения спрашивает! – фыркала в ответ Фисина кума Роза Левашова, – Захотел, да и ездит, а захочет, так и женится, мать не спросит. Тоже ты, Фиса, придумала, это раньше было, чтоб родители детей женили!

– А сейчас это в городах по-другому! – заносчиво отвечала Семёнчиха, недовольно сморщив нос, – А у нас на земле, да на хозяйстве по-другому нельзя! Я вот сыну своему ни за что не позволю абы на ком жениться! Сама найду, и никаких этих вот новомодных «комсомольских свадеб»! У нас в деревне это вам не в городе, где по столовкам молодёжь питается, да по танцам и кино ходит! У нас баба что должна уметь? А всё и должна! Чтоб мужик с работы пришёл, а дома и борщ наварен, и скотина прибрана, и дети присмотрены!

– Так у Ключниковых в роду все бабы хозяйственные! – спорила с кумой Роза, – Про это ты мне и не говори, я наперёд тебя это знаю! Брала я у них давеча кролика, так у них чистота везде, прибрано так, ни соринки! В хлеву и то как дома, чистота!

– Так я и не спорю – хозяйственные! – вела плечами Фиса, – А только с женой-то не стыдно должно быть и в люди выйти! А такую теперь как покажешь! И на лицо страшно глянуть, шрамы одни, да еще и на здоровье это как скажется, неизвестно! Может она и родить-то не сможет теперь такая!

Хорошо, что все эти разговоры Люся не слышала… Так, доходили обрывки, но она старалась не обращать внимания на досужие сплетни, и теперь была очень рада тому, что работа у неё будет на выселках… Только сейчас она осознала, что до будущего года ей всё равно пришлось бы работать, а слушать такое о себе… Уж лучше на пасеке!

Теперь Люся быстрым шла по лесной дороге. Ранняя осень в лесу пахла особенно терпко – опадающей листвой, жухлой травой, грибами и влажной смолистой хвоей. Люся сняла платок, ведь здесь, в лесу, никто не станет разглядывать её шрамы, и неровно остриженные волосы, которые она закалывала бабушкиным гребнем. Солнечный свет золотыми нитями пронизывал поредевшие кроны деревьев, еще сильнее вызолачивая пожелтевшую листву. Беспокойная белка, заметив идущую по тропке девушку, не убежала в испуге, а уселась на ветке повыше, рассматривая Люсю своими черными глазами-бусинками.

– Ах, какая у тебя к зиме шубка отрастает, – сказала Люся белке, и сама рассмеялась такой своей причуде, с белкой говорить, – Ну что, запасла ты себе провиант на зиму?

Белка махнула хвостом и ускакала вверх-вверх, ловко перебирая цепкими лапками. А Люся увидела, что за еловыми ветками появился просвет – она вышла к выселку.

Крепкий дом стоял на небольшом пригорке, окружённый плетнём, над печной трубой вился дымок, а у ворот лежала большая черная собака с белым пятном на груди. Люся в нерешительности остановилась, собак она не боялась, но здесь, посреди леса… как примет такой охранник гостью, неизвестно.

– Людмила, заходи! Не бойся, Дозор тебя не тронет, он у нас свою службу исправляет усердно – всех впускать, и никого не выпускать.

На крылечке показался сам Иван Порфирьевич, прикрывшись рукой от солнца, словно козырьком, он улыбался тёплой добродушной улыбкой. Люся подумала, что здесь он совсем другой, нет той суровости и строгости, какая всегда присутствовала при Рыбакове, когда он бывал в Городище.

В доме Люсю встретила Марьяна Никитишна, и Люся оробела под её пристальным взглядом. Тётка Марьяна и в самом деле была строга, редко улыбалась, и в Городище про неё говорили, будто характер у неё тяжёлый, а всё потому, что детей ей Бог не дал, а после ещё и мужа на войне потеряла. Но совсем скоро Люся убедилась, что все эти пересуды городищенских «семёнчих» ничего общего с действительностью не имеют.

– Людмила, здравствуй! Давай-ка, проходи к столу. Сейчас чай пить станем, а после уж и дела управлять, – позвала женщина, поправляя передник, повязанный поверх синей шерстяной юбки, – Иван тебе всё покажет, быстро научишься.

Люся скромно села с краешка стола и незаметно разглядывала и хозяев, и убранство дома. Она слышала, что обитателей выселка называют в селе «староверами», но так ли это, она не знала, потому и считала это какими-то выдумками кумушек. Теперь же, попав в дом на выселке, она не находила ничего особенного в его убранстве, и в его обитателях.

Потемневшие от времени образа с едва различимыми ликами стояли на деревянном киоте, украшенном искусной резьбой, тоненький огонёк лампады освещал угол, где располагалась божница. Всё как у всех, подумала Люся, бабушка тоже зажигает лампадку перед иконами по праздникам, а в остальном – дом как дом.

Меж тем на столе появился большой самовар, теплый каравай хлеба был завёрнут в чистый рушник, большая глиняная миска, полная мёда, источала соблазнительный дух и аромат. Перед Люсей стояла большая чайная чашка, и тётка Марьяна подала хозяину дома нож, разрезать каравай.

– А пчела сейчас уже «добрая», нам с тобой и дымарь не понадобится, – буднично говорил Иван Порфирьевич, будто Люся не впервые пришла к ним, а была здесь своей, – Ты их не бойся, пчела никого зазря не обидит. Ну, вот и посмотришь сегодня, всё тебе обскажу и покажу. Ежели не понравиться, или боязно будет, так ты можешь у Коростелёва другую работу попросить, не смущайся по этому делу. А коли понравится, так сделаю я из тебя знатного пчеловода! Вечером я тебя обратно сам увезу, мне всё одно в село надо. А если надумаешь, так соберись на неделю, чего туда-сюда ходить, у нас погостишь, а в пятницу и домой. Как думаешь, ладно так-то тебе будет?

– Что ты, Ваня, ничего ещё девочке не показал, а уж спрашиваешь, – сказала Марьяна Никитишна, – Ты, Людмила, ешь, не стесняйся, набирайся сил. До обеда долго, вы с Иваном далеко пойдёте, ульев нынче много ставили, колхозный-то председатель Коростелёв наш мёд в прошлом году в район возил на какую-то там выставку, хвастал, что наш-то лучше других оказался. Вот и увеличили пасеку, на будущий год обещается помощников дать побольше.

А мёд и вправду хорош, думала Люся, черпая ложкой тягучую сладость и запивая чаем, наверное, самый вкусный в её жизни. Хотя она не много его и пробовала, только то, что бабушка меняла напрядённую шерсть или мама приносила от соседки.

А с пчёлами управляться Люсе сразу понравилось. То ли дед Иван был хорошим учителем, то ли пчёлы «приняли» Люсю, как родную, но всё у неё пошло на лад. Иван Порфирьевич указывал, а Люся делала, солнечный осенний денёк порадовал тёплой погодой, и к вечеру усталая и довольная Люся уже знала – работать на пасеке она останется, и вовсе здесь не так страшно и сложно, как ей думалось.

И даже то, что ей всю неделю придётся жить на выселке её скорее радовало, только вот по маме с бабушкой она конечно будет скучать… Но это только до зимы, сказал дед Иван, а вот зимой он даст ей другую работу, которую можно будет делать дома и на выселок не ездить.

– Я потому и попросил помощницу себе грамотную и шуструю, – признался Люсе дед Иван, когда они на телеге ехали обратно в Городище, – Ведь председатель-то наш, Александр Иванович, человек обязательный, ему надо, чтоб все документы были в порядке. А я что? У меня три класса образования, а он отчёты требует – сколько, где и чего! Тётка Марьяна сразу же свои очки куда-то спрятала и заявила, что она мне тут не помощница.

Иван Порфирьевич рассмеялся и тепло поглядел на Люсю. Потом вдруг посерьёзнел, чуть повёл поводья крепкой чёрной лошадки и сказал:

– Ты, Людмила, не боись… Тётка Марьяна травы ведает, и бабка её ведала, а до того – дед. Меня она чуть не с того света вытащила – почитай, что я заживо уж гнил… А ничего, вишь, хожу, людям пользу делаю. Раны твои нестрашные, тётка уж снадобье завела, поправим тебя, краше прежнего будешь!

– Спасибо, Иван Порфирьевич, – сказала Люся тихо, потому что в горле вдруг защипало, и она крепче сжала небольшой туесок с мёдом, который дал ей дед Иван и велел передать бабушке и маме с поклоном.