Еще меня обнадеживает его заключение о том, что «творческая жизнь – дело рискованное», требующее избавиться от привязанности к результату, отказаться от управления, действовать, несмотря на страх, принимать свои ошибки и учиться доверять. Когда я играла на флейте в юности, подобные задачи были выше моего понимания, и страх связывал меня по рукам и ногам. Прочитай я тогда «В состоянии потока», все могло бы сложиться иначе. Так уж вышло, что я не смогла обрести лилу в музыке, но, к счастью, нашла ее в словах, хотя даже здесь не обошлось без борьбы. Играя на флейте, я испытывала чувство безысходности, моей игре чего-то не хватало, мне потребовались десятилетия, чтобы достаточно довериться процессу и раствориться в нем, и теперь, будучи значительно старше и став более опытным писателем, я ощущаю, что еще только в начале пути. Я благодарна Стивену Нахмановичу за то, что он поделился своей мудростью на страницах этой книги. Я рассчитываю, вернее надеюсь, что буду ее перечитывать и практиковаться с ее помощью до конца своей жизни.

Новая флейта

Бог может. Но ответь мне, как же нам

Идти за ним? Неполнозвучна лира.

РИЛЬКЕ. СОНЕТЫ К ОРФЕЮ^{1}

Лила – старинное слово на санскрите, которое переводится как «игра». Однако это понятие шире, чем в нашем языке, и обозначает божественную игру, игру творения, разрушения и воссоздания, свертывания и развертывания космоса. Будучи свободной и глубокой, лила заключает в себе одновременно восторг и наслаждение текущим мгновением и игру Бога. Еще лила означает любовь.

Лила может быть простейшим действием, спонтанным, ребяческим, обезоруживающим. Но по мере того, как мы взрослеем и познаём сложность бытия, она может стать труднейшим достижением, добытым ценой невообразимых усилий, а ее претворение в жизнь – словно возвращением к нашему истинному «я».

Для начала расскажу одну притчу. Она взята из японских фольклорных источников^{2} и иллюстрирует весь путь, который мы пройдем на страницах этой книги. Притча даeт нам почувствовать, как достичь свободной игры и как осуществить творческий прорыв, откуда берут начало искусство и самобытность. Речь в ней идет о том, как молодой музыкант проделал путь от обыкновенной одаренности к подлинному мастерству, которое свободно рождается в самом источнике жизни.

В Китае изобрели новую флейту^[3]. Японский музыкант-виртуоз открыл для себя утонченную прелесть ее звучания, привез инструмент на родину и стал давать концерты по всей стране. Однажды вечером он играл для сообщества музыкантов и любителей музыки, живших в некоем городке. В завершении концерта объявили его имя. Он вынул новую флейту и сыграл одну мелодию. Когда он закончил, в зале надолго воцарилась тишина. Наконец из глубины комнаты раздался голос самого старшего из присутствующих: «Он играет как бог!»

Когда на следующий день мастер собирал вещи перед отъездом, к нему подошли музыканты и осведомились, сколько времени понадобится искусному исполнителю, чтобы научиться играть на новой флейте. «Годы», – ответил он. Они попросили его взять ученика, и он согласился. После отъезда мастера они решили меж собой отправить молодого человека, блестяще одаренного флейтиста, тонко чувствующего прекрасное, усердного и надежного. Ему вручили деньги на жизнь и оплату обучения и отправили в столицу, где жил мастер.

Ученик приехал, мастер его принял и задал освоить одну простую мелодию. Сперва учитель давал систематические наставления, но молодой человек легко справлялся со всеми техническими трудностями. Теперь, приходя каждый день на урок, он садился и играл ту самую мелодию, а мастер говорил лишь одно: «Чего-то недостает». Ученик старался изо всех сил, репетировал с утра до ночи, но тем не менее день за днем, неделя за неделей мастер говорил: «Чего-то недостает». Юноша умолял учителя дать другую мелодию, но тот отказывал. Так тянулись месяцы. То крепла надежда ученика на успех, то нарастал страх провала, его бросало от возбуждения к отчаянию.

Наконец чувство безысходности стало для него невыносимо. Однажды вечером ученик собрал сумку и тайком покинул мастера. Он какое-то время еще жил в столице, пока у него не закончились деньги. Он начал пить. В конце концов он обнищал и вернулся в родные края. Стыдясь показываться на глаза бывшим товарищам, он поселился в хижине далеко за городом. У него все еще были флейты, он все еще играл, но более не находил в музыке вдохновения. Проезжающие мимо земледельцы слышали, как он играет, и посылали к нему своих детей, чтобы он обучал их. Так он жил многие годы.

Однажды утром к нему в дверь постучали. Пришли самый старший из выдающихся музыкантов его города и самый юный из учеников. Они сообщили, что вечером состоится концерт, в котором по их единодушному решению он должен участвовать. Они приложили усилия, чтоб побороть его чувства страха и стыда, и, находясь почти в состоянии транса, он взял флейту и последовал за ними. Начался концерт. Он ждал за сценой, и поэтому никто не нарушил его внутреннего безмолвия. Наконец, в завершении концерта объявили его имя. Он вышел в лохмотьях на сцену. Посмотрев на инструмент, который был в его руках, он понял, что выбрал новую флейту.

Тогда он осознал, что ему нечего приобретать и нечего терять. Он сел и сыграл ту самую мелодию, которую столько раз исполнял перед своим учителем в прежние времена. Когда он закончил, надолго воцарилась тишина. Наконец из глубины комнаты раздался тихий голос самого старшего из присутствующих: «Он играет как бог!»

Это тайна

Импровизация – это тайна. Можно написать о ней целую книгу, но в итоге так и не понять ее смысла. Когда я импровизирую, и я в ударе, то словно впадаю в полудрему. Даже забываю, что передо мной сидят люди. Великие импровизаторы подобны священникам и думают только о боге^{3}.

СТЕФАН ГРАППЕЛЛИ^[4]

Я – музыкант. Давать полностью импровизационные концерты на скрипке, альте и электроскрипке – одно из моих любимых занятий. Быть один на один с публикой и создавать произведение, заключающее в себе одновременно свежесть ускользающего мгновения и – если все идет как надо – структурную упорядоченность и симметрию живого организма, заряжает энергией и испытывает на прочность. При непосредственном контакте с аудиторией импровизация производит яркое впечатление и берет за душу.

По моему опыту, импровизируя, я будто следую за кем-то или пишу под диктовку, а не «делаю что-то». Несомненно, об этом чувстве не раз упоминали композиторы, поэты и другие люди искусства. Как-то раз один из учеников Баха спросил: «Отец, как вам удается придумывать столько мелодий?» На что тот ответил: «Милый мой мальчик, сложнее всего не раздавить их, когда встаешь утром». Приведу знаменитый пример из учения Микеланджело о скульптуре: статуя уже заключена в камне и была там заключена от сотворения мира, а дело скульптора – ее увидеть и извлечь, осторожно отсекая все лишнее^[5]. Уильям Блейк, выражая подобную мысль, пишет о том, как «поверхностный слой исчезает и открывается спрятанная за ним бесконечность»^{4}.

Настоящая книга посвящена внутренним истокам спонтанного творчества. Она рассказывает о том, откуда происходит искусство. Искусство я рассматриваю в самом широком смысле слова. Я наблюдал, как автомеханик открывает капот моей машины и чинит ее с той особой чуткостью руки и глаза, с той ловкостью и готовностью принимать неожиданные открытия, с тем уровнем сопричастности и цельности, которые можно также встретить у прекрасного пианиста, художника или поэта.

Книга обращена к деятелям из любой сферы, желающим установить связь со своими творческими способностями и усилить их. Ее целью является проповедь взаимопонимания, радости, ответственности и мира, берущих свое начало в полноценном использовании человеческого воображения.

Мы будем разбираться с тем, как интуитивная музыка (или любой другой вид вдохновения) возникает внутри нас, как некие непреодолимые обстоятельства могут ей помешать, разрушить или заглушить ее и как она все-таки обретает свободу – как мы все-таки обретаем свободу – говорить или петь, писать или рисовать, выражая свой подлинный голос. Эти вопросы приведут нас в ту область, где сходятся многие религии и философские системы, а также накопленный опыт деятелей искусства.

К какому Источнику мы обращаемся, когда творим? Что имели в виду поэты прошлого, говоря о музе? Кто она? Откуда происходит игра воображения? Когда звуки превращаются в музыку? Узоры и цвета – в изобразительное искусство? Слова – в литературу? Наставление – в преподавание? Как следует сочетать организованность и спонтанность, дисциплину и свободу? Как страсть, присутствующая в жизни мастера, зашифровывается в его работах? Как мы, создавая произведение искусства, заботимся о том, чтобы изначально побуждающие нас ви́дение и страсть достоверно отображались в нашей ежеминутной творческой деятельности? Как мы в качестве зрителей расшифровываем или высвобождаем ту самую страсть, когда мастера больше нет и перед нами остается только само произведение, которое можно смотреть и слушать, помнить и принимать? И каково это – влюбиться в инструмент и искусство?

Я начал писать эту книгу как исследование внутренних критериев импровизации. Меня волей-неволей завораживало то, как замысел, сочинение, отработка и исполнение музыкальной пьесы могут расцвести в один и тот же миг, а плод выйдет целостным и будет доставлять удовлетворение. Когда я впервые обнаружил, что импровизирую, то с большим воодушевлением ощутил, что нащупал своего рода духовную сопричастность, которая далеко выходит за пределы создания музыки. Вместе с тем импровизация так расширила его масштаб и актуальность, что искусственная граница между искусством и жизнью исчезла. Я обрел свободу, одновременно упоительную и взыскательную. Рассматривая ту короткую импровизацию, я выявлял паттерны^[6], относящиеся ко всем видам творческой деятельности, выявлял также и подсказки, как прожить самосозидающую, самоорганизующуюся и подлинную жизнь. Я пришел к пониманию импровизации как универсального ключа к творческой деятельности.

Любое искусство является в некотором отношении импровизацией. Некоторые импровизации демонстрируются сразу и целиком, другие – «подправленные импровизации» – исправляются и в какой-то степени перерабатываются перед тем, как публика сможет насладиться произведением. Композитор, записывающий музыку на бумаге, изначально все-таки импровизирует («хотя бы» мысленно), затем берет результаты своей импровизации и отшлифовывает их при помощи техники и теории. Как полагал Арнольд Шёнберг^[7], «сочинение музыки – это замедленная импровизация; часто перо не поспевает за потоком мыслей»^{5}. Законченные произведения искусства, которые мы видим и можем глубоко любить, в известном смысле хранят свидетельства и следы путешествия, которое началось и завершилось. С помощью импровизации мы обретаем ощущение пути как такового.