Они остановились у рам с распяленными шкурами. Перед ними были десятки косых крестов с натянутой на них кожей, снятой с мертвых коров. Антонен подошел к одной из рам: сушившаяся на ней кожа просвечивала насквозь, словно кисея. Он потрогал ее и ощутил тепло, старательно превращавшее тленную плоть в вечный пергамент. Бесполезно было пытаться объяснить свои чувства Роберу: он смотрел на эти кожи как на ошметки трупов.

– Да, друг, работенка у тебя примерно как у вороны, – произнес он.

– Разделкой туш я не занимаюсь, – возразил кожевник, явно уважавший свое искусство.

Антонен подтащил своего спутника к просвечивающей коже.

– Взгляни на эту кожу, Робер. Она похожа на витраж.

– Витраж? – вздохнул тот. – Незачем тебе было уезжать из монастыря.

Кожевник отвернулся от Робера и, оставив его одного, повел Антонена к рамам в дальнем конце помещения.

– Это и есть веленевая кожа, – сказал он, указав на рамы, где сушились в темноте небольшие пластины кожи.

Он посветил на них, поднеся фонарь. Тусклый свет скользнул по кожам, придав им оттенок меда.

– Так ее можно распознать: свет по ней растекается.

Антонен притронулся к еще влажной поверхности. Он почувствовал, что кожу окружает слой теплого воздуха, позволяя ей оставаться живой. Велень была словно ладонь, прижавшаяся к его ладони.

– Почему ты их гладишь? – прошептал кожевник, пристально глядя на него.

– Потому что не могу удержаться, – ответил Антонен.

Дубильня с ее фонарями и полумраком немногим отличалась от часовни в Верфёе с горящими свечами и книгой. Но Робер не склонен был здесь молиться.

– Что с заказом для приора? – осведомился он повелительным тоном.

У них за спиной возник турок. Он с презрением наблюдал за прогулкой монахов по мастерской. От их облачений тянуло ладаном, а этот запах был ему еще более мерзок, чем вонь гниющего мяса. Окинув цепким взглядом обоих монахов, он счел, что Антонен, проявивший интерес к велени, не достоин ни малейшего внимания. И заговорил с Робером так, будто тот был один.

– У тебя деньги с собой, монашек?

– С собой? Чтобы подарить их шайке разбойников? Нет, у меня при себе письмо приора Гийома, и тебе, турок, его будет достаточно.

Он протянул ему письмо.

– Тридцать пять экю за пятьдесят кож, дороговато, – заметил Робер.

Турок пожал плечами:

– За шкуру вашего короля Иоанна пообещали выкуп четыре миллиона.

– Но никто не собирался ничего на ней писать, – отозвался Робер.

Турок издал недобрый смешок, показав испорченные, хуже, чем у дряхлого старика, зубы. Кислоты, разлагавшие мертвую плоть, любили и живую и в первую очередь обгладывали зубы и ногти. Робер подумал, что в один прекрасный день кожу турка можно будет натянуть на сушильную раму, и тому не найдется религиозных возражений. Поскольку турок не обратился в христианство, судьба безбожника, будь он земляком Робера или жителем тех краев, где он проповедовал, не вызывала у молодого монаха никакого сочувствия. Он же сарацин… С французскими‐то безбожниками работы хватает, так что восточные пусть сушатся в дубильнях.

Они спустились на несколько ступенек, в сводчатый зал, где хранились под замком самые ценные экземпляры.

Посылка для приора уже была собрана. Робер попросил развязать ее, чтобы проверить качество пергамента.

Юноша-кожевник поднес к ним горящую свечу. Антонена это видение заворожило.

– Я никогда не видел столько пергамента.

Робер пожал плечами:

– Подумаешь, обычный пергамент. Вымачиваешь, счищаешь со шкуры мездру и дубишь. Это кто хочешь может сделать.

– Но только не веленевую кожу, – возразил Антонен.

Турок рявкнул:

– Кожа – она и есть кожа, так‐то, монашек. Ее скребут ножом и вымачивают в кислоте. А теперь выметайтесь отсюда.

Немного позже они отправились на постоялый двор по соседству с дубильней, где хозяин, считавший себя грешником, дал им пристанище, а взамен потребовал его исповедовать.

С рассветом они должны были отправиться в путь, на рынок в Тулузе, где продавались перья и орешки-галлы, служившие для изготовления чернил. Они выслушали исповедь и получили за это миску супа и ломоть хлеба на двоих. В подвале для них нашлось два соломенных тюфяка – за исключением вшей, совершенно таких же, как у них в кельях. По стенам, из которых сочилась затхлая вода, ползали какие‐то мерзкие твари. Робер пожалел, что принял исповедь хозяина, и стал про себя сочинять особую молитву, чтобы вернуть тому отпущенные грехи.

После долгого путешествия они были чуть живы от усталости. Антонен обмотал веревкой сверток веленевой кожи и привязал к крюку на потолке, затянув тугой узел. Они сходили помочиться в уголок подвала. Робер затушил свечку, зевая, прочел “Отче наш” и завернулся в одеяло.

Антонену не удалось уснуть. Издалека до него долетал грохот повозок, звяканье колокольчиков на шеях быков, песни пьянчуг и нескончаемый лай собак.

– Ты почему не спишь? – спросил Робер.

– Потому.

– Антонен, есть и другие потаскухи.

– Не понимаю, о чем ты.

– Тогда не копошись, как шелудивый.

Антонен подождал несколько минут. Робер начал засыпать. Антонен поднялся и растолкал его.

– Ты думаешь о дьяволе, Робер?

– С ней если что к тебе и прицепится, то не дьявол, а дурная болезнь, – проворчал Робер.

Прозвонил церковный колокол. Миновал час вечерни, солнце зашло, и окрестный шум внезапно стих, как будто весь мир сосредоточил внимание на безмятежно спокойном эхе колокольного звона. Антонен подумал, что, должно быть, настала пора снова стать самим собой.

Он прочитал магнификат – славословие Деве Марии – свою любимую краткую молитву.

Magnificat anima mea dominum, “Величит душа Моя Господа”^[2], – повторял он, думая о беспутной девке. Он давно уже знал, что сражаться с нечистыми мыслями бесполезно, потому что от борьбы они только крепнут. И зачем гнать от себя образ этой женщины, ведь магнификат открывает объятия земной красоте, а разве красота может вытеснить Господа из сердца?

Робер уже не спал. Теперь он вертелся на тюфяке, в то время как Антонен постепенно успокаивался.

– Ты знаешь, почему женщины не смотрят на меня? – спросил Робер.

– Потому что ты выглядишь как монах, – ответил Антонен.

– А ты нет?

– Судя по всему, я меньше похож на монаха, чем ты.

– Это уж точно, – согласился Робер.

– Почему?

– Потому что они чувствуют, что ты больше подвержен искушению.

Антонен долго обдумывал вердикт своего товарища. Доминиканский устав требовал избегать поспешных ответов, даже если слова готовы сорваться с уст. Настроение предшествует размышлению, учили наставники, настроение – голос дьявола. Молчание, предваряющее речи духовных лиц, подчеркивает святость их последующих слов.

– Робер!

– Да?

– Ты никогда не думал, что женщины на тебя не смотрят просто потому, что у тебя рожа противная?

Оба дружно расхохотались и в один миг уснули.

Глава 5
Прокаженные

Тулуза была выстроена из кирпича, что свидетельствовало о том, что в этом городе живут христиане. Кирпич, гораздо более дешевый, чем камень, символизировал бедность и более приличествовал нищенствующим орденам, к тому же цветом напоминал кровь катаров, из‐за которых Тулуза превратилась в столицу доминиканцев.

– Люблю этот город, – заметил Робер.

– Почему?

– Не знаю… Здесь чувствуется вера.

По дороге им встретились десятки паломников; у некоторых ноги были сбиты в кровь, и местами она насквозь пропитала намотанные под обувь тряпки. Вдоль основного пути, Тулузской дороги, повсюду были разбиты временные лагеря. Путь святого Иакова завершался в Компостеле. Двести льё пешком, если хватало сил преодолеть горы. Для стариков паломников конечным пунктом служила Тулуза. Там их и хоронили, на кладбище Сен-Мишель, с ракушкой на груди^[3]. По слухам, в лазарете, куда их приносили, с ними разговаривали по‐испански, чтобы они верили, будто добрались до города святого Иакова.

Все, кто попадался навстречу Роберу и Антонену, явно влачили на себе тяжкий груз страданий и надежд; превозмогая усталость, они кланялись монахам.

Два путешественника шли своей дорогой, сопровождаемые приветствиями и молитвами.

Робер шагал молча, поднимая глаза на бедняг в ответ на обращенные к нему мольбы. У него от волнения дрожали губы.

– Знаешь, в жизни такими и нужно быть.

– Какими?

– Паломниками.

Они вошли в город через северные ворота. Стражники беспрепятственно пропустили их: белые одежды ордена служили им пропуском. Они направились к центру. Доминиканский монастырь возвышался над всеми домами, он стоял у самой площади Капитулов: так называли в Тулузе богатых купцов, управлявших делами города. Роберу захотелось посмотреть на строящийся собор, и они повернули на улицу Трипьер, судя по всему знакомую ему не хуже, чем тропинки возле Верфёя. Улица представляла собой сплошную свалку нечистот, из которых выступали грязные лачуги. По ней свободно разгуливали свиньи, поддерживая собственный порядок. С ними лучше было не встречаться: их укусы причиняли вреда больше, чем собачьи. На их покрытых дерьмом мордах заразы и паразитов было ничуть не меньше, чем на ноже хирурга. Робер яростными пинками отгонял их, если они подходили слишком близко. Антонен из осторожности держался за собратом.

Святому Стефану пришлось запастись терпением. Только спустя столетие его собор поднялся над землей, однако даже недостроенный, он казался прекрасным. Новый неф возвели вокруг старого, еще не разрушенного. Ветхий остов, утративший кровельные балки, грозил гибелью прихожанам, сохранившим верность храму, где изредка еще служили мессу. Древний собор отказывался умирать, а новый появлялся на свет с большим трудом. Колонны нефа, увенчанные деревянными крепежными арками, вздымались к небесам, но наверху еще не хватало замковых камней свода; каменные арки пока не сомкнулись, и вспомогательные балки висели в пустоте от портика до хоров. Арки подпирали лишь влажный воздух Гаронны, которая одаривала их коварными поцелуями, пахнущими сыростью и водорослями. Апсида, возвышавшаяся позади грандиозных незаконченных линий трансепта и нефа, напоминала остов затонувшего корабля.

– Похоже на галеон, – зачарованно произнес Робер. – Я проповедовал здесь до Верфёя.

Армия рабочих сооружала распорную полуарку между столбом и контрфорсом. Архитектор в окружении каменщиков руководил операцией. Над ними двое подмастерьев, переставляя ногами, вращали большие беличьи колеса, поднимая с их помощью массивные камни, обвязанные канатами, надетыми на лебедку. Камни медленно ползли вверх, и чернорабочие, стараясь облегчить первые метры подъема, поддерживали их, оскальзываясь в грязи.

– Они трудятся до седьмого пота, – прошептал Робер.

– Ты думаешь, этот труд угоден Господу?

– Конечно, он дороже всего пергамента, какой есть на свете.

Они прошли чуть дальше на юг по улице Филатье, где процветала торговля. Лавочники подавали им милостыню, не столько из щедрости, сколько для того, чтобы они поскорее убрались подальше: монахи могли испортить коммерцию.

В здешних местах монастыри благоденствовали. Обители доминиканцев, францисканцев, кармелитов, августинцев… Все эти ордена дали обет бедности и соблюдали его, молясь в великолепных часовнях, где билось хотя бы одно смиренное сердце.

– Почему бедные собираются здесь? – поинтересовался Антонен.

– Потому что тут кругом дома богачей, – ответил Робер. – Нищенствующие монахи просят подаяния, братик мой. А чтобы подать милостыню, ее достают из кошелька. Ты не найдешь ни одной обители нищенствующего братства там, где живут бедняки.

Им преградила путь небольшая толпа. Чуть дальше поперек улицы стояла повозка, нагруженная сеном. Управлявший ею погонщик орал на зевак, мешавших волам двигаться дальше. Напротив них перед ветхим домом сгрудилась чернь. Входную дверь перечеркивал нарисованный известью белый крест. Такой же крест был и на земле, и никто не осмеливался на него наступить.

– Зачумленные, – прошипел Робер и отпрянул.