– Счёт! – коротко сказал я, – и будьте любезны, принесите ещё стакан взвара, я оплачу сейчас.

– Сей момент. С вас сорок шесть грошей.

Официанту полагалось давать на чай, много дать я не мог, но округлить сумму до полтинника вполне позволительно, особенно, учитывая тот факт, что за нами краем глаза наблюдала девица.

– Пожалуйте, – отдал я новенький полтинник с профилем прежнего императора.

– Благодарствую, – принял монету официант и умчал за моим взваром.

К тому времени, как он его принёс, Пётр тоже доел ужин и запросил счёт. Заказывать он ничего больше не стал и, расплатившись, ушёл, а я остался цедить свой взвар, хотя уже видел, что за наш столик готовятся сесть два господина. Ничего, подождут. Пил я, впрочем, совсем недолго и буквально через пару минут отставил пустой стакан. Встал, одёрнул свой форменный сюртук и пошёл на выход, не удержавшись от мимолетного взгляда на соседний столик.

На девицу я не посмотрел, удержавшись, а вот на даму взглянул, желая хорошенько её запомнить. Наши глаза встретились, я молча кивнул, оказывая ей внимание, и быстро пошёл на выход.

– Рauvre mais fier (бедный, но гордый), – сказала вслед мне дама, но я уже не услышал.

– Что ты сказала, маман? – спросила девица.

Дама повторила, строго глядя на дочь.

– А, понятно. Фи, а с чего ты взяла, что он гордый?

– Женевьева, я учила тебя подмечать всякие мелочи? – осадила сразу же девицу мать.

– Да, маман.

– Ну, так вот, тогда давай разберём сегодняшнюю ситуацию. Тебе шестнадцать, сколько лет этим двум юношам, что сидели за соседним столиком и отчётливо непристойно глазели на тебя?

– Они не глазели, а украдкой смотрели.

– Нет, они именно что глазели, буквально прожигая на тебе дырки. Ну-ка, осмотри себя, нет нигде?

Женевьева слегка покраснела после этих слов и невольно поёжилась, но быстро овладела собой и хихикнула, сочтя вопрос очень забавным.

– Они не огневики, так я им не по глазам.

– Гм, Женевьева, веди себя прилично не только в поступках, но и в словах, и мыслях. Поняла?

– Да, маман, – скорчила обиженную гримаску девушка.

– Так вот, сколько лет этим двум юношам?

– А, ммм.

– Не мычи, ты не горничная, отвечай прямо и честно.

– Наверное, столько же, сколько и мне.

– Боже! Всевышний услышал мои молитвы! – закатила глаза вверх дама, – ты не безнадёжна, дочь моя.

Женевьева покраснела ещё больше.

– И не красней так, у тебя очень тонкая белая кожа и любой румянец сразу же становится заметен на ней.

– Я не могу приказать это своему организму! – дерзко ответила девушка.

– Учись, – спокойно сказала мать, – учись, ты должна оставаться закрытой для всех и показывать только то, что хочешь сама, а не другие. Учись контролировать не только ум, но и тело. Иначе это может плохо кончится для тебя, дорогая.

– Я поняла, – тихо ответила девица и опустила глаза вниз. В этот момент подошёл официант и стал расставлять тарелки на столе. Как только он ушёл, разговор продолжился.

– Итак, обоим по шестнадцать лет или около того. Кто они, из каких семей и куда едут?

– Один гимназист, а другой…, другой, наверное, тоже.

– Гм, дочь моя, ты невозможна. Тут уж трудно не догадаться, ведь один из них одет в гимназическую форму какого-то губернского города, а другой… вряд ли сел с ним за один стол, если они не были знакомы. А сесть он мог только с человеком своего круга или близким к нему, хотя бы по образованию. Поэтому, судя по годам и поведению, он тоже гимназист, но другой гимназии, более элитарной, и оба окончили учебные заведения в этом году.

– Откуда ты это знаешь, маман?

– Они заказали разные блюда, это первым пришло мне на ум, но есть и другие признаки, о которых ты должна догадаться сама. Но ты не ответила на остальные мои вопросы.

– Из каких семей и куда едут?

– Да, умница, что слушаешь мать и запоминаешь, это важно.

– Оба едут в столицу, а семьи разные.

Дама, поднявшая было ложку жульена к губам, аккуратно опустила её обратно и, подхватив свежую хрустящую салфетку, лежащую рядом с тарелкой, прикрыла ей рот и от души рассмеялась.

– Ой, не могу, потрясающая дедукция! Дочь, ты бесподобна, ты произведешь фурор в учебном заведении своими умозаключениями. Берегись других девиц, они могут оказаться и поумнее тебя.

На этот раз Женевьева покраснела ещё больше, но не от смущения, а от гнева. Если бы её видели сейчас оба юноши, они залюбовались этой девочкой и влюбились в неё без памяти, так хороша она сейчас была. Глаза, горящие гневом, лучились чистым голубым огнём, тонкие брови изогнулись, став похожими на крылья хищной птицы, а всё лицо дышало огнём и пламенем.

– А ты хороша в гневе, – тут же заметила мать, – имей это в виду, пригодится. Мужчинами нужно уметь управлять, и не только любовью, но и гневом, среди них бывают и те, которым нравятся именно такие девушки, как ты сейчас.

Сдержав себя, девушка принялась молча поглощать суп, не глядя на мать. А та, видя, что дочь остыла, стала разбирать её ответ.

– Да, они оба едут столицу, иначе никогда не пошли бы в вагон-ресторан, он слишком дорогой для них, а юным организмам всё время хочется кушать. Они пришли сегодня и наверняка придут завтра. И мы придём тоже в это же время и вновь понаблюдаем за ними.

– Зачем? – коротко спросила девушка и вновь уткнулась в свою тарелку.

– Чтобы учить тебя, моя дорогая, как понимать людей. В поезде это делать лучше всего. Семьи у них действительно разные. У гордого юноши какие-то проблемы в семье, возможно, у него нет отца по какой-либо причине, или наоборот, он самый старший или самый младший в семье, на которого не хватает ни денег, ни внимания, но это, несомненно, так, а вот второй из вполне обеспеченной семьи, и он, скорее всего, дворянин. И дворянин тевтонский.

– Почему? – невольно перестала есть дочь.

– Он ругался по-немецки, и по его поведению это тоже видно. Скорее всего, какой-то захудалый барон.

– А второй, он дворянин?

– Вряд ли, но принадлежит к тем семьям, где дворяне либо были, либо есть, но он сам – нет, не похож, нет в нём ни активной деятельности новообретённого, ни чопорности потомственного дворянства, ни привычек, выработанных годами в процессе воспитания. Не похож.

– Ааа, – протянула Женевьева, – ты такая умная, маман.

– Я наблюдательная, и я аристократка.

– А они тебе не понравились?

– Они не нашего круга.

– Ну, а если бы были нашего круга?

– Дочь!

Женевьева тут же убрала взгляд, который до этого задержала на матери.

– Ладно, – смягчилась мать, – я отвечу на твой вопрос. Они оба хороши, хоть и абсолютно разные, оба воспитанные, оба честные, оба любят своё Отечество, каждый хорош по-своему, и выбор всегда останется за девицей, а не за ними. Учти это, но они не нашего круга, и чтобы стать наравне с нами, им придётся совершить очень много усилий или добиться такой должности при дворе, или в армии, которая позволит им породниться с кем-то из нас.

– Я поняла, мама, спасибо. У них обоих есть дар.

– Уверена? Да, маман, ты ведь знаешь, что, владея своим даром, я могу чувствовать и у других.

– Интересно, значит, они оба едут поступать в академию, только неизвестно в какую, впрочем, там их немного. У них боевой дар?

Женевьева задумалась.

– Не знаю, маман, наверное, нет. Может, у тевтонца, у другого – точно нет.

– Ну, хорошо, ешь, нам есть ещё о чём поговорить, кроме этих двух оболтусов, но сделаем это немного позже, – и дама неспешно стала доедать свой жюльен. Тебе нравится эта музыка?

Глава 6. Крушение

– Ты видел, какая она вся? – неопределённо выразился по отношению к незнакомой девице Пётр, когда мы покинули вагон-ресторан.

Я пожал плечами и не ответил. А что отвечать? Вопрос чисто риторический, конечно, видел, и что теперь? Хороша Елизавета, да только когда смотришь на неё из кабриолета. Вслух я ничего не сказал, не было смысла. А Пётр всё никак не унимался, вот же, завёлся.

– Она аристократка.

– Ты тоже, – нехотя разлепил я ради ответа губы.

– Я всего лишь барон, да, я дворянин, но недалеко от тебя ушёл, а она, скорее всего, графиня.

– С чего бы?

– С того, по повадкам видно. Видел, как на нас её маман посмотрела?

– Видел, я аж чуть не поперхнулся.

– Не поперхнулся, – передразнил меня Пётр, – а я чуть не подавился. Окатила презрением, как будто мы латыши-крестьяне какие-то, что ворону дохлую жрут.

– Скажешь тоже! Какую ворону?

– А, ты просто не в курсе, ладно. Она и на тебя посмотрела, как на прислугу.

– Я ей не прислуга, я не богат, но мы никогда не были нищими и мой отец…, – и моё горло опять перехватил спазм. На этот раз Пётр заметил это.

– Не волнуйся, всё хорошо, просто дочка у неё красивая, вот мы с тобой и разгневались. Отец мне тоже всегда говорит, чтобы я держал в узде свои чувства. А хочешь, покажу фотографии моей сестры, она у меня замужем за офицером флота и живёт в Павлограде, я у них, скорее всего, стану ночевать первое время.

– Покажи, – спазм меня отпустил, да и действительно, я слишком болезненно реагирую.

Пётр полез в чемодан и, достав оттуда картонную папку, развязал тесёмки и мы стали рассматривать его семейные фото. За этим занятием мы провели время до самого вечера, пока окончательно не стемнело. Его сестра, по моему мнению, не являлась красавицей, но и дурнушкой её назвать я не смог, так, серёдка на половинку, типичная тевтонка. Но по рассказам Петра, очень душевная и легкоранимая, впрочем, это сугубо его мнение, я, наверное, тоже свою сестру нахваливал бы, но у меня нет сестры, она умерла, когда я был ещё совсем маленьким, от коклюша.

Когда окончательно стемнело, и обер-кондуктор начал зажигать ночники, мы стали укладываться спать. За окном то и дело мелькал тёмный, густой лес и рассматривать там оказалось решительно нечего, но мы всё равно смотрели, пока не начали слипаться глаза.

Разбудил нас не голос обер-кондуктора, а страшный грохот крушения, совершенно неожиданный для нас. Дико застонали рельсы, их скрежет буквально рвал душу напополам, затрясся, словно в лихорадке, вагон, от этого мы упали с диванов и нас начало мотать по всему полу.

Так продолжалось минуту или две, а потом всё резко закончилось. На какое-то мгновение вагон погрузился в безмолвие, заполонившее пространство вокруг, а спустя мгновение всё рухнуло. Плотную и густую, словно масло, тишину прорезал пронзительный дикий крик, и все очнулись. Кто-то застонал, кто-то начал ругаться последними словами, как пьяный сапожник, уснувший ночью под забором, а кто-то заплакал, да так жалобно, что сердце сжалось от предчувствия чего-то ужасного и уже случившегося.

– Что это? – спросил я, вставая с пола и отплёвываясь от кусочка пуха, прилипшего к моим губам, взявшегося неизвестно откуда.

– Поезд, что-то с поездом, – отозвался с пола Пётр, держась почему-то за голову.

– Что могло случиться с поездом? – лихорадочно озираясь вокруг, бормотал я, не понимая, что произошло.

Страшная догадка уже билась раненой птицей в мозгу, но сердце не желало верить в худшее и пыталось отсрочить понимание, как будто в этом был какой-то смысл.

Хотелось что-то делать, но что – я не знал, просто не понимал. Надо бежать или оставаться на месте, или что? Меня накрыла волна паники, задрожали руки, ослабли колени, и я буквально рухнул на диван.

– Надо идти на выход, искать кондуктора, он подскажет, что делать, – сказал, вставая Пётр.

Держась за спинку дивана, он начал осматриваться. Также поступали и другие пассажиры, они вставали, осматривались вокруг, а потом, в зависимости от своей предрасположенности, либо начинали кричать или плакать, либо находились в ступоре, не зная, что делать. Самые ушлые, очнувшись, потянулись к выходу.