А Искру еще и потряхивать начинает. Как будто она меня боится или терпеть не может. Не смотрит прямо – на мои ботинки уставилась. И это тоже, неожиданно, злит. Да так, что вся муть с глубины души поднимается и хочется сделать что-то такое, чтобы всех здесь тряхнуло. Например, поставить ее на колени прямо сейчас. И челюсти разжать, трахнуть этот рот. Я же помню, какими мягкими были ее губы. Бля… Какого я об этом думаю?

– Ну здравствуй, Ис-скр-ра… – протягиваю многозначительно.

Глаза на меня вскидывает моментально. И тут я понимаю, что цепляет в ней. Вот этот взгляд, в котором сразу столько всего намешано, что хочется взять десертную ложку и смаковать по крошке. До-олго.

Сзади меня  снова начинает свою песнь главный. Пытается внимание на Шапочку переключить, а той привить чувство вины.  За то, что она такая бестолковая, и "уважаемый писатель" вынужден был сам приехать в издательство за разъяснениями. А я смотрю на то, как она поджимает тревожно губы, как стискивает тонкие пальчики в кулаки, и ловлю себя на мысли, что даже рад этому шоу. Потому что её реакция означает, что нифига она не в сговоре с идиотами. Девчонка оказалась у меня по глупости. Меня Серым Волком назначила и убежала. И сейчас сбежать мечтает, не от меня – из кабинета. Хотя, кто уж здесь не прав, так это точно не она.

Я не нанимался ее адвокатом. А вот своим – да. Разворачиваюсь в бесячем своем кресле и следующие полчаса наслаждаюсь публичной поркой. И главного, и неглавного, и забежавшего “на огонек” менеджера по связям с общественностью, и юриста – хотя не садист ни разу. Наверное, столько слов, сколько я высказал за это утро, я не произносил и весь последний месяц. Но идиотская ситуация просто вынуждает меня говорить.

К тому же точно знаю – я могу работать с ними, а могу не работать. Последнее мне, в свете происходящего, предпочтительней. Понимают это, от того и пытаются спасти ситуацию.

Я давно взял на вооружение один принцип. Если вспомнить историю, Достоевскому намного  меньше платили за книги, чем Толстому. Потому что Толстой мог писать, а мог не писать. У графа были свои деньги, был титул, поместье. Он не жил с продажи рукописей, мог выставлять свои условия. А Достоевский, каторжник и игрок, не был свободен. Он нуждался в деньгах, издателе, продажах, всячески демонстрировал отчаянное свое положение. Потому ему доставались гроши – при том, что писать на износ приходилось.

Нельзя выпрашивать и слабость свою показывать, что ты в бедственной ситуации. Этим обязательно будут пользоваться.

– Печататься у нас не только выгодно, но и престижно! – продолжает делать хорошую мину при плохой игре главный, промокая лоб. Раскраснелся весь, его помощники не лучше выглядят…

Могу я считать, что уже отыгрался? Пожалуй, нет. Не хватает финальной росписи кнутом.

– Престиж и адекватность издательства сильно упали в моих глазах, – качаю головой и поднимаюсь. Все, цирк уехал.

– Но мы как-то можем это исправить? – подается мужчина вперед.

– Никак, – сообщаю с огромным удовольствием. – Мне не интересно… больше.

И хочу добавить, что планирую разорвать контракт, но снова взглядом за Искру цепляюсь.  Которая тоже здесь сидит все это время. На самом краешке стула. Молчаливая и бледная. И даже жаль ее становится – я-то уйду, а ей остаться придется.

Хотя какая жалость? Мне это не свойственно.

Как и то, что я выдаю дальше.

ЧЕРТОВ ЭГОИСТ

Он – чертов эгоист. Самодовольный. Чужой.

Не то чтобы я раньше его знала - думала, что знала. И вообще слишком много о нем думала… Сейчас до меня окончательно доходит. Самоуверенная сволочь, вот кто этот Поздняков. Но размышлять об этом не стоит.  Где-то я читала – и согласилась ведь тогда – что если ты не можешь человеку в лицо сказать гадости,  не думай их. Это трусость. Хотя я кто? Трусиха. Разве рассказала, что произошло вчера? Возмутилась тем, что на меня всех собак пытаются повесить? Хоть кому-то возразила? Нет.  И от этого тошно.  А еще от того, что я невольно продолжаю любоваться Поздняковым.

Привет, я Искра, и я идиотка.

Но он такой… острый. Уверенный. Глаза сталью поблескивают. А все те, кто ходит по издательству задрав нос, сейчас едва ли не на задних лапах перед ним отплясывают.

Поздняков наотмашь бьет словами не только в своих книгах, но и вслух  может. Колет до кровавых отметин – а сам при этом будто не пачкается. И я не могу не восхищаться. И не могу не хотеть его…  Да-да, как обычная человеческая самка, которая из всех присутствующих мужиков старается выбрать самого сильного и статусного. Таков биологический закон. Чем больше силы, выше статус у самца, тем вероятнее, что он сможет прокормить и защитить будущих детей.

А кто здесь самый главный самец, понятно даже без розовых очков.

Отвращение к себе самой чувствую. Весь цивилизованный налет куда-то девается в присутствии Позднякова. Ужасно это. А еще возбуждение чувствую. Что-то стреляет внизу живота – нош-па не поможет. Щеки горят, ладони потеют, а коленки до одури сжать хочется. Или раздвинуть…

Черт. Я с ума схожу. Думала, меня вся эта биология не касается. Что помани какой-нибудь миллионер-принц-знаменитость, я только недоуменно бровь вздерну. Я же видела привлекательных богачей, даже общалась с ними – по работе, через отца, у которого были разные клиенты. Но никогда не вела себя как… животное.

Получается, если бы Поздняков меня поманил, я бы согласилась?

“А  ты и согласилась”, – ехидно напомнил про вчерашнее внутренний голос.

Я так погрузилась в размышления о  том, какая я пропащая, что едва не пропустила самую главную фразу. С нажимом сказанную.

“Мне не интересно больше”.

И пауза театральная… Злит меня. И будоражит. А потом – как морозом окатывает. Потому что чертов гений продолжает:

– Я не хочу больше работать с такими сотрудниками.

Взгляд потрясенно поднимаю – он что, и правда разорвет контракт? – и натыкаюсь на его. Насмешливый.

Он что, меня имеет в виду?!

На главного редактора смотрю, на стоящих рядом редакторов. Ищу помощи. А на лицах чуть ли не облегчение. Что не про них это.

Аж зубы стискиваю, представляя, как кусаю кого-нибудь. Ненавижу. Всех здесь ненавижу, Позднякова особенно. За то, что вообще явился, за вчерашнее. За Виталика. За мои очки розовые. За то, что тоже меня решил во всех грехах обвинить. Хоть он больше чем кто-либо знает, что никакого отношения к наезда издательства я не имею. Я всего лишь была гонцом, принесшим дурные вести – но он не правитель древнего мира, чтобы голову мне рубить!

Открываю рот, чтобы сообщить об этом, но первым успевает главный:

– Да-да, я понимаю, Искра не справилась со своими обязанностями…

И еще одна театральная пауза. От второй сволочи.

Взглядом в стол впиваюсь. Делать то что? Брыкаться? Соглашаться? Продолжать молчать? Задыхаюсь пока только… и как сквозь вату, ленивое:

– Причем здесь Искра? Я про вас, вообще-то.

Вот тут задохнулись все. Буквально поперхнулись воздухом. И снова Поздняков в центре внимания – смотрит свысока на окружающих, хотя сидит. И продолжает:

– Искра вообще единственная здесь, с кем я готов продолжать общение. Вы сами это придумали, передавать через нее информацию. Вот пусть и будет так дальше. Подготовьте все, что дОлжно – исходя из моих замечаний – и пусть ваша сотрудница ко мне приедет… скажем так, на какое-то время. Мне все равно помощница нужна была, чтобы закончить разные дела, так почему бы не взять своего человека. Который знает уже, где я живу. Конечно, если девушка согласится…

Девушка против!

Да он маньяк какой-то! Как я могу после того как мы… как я… после вчерашней сцены и вот этого всего к нему снова ехать, а?! Он же не просто так меня зовет, как сотрудницу издательства… Или просто так? Не знаю. Но проверять не собираюсь! Вчера один только шаг внутрь его дома превратил мою устоявшуюся жизнь в какой-то сюрреалистический кошмар, а что будет, если я в том доме весь день проведу? А вдруг и целую неделю? Это ненормально… спрашивать о таком. Я же сотрудник издательства, а не девочка по вызову!

Вскидываюсь и натыкаюсь на взгляд главного редактора. В котором – неумело спрятанная ненависть. И понимаю вдруг, что он мне не простит. Не простит того, что я увидела и услышала в его кабинете. Всей этой ситуации. В его иерархии даже знаменитые писатели не имеют права так с ним разговаривать. И о том, что он позволил это, никто не должен был знать. Ладно непосредственные подчиненные – они в бар вместе постоянно ходят, наоборот, обсудят там, какой Поздняков мудак. Порычат вместе. Но вот я…

Кажется, мне не работать здесь больше. При любом раскладе.

– Может оставите нас наедине с Искрой, обсудить… детали? – и снова мне не дают додумать. Или возразить.

С каким-то даже облегчением встают все и уходят.

И правда наедине оставляют.

В кабинете, который вдруг делается ужасно тесным…

Вцепляюсь в подлокотники идиотского кресла – они у нас везде, и в кабинетах, и в переговорных. Замираю. Не дышу наверное – а то вдруг этот вдох последним будет? Ведь все выходят… а Поздняков встает и ко мне идет.

Не смотрю. Но мне слышать и видеть не надо –  чувствую каждое его движение.  И мысли все более странные. Что вот сейчас, когда закрылась дверь за последним участником “переговоров”, он меня из кресла выдернет. И поцелует. Ужас как хочется ощутить вкус его поцелуя. Узнать, какие у него губы. Плотные и твердые, наверное, как он сам.

Вчера мне так этого хотелось....

Поцелует, а потом снова спиной к себе развернет. Прижмется. На стол может швырнет  и брюки вниз дернет. А у меня там трусы ужасные… Ему же все равно? Или пусть трусы тоже сразу сдергивает, вместе со штанами, чтобы не успел разглядеть…

Господи, я вот сейчас фантазирую или боюсь этого?

И правда разворачивает – вместе с креслом. Только к себе. На соседний стул садится, напротив. Теперь я не могу не смотреть. Не имею права прятаться.

У Позднякова насмешка в глазах. А у меня, наверное, уже все лицо красное. Мне кажется, что он понял, о чем я думаю. По моему лицу увидел, что именно я представила, увидел и смеется надо мной. Сколько у него этих баб, которые текут в его присутствии?

Собственная грубость отрезвляет. И заставляет, наконец, открыть рот.

– Я не могу к вам ехать, – после долгого молчания голос сиплый.

– Почему? – а у него – негромкий, но уверенный.

– Как вообще вам такое в голову пришло? Какая помощница? Что я могу… Да и я на издательство  работаю, не на вас, чтобы вот так мною… управлять, – прорывает меня взволнованным.

– Мне в голову много чего приходит, – он тонко улыбается. А меня вдруг шарашит мыслью, что если не одна я здесь фантазирую? – И я никогда не делаю ничего, что не нужно именно мне. Помощница действительно нужна – работы много, не только с новыми текстами.

А вот в это верю. Что всегда и всё для себя любимого. И что нужен кто-то в помощь – я вообще полагала, что  помощник или секретарь у него были. Поздняков не только книги писал, но и критические статьи, рецензии, лекции записывал. Бизнес, кажется, вел какой-то. Вряд ли он мог обходиться совсем уж без сотрудников при всей его гениальности. Только в доме у него никто не жил…

– Но от меня какой прок? – получается горько. Крик души почти. И не относится этот крик к Позднякову. Хуже всего – он и это понимает. Медлит чуть. И с уже привычной насмешкой уточняет:

– Ты же редактор?

– Д-да… то есть нет. Я училась, но пока что эта должность…

– Вот и всё.

– Что?

– Всё. Сними очки.

– Ч-что?

– И волосы распусти.

Кажется, я только и могу, что глупо открывать и закрывать рот, и в такт этому хлопать глазами. Странный диалог, странное требование без какого-либо перехода… Одно не странно, что я, как завороженная, резинку с волос стягиваю. И очки. У меня нормальное зрение, они просто солидности придают. И чувство защищенности. А так… Я как ладони. Обнажена. Оголена. Прикоснись кто ко мне – больно будет. Обоим.

Не прикасается.

И у меня вырывается жалобное:

– З-зачем вы это все?

– Тебе знать надо?

– Да!