– Если он потеряет работу, – мрачно отвечает Энтони, – то может просто покончить с собой.

– Совет директоров четко дал понять: после слияния есть только одна вакансия операционного директора.

– Роберт Брент, Джонатан Джонс, – Энтони пожимает плечами. – Что тот, что другой – жестокие ублюдки.

– Но один из них должен уйти.

Мужчины переглядываются.

Элинор решает, что услышала достаточно, и ускользает прочь. Хит прав: сегодня вечером у них двоих действительно есть власть над дядей Робертом. Ему нужно, чтобы они были паиньками – поддержать его образ семьянина. Тогда дядя сможет завоевать расположение совета директоров и сохранить должность. Он проработал в компании двадцать пять лет. Это вся его жизнь.

Элинор идет искать Хита. Она еще не решила, хочет или нет рассказать ему то, о чем узнала. Хит уверяет, что у Элинор есть власть над ним. Но он вряд ли упустит возможность напакостить дяде Роберту. Поэтому нужно сделать всё, чтобы не допустить стычку между ними. К тому же Элинор нравится знать то, чего не знает брат.

Она пробирается сквозь толпу в поисках Хита, но его нигде нет. Музыка, люди заставляют ее сердце биться чаще. Ей приходит в голову, что брат, наверное, ждет наверху с бутылкой виски. Но, толкнув дверь его спальни, Элинор тонет в разочаровании, как камень в воде. Хита здесь нет. Она меряет шагами комнату: мысль о том, что придется спускаться вниз в одиночку, пугает. В панике Элинор распахивает окно. И видит брата.

Хит стоит на гравийной дорожке в янтарном свете. Он не один. С ним София. На ней черное кружевное платье в пол. Она одета для вечеринки. Зачем брату звать свою тайную подружку в Ледбери-холл, если он даже ни разу не сказал о ней Элинор?

Девушка складывает руки на груди и качает головой, глядя себе под ноги. Даже из окна видно, что они спорят. Хит берет ее за плечи, но София вырывается и идет прочь. Хит хватает ее за руку, разворачивает лицом к себе и целует. София не сопротивляется. Она – глина в его умелых руках, она поддается, а он ее лепит. Ревность – горсть твердых зеленых камешков во рту Элинор, которые грозят сломать ей зубы. Она отворачивается от окна, спускается и снова присоединяется к зажигательной вечеринке.

13
Кейтлин Арден

Дом на Блоссом-Хилл стоит особняком. Задняя калитка выходит в узкий переулок. Пройдя через него, мы оказываемся на небольшом поле, принадлежащем нашим соседям Рэю и Эйлин Батлерам. Это частные владения, но Батлеры всегда разрешали нашей семье пользоваться ими. Когда мы были маленькими, поле выглядело идеально – на ухоженном газоне в больших деревянных ящиках-клумбах выращивали фрукты и овощи. Теперь, когда соседи состарились, всё пришло в упадок. Кругом трава по щиколотку, клумбы не засеяны, сарай в дальнем углу разваливается, зеленая краска на нем потрескалась и облупилась.

Держа меня за руку, Оливия шагает по полю. Солнце палит безжалостно, от жары моя кожа краснеет, капельки пота выступают на верхней губе, скапливаются в ложбинке на шее и в ямочках под коленями.

Мы оказываемся на опушке леса – дикого, темного, густого, изрытого ямами. Однажды, совсем маленькими, мы заблудились в нем, и с тех пор я не осмеливалась сюда заходить. Деревья растут почти вплотную, их кроны из толстых ветвей не пропускают свет даже в самые солнечные дни, так что ориентироваться в лесу трудно.

– Оливия, я не знаю, как добраться отсюда до города.

Ее губы кривятся в улыбке.

– Я знаю.

Но меня не убеждают ее слова. Почувствовав мое сомнение, она подходит ближе. Я смотрю сестре в глаза: в них – ледниковые озера и летнее небо, незабудки и лепестки колокольчиков.

– Ты не веришь мне, Кейт?

* * *

Лес такой же темный, каким я его помню. Пробивающийся сквозь листву слабый золотистый солнечный свет поблескивает на шелковистых волосах Оливии. Мы протискиваемся между стволами, кора деревьев царапает голые руки, а сучки – щеки. Но здесь хотя бы прохладно. Я вдыхаю влажный запах земли. Слышен только звук нашего дыхания и хруст веток под ногами. Мы как будто за миллион миль от дома, хотя вышли из него всего двадцать минут назад. Кто здесь услышит наши крики? Страх проникает под кожу от мыслей о человеке в маске. Полиция сказала, что если он проник в дом через черный ход, значит, он шел через лес и поле. Впервые мне приходит в голову: скорее всего, это тот самый путь, которым он вел Оливию в ночь похищения. Я представляю, как она, спотыкаясь, семенит рядом с ним; его окровавленные пальцы; острое лезвие у ее горла. Представляю острые камни и сучки, которые впиваются в ее босые ступни, стук ее сердца, отдающийся в ушах; лесной мрак, который скрывает всё вокруг, как повязка на глазах. Я так накручиваю себя, что уже чувствую похитителя совсем рядом, за спиной. Резко оборачиваюсь, сердце скачет галопом. Но вокруг только деревья, земля и какое-то маленькое лесное существо, снующее в зарослях папоротника.

– Откуда ты так хорошо знаешь дорогу через лес? – спрашиваю я, чтобы отвлечься.

– Мы с Флоренс иногда бывали здесь. Собирали цветы и листья, чтобы делать из них духи, а когда посмотрели «Колдовство»^[21], то еще и зелье. Чаще всего – приворотное зелье. Флоренс постоянно влюблялась. Ты никогда не заблудишься, если знаешь ориентиры. Смотри, – Оливия ускоряет шаг, и мы выходим на полянку, на которой еле-еле стоит маленький сарай – развалюха еще хуже, чем у Батлеров. Выглядит так, будто его бросили в спешке, одной стены нет совсем. Крыша провалилась и покрылась толстым слоем мха, оставшиеся доски потрескались и прохудились от непогоды. По углам ползут виноградные лозы. У двери – пустая ржавая банка из-под красной краски. Оливия уверенно и торжествующе улыбается:

– Сарай означает, что мы недалеко от цели.

Так и есть: скоро мы выбираемся из леса и оказываемся на улице.

– Ну вот, – Оливия ослепительно улыбается. – Где твоя машина?

* * *

Бат переполнен туристами. Навьюченные фотокамерами, рюкзаками, покупками, они еле тащатся по главной улице, предвкушая и останавливаясь на каждом шагу, чтобы запечатлеть очередное красивое здание. Я беспокоюсь, что Оливии станет плохо в такой толпе, но она просто кипит от возбуждения.

Я боялась, что сестру тут же узнают: ее лицо повсюду – в новостях, на сайтах, в блогах, социальных сетях, в газетах. Сразу по приезде в Бат я заскочила в супермаркет и купила ей большую шляпу от солнца и темные очки. Люди, в основном мужчины, всё равно обращают на Оливию внимание, но не потому, что она та самая пропавшая Арден, а потому, что она красива. Красива той красотой, которую вы заметите даже на другой стороне улицы и которая запоминается надолго.

В первом же магазине Оливия набирает ворох шелка, льна и кружев – на ее высокой стройной фигуре всё сидит отлично. Сменив мамину одежду на ту, которую выбрала сама, она стала увереннее и счастливее. Пока я тянусь за кредиткой, стараясь не краснеть из-за внушительного счета, Оливия изящным движением достает из сумки на плече карточку и показывает мне. На лицевой стороне тиснение: Майлз Грегори Арден. Откуда у Оливии отцовская кредитка? Она вводит ПИН-код – транзакция завершена. Вскоре мы выходим на улицу с тремя глянцевыми пакетами на толстых веревочных ручках. Я сразу начинаю тосковать по кондиционеру: от тротуара поднимается липкий и густой жар.

– Я собиралась заплатить, – говорю я.

Она улыбается:

– Не нужно.

– Поверить не могу, что он дал тебе свою карту, – я изо всех сил пытаюсь представить, как мой благоразумный и экономный папа протягивает Оливии кредитку и предлагает пойти вразнос.

– Но ведь за последние шестнадцать лет я не стоила ему ни пенса, правда? – Она дразняще выгибает бровь. – Завидуешь?

– Нет. – Это неправда, но я не могу заставить себя признаться, что так и есть. Дело не в том, что я хочу родительских денег или нуждаюсь в них. А в том, что даже если бы я попросила, отец никогда бы не дал мне свою карту.

– Умираю с голоду, – заявляет Оливия, пока мы лавируем в толпе на оживленной улице. – Шопинг – это как работа, вызывает аппетит.

Поскольку мама еще занята добыванием чизкейка, у нас есть время перекусить, прежде чем ехать домой.

– Как насчет тайской кухни? – предлагает Оливия. – Или итальянской? Никогда не откажусь от пиццы.

Я улыбаюсь, уже точно зная, куда мы пойдем. В один из тех ресторанов, который мы с Оскаром выбираем для особых случаев: высокие потолки, мраморные столешницы, стулья с высокими спинками, сверкающие полы из темного дерева. Обычно здесь нужно бронировать столик за несколько недель, но управляющий – родитель моего ученика, и он лично впускает нас.

– Какое шикарное место, – шепчет Оливия. – Часто сюда ходишь?

Я киваю:

– У них бесподобные десерты.

– У них всё бесподобно, – она оглядывается по сторонам. В последний раз она была в ресторане в наше последнее совместное лето. Я мысленно возвращаюсь назад, пытаясь вспомнить: ничего круче «Макдоналдса» или, в крайнем случае, «Пиццы Экспресс». Приятно, что теперь мне удалось отвести сестру в чудесное место, где она никогда не бывала.

Оливия заказывает мартини с маракуйей. Поскольку я за рулем, то предпочитаю воду из тяжелого стеклянного графина. Пока сестра потягивает коктейль, я задумываюсь: может, она впервые пробует алкоголь? Наблюдаю за ней, но она пьет коктейль непринужденно, словно сок.

Приносят общее блюдо: твердый сыр, мясное ассорти, свежий хлеб. Я впиваюсь в самый дорогой хлебный мякиш из всех, которые я когда-нибудь покупала, и тут меня осеняет: это похоже на наш с Оливией пикник на лугу накануне ее похищения. Я столько лет была уверена, что больше ее не увижу. Что она никогда не вернется. И благодарна судьбе за то, что ошиблась. Это первый день за десять с лишним лет, когда меня не захлестывают бурные волны одиночества. Сидя напротив сестры, я чувствую счастье – такое отчетливое, отполированное до блеска.

– Просто не верится, как ты повзрослела, – продолжает Оливия, намазывая на хлеб оливковое масло. – Мама сказала, ты учительница.

Я киваю:

– В начальной школе.

– И как тебе?

Я избегаю ее пристального заинтересованного взгляда, намазывая масло на хлебный мякиш и аккуратно водружая сверху сыр бри.

– Да особо нечего рассказывать, – беспечно говорю я. – Знаешь поговорку: «Кто ничего не умеет делать, тот учит»?

Сестра кладет хлеб на стол:

– Преподавание не приносит тебе радости.

Это утверждение, а не вопрос, но я всё равно отвечаю:

– Нет, это…

Нет, это не так. Во время учебного года каждое воскресенье – что-то вроде чистилища, страх снедает меня изнутри. И сладкое, неистовое облегчение в последний день каждого семестра, когда я знаю: если не считать нескольких часов подготовительной работы, у меня несколько недель передышки.

– Врешь, – заявляет Оливия. Вот так – просто и смело.

Она права. Не знаю, зачем я соврала ей. Наверное, с годами привыкла говорить или делать то, что, по моему мнению, понравится другим. Особенно родителям. Я годами переступала через себя, чтобы угождать им, соответствовать их желаниям, их планам, их представлениям о том, кем я должна быть. Но Оливия не мама. И не папа. Она моя сестра. И я не хочу ее обманывать.

– Преподавание – это не то, чем я хотела заниматься.

– Тогда почему занимаешься?

– Ради мамы. Они с бабушкой были учительницами, помнишь?

– Но мама больше не учительница.

– Да, но только потому, что ей стало трудно находиться среди стольких твоих ровесниц, когда тебя похитили, – я пожимаю плечами. – В любом случае она всё равно бы очень расстроилась, если бы никто из нас не пошел по ее стопам.

– И когда меня не стало, осталась только ты, – извинительно произносит Оливия, и я чувствую укол вины. Не мне жаловаться. У Оливии украли всю ее жизнь. Отняли возможность выбирать. Из нас двоих мне повезло больше.

– И как бы ты хотела изменить жизнь?