– Что ты хочешь сказать?

Все смотрели на Лию. Бедная Марта ничего не понимала. Дети ее смотрели на происходящее широко распахнутыми глазами, словно оказались в зоопарке.

– Что ты имеешь в виду? – повторила Эстер.

Лия громко сглотнула.

– Когда я выходила после работы, он поймал меня. Я пыталась уйти с другими девушками, но он сказал, что ему нужно сказать мне «пару слов», и мне пришлось остаться.

– Что он сделал? – зарычал Мордехай.

– Ничего, – быстро ответила Лия. – Я ничего ему не позволила, папа. Я не…

– Это не твоя вина, Лия, – Рут погладила дочь по волосам. – Все это не твоя вина.

Эстер виновато подумала, что это правда. Лия была слишком молода, но Эстер отлично понимала, чего хотел тот Ганс. И ее мать тоже это понимала, и отец. Но все были слишком рады германской говядине, чтобы предостеречь Лию.

– Что он сказал, Лия? – осторожно спросил Филипп.

Лия посмотрела на него. Губы ее дрожали.

– Он назвал меня «грязной ханжой» и… и…

Она покраснела.

– Это все пустое, – быстро проговорила Эстер. – Что бы он ни сказал, это неправда.

Лия с благодарностью посмотрела на нее.

– Но потом… потом он сказал, что я должна дождаться, когда в следующем году он вернется из Берлина. Тогда он будет старшим офицером и сможет «германизировать» меня. Что это значит, Эстер? Как он может это сделать?

Эстер крепко обняла сестру, отчаянно пытаясь подобрать слова. Вперед выступила Сара.

– Наверное, он просто изменит твое имя, Лия. Они же переименовали Лодзь.

Лия непонимающе посмотрела на нее и покачала головой.

– Нет. Я чувствовала, как он обнимал меня. Я чувствовала его дыхание на своей шее. Это нечто большее, да? – Она посмотрела на Эстер. – Да?!

Эстер обняла ее еще крепче.

– Это нечто большее, – кивнула она, понимая, как непоправимо стремительно повзрослела ее пятнадцатилетняя сестра. Сегодня ей повезло – она сумела сбежать. Но если этот Ганс вернется, то получится, что она лишь выиграла немного времени. – Я думаю, тебя нужно оттуда забирать.

– Может быть, уехать? – осторожно предложила Марта.

Эстер посмотрела на нее. Ей хотелось поверить Румковскому – свобода, свежий воздух, хорошая еда, – но что-то не позволяло это сделать.

– У нас есть время, – сказала она. – Нужно выждать. Я попрошу Бронислава узнать про эти лагеря, а потом мы решим. Хорошо?

– Хорошо, – согласились все.

– Я не хочу уезжать от вас, – Лия изо всех сил вцепилась в Эстер. – Я не хочу ехать в лагерь.

– Никто ни в какой лагерь не поедет, – успокоила ее сестра. – А теперь давайте ужинать.

Марта осторожно потянулась за фасолью, но впервые с момента закрытия гетто ни у кого не было аппетита.

Глава девятая. Январь 1942 года

АНА

Ана вышла из красивого дома неподалеку от Петрковской улицы (она никогда не называла ее Адольф-Гитлер-штрассе), сжимая в руке пачку марок, которыми с ней расплатились. Она попыталась сосредоточиться на чуде прекрасного рождения – молодая крепкая женщина, у которой уже был двухлетний сын, родила здоровых близнецов. Когда все закончилось, в комнату прибежал малыш. Он был так рад появлению сестричек, что это растрогало всех присутствующих. И неважно должно было быть, что семья была немецкой, недавно переехавшей из Австрии и получившей этот дом, поскольку отец семейства был известным профессором химии. Но это было важно.

Ана обернулась на окна, сияющие теплым светом сквозь падающий снег. Совсем недавно этот дом был любимым домом трудолюбивых евреев, которым теперь приходилось ютиться под одной крышей с десятью людьми в гетто. Может быть, они оказались в доме Аны. Трудно было не замечать множество немецких семей, прогуливающихся в новых парках, заполняющих новые театры и школы, не ощущая горечи. Несмотря на свой солидный возраст, Ане порой хотелось кинуться на землю посреди мерзкой «Адольф-Гитлер-штрассе», застучать кулаками, как маленький ребенок, и закричать: «Это нечестно!!!»

Сегодняшняя мать была очаровательной. В доме ничто не выдавало нацистских убеждений, кроме обязательного портрета крысоподобного фюрера. Муж роженицы оказался спокойным, достойным господином. Они очень обрадовались, что Ана свободно говорит по-немецки. Между схватками женщина расспрашивала ее об истории города. Этой семье повезло, но Ана чувствовала, что они никогда не поехали бы на север, если бы знали, как страдают те, кто обеспечил им эту жизнь. Она даже почти сказала об этом. Ана чуть было не спросила, считают ли они справедливым жить в роскоши за счет страданий других, но вовремя остановилась. К чему пустые вопросы?

Но этот вопрос был непустым.

Никогда прежде имущие и неимущие не различались так сильно. Рейх систематически грабил еврейское имущество, а сейчас пошли слухи, что под угрозой оказалась сама жизнь евреев. Ана вздрогнула и поплотнее укуталась в пальто. Снег усилился. Снег шел уже несколько недель, и вокруг лежали настоящие сугробы. Немцы встретили новый, 1942 год сладкими пончиками и пряным глинтвейном прямо на заснеженных улицах, а потом отправились к своим пылающим каминам и праздничным пирам. В гетто же людям приходилось сжигать собственные постели, чтобы хоть как-то спастись от мороза. Незнание не служило извинением.

Ана почувствовала прилив такой ненависти, что чуть не упала. Ей на помощь пришли женщина в большой меховой шубе и мужчина в эсэсовской форме. Уходя, он сказал что-то своей спутнице, и та рассмеялась. Ане безумно захотелось броситься на этого эсэсовца, вцепиться в его светлые волосы и заставить раскрыть свои голубые глаза и увидеть то зло, какое он принес в мир.

Ана начала задыхаться. Пар поднимался от ее рта в холодный воздух. Она положила руку на четки, висевшие у пояса, и принялась перебирать бусины, мысленно повторяя молитву Деве Марии. Впервые привычная молитва ее не успокоила. Господь простит ее за ненависть, переполнявшую ее душу.

Ана чуть не заблудилась. Она беспомощно оглядывалась вокруг и наконец, к огромному облегчению, увидела впереди мерцающие сквозь метель цветные огоньки. Собор Святого Станислава! Ана закрыла глаза, постаралась успокоиться и возблагодарила Господа: Он увидел ее отчаяние и послал ей сигнал. Вцепившись в саквояж, Ана поднялась по лестнице, вспоминая, как в прошлой жизни Эстер и Филипп сидели здесь со своими бутербродами. Она иногда видела их, когда спешила по своим делам, и замечала, как постепенно развивается их любовь: они садились все ближе и ближе друг к другу. Чудесные молодые люди! Ане оставалось лишь надеяться, что она сможет как-то поддержать обитателей гетто, пока это безумие не закончится.

В церкви было тепло и спокойно. Ана с благодарностью перекрестилась и присела на скамью, чтобы помолиться. Монах читал псалом 36. Ана склонила голову и полностью отдалась музыке слов: «А кроткие наследуют землю и насладятся множеством мира».

– Мария, Матерь Божья, сделай так, чтобы это сбылось, – прошептала она. – С любовью воззри на тех, кто служит, помогает друг другу, кто не сдается и пытается бороться с этим извращенным, жестоким злом, пришедшим в мир…

Ана остановилась и постаралась сосредоточиться на блаженных кротких, а не на их жестоких угнетателях, но это было трудно. Она открыла глаза, посмотрела на алтарь, пытаясь найти утешение в виде прекрасного храма. Здесь хотя бы не было солдат: нацисты верили только в своего проклятого фюрера. Они сами были своей религией. Они поклонялись собственному ложному чувству превосходства. Они…

– Кроткие… – повторила она вслух и покраснела, потому что сидевшая рядом дама нахмурилась.

Боже, как она выглядит – пожилая женщина, что-то бормочущая себе под нос? Нужно быть осторожнее, чтобы не попасть в психушку. Все знали, что нацисты практикуют «эвтаназию» больных – какое красивое слово, за которым скрывается безумная жестокость, маскирующаяся под ликом заботы.

– Как они смеют?..

Она снова заговорила вслух. Нужно идти домой, но разве это не дом?! Она поднялась со скамьи и медленно пошла к алтарю, не сводя глаз с висящего в высоте распятия. Неужели Он умер во имя человека, который превратился вот в это все? Наверное, Он сильно разочарован. С болью в сердце Ана отвернулась. Она ненавидела себя за то, что не обрела покоя, который так явно сулил ей Бог, зажегший огни среди метели.

И тут она заметила небольшую группу людей. Они стояли в часовне и что-то ожесточенно бормотали – в точности, как она сама несколькими минутами раньше. Она заметила, что они держат газету. Ана прищурилась и в свете свечей рассмотрела название «Польский еженедельник», подпольная газета. Она поспешила к этим людям. Они встретили ее настороженно, но тут вперед выступил молодой человек, в котором Ана узнала друга своего сына, Александра.

– Добро пожаловать, госпожа Каминская, – улыбнулся он.

Другие тоже пробормотали приветствие, но газета исчезла – кто-то явно спрятал ее за спиной. Ана подошла ближе.

– Могу я посмотреть?

– Простите?

– Могу я посмотреть газету?

– Но…

– Просто покажите мне ее, пожалуйста. Я хочу знать, что происходит в мире – что происходит на самом деле, а не то, что рассказывают нам нацисты.

Молодые люди переглянулись, и друг Александра пожал плечами.

– Мы можем ей доверять. Она работает с группой гетто.

Ана ощутила легкую гордость, но быстро одернула себя. Дело не в ней, а в тех, кого они пытаются спасти.

– И все же… – девушка смотрела на Ану с недоверием.

Ана сжала ее руки.

– Девушка, я каждый день вытаскиваю из женщин сморщенных, окровавленных младенцев… Мне не до экивоков…

Девушка недоуменно хмыкнула, но все же протянула ей запретную газету. Ана впилась в строчки, а один из молодых людей отошел к входу в часовню, внимательно следя за происходящим в соборе.

«Газовые камеры в Хелмно», – гласил заголовок. А дальше шли рассказы свидетелей и мутные фотографии. Евреев вывозили из Литцманштадта на поездах, а потом грузили в закрытые фургоны и душили угарным газом от моторов. Эти камеры смерти ехали вглубь леса, а там тела сваливали в ямы и сжигали, а пепел сбрасывали в реку. Человеческая жизнь заканчивалась в реке всего за час. Это было настолько чудовищно, что трудно было осознать.

– Неужели это правда? – ахнула Ана, всматриваясь в лица молодых людей.

Ей стало ясно, что им тоже трудно в это поверить, но это были не пустые слухи. Деревня Хелмно стала центром варварской операции. Нацисты сумели многих запугать дулами своих автоматов, но некоторые все же осмелились сбежать и рассказать правду. Все говорили одно и то же: евреев привозили на поездах, сгоняли в амбары, а потом грузили в фургоны – фургоны смерти.

– Они истребляют их, – прошептала девушка. – Истребляют эффективно и систематично. И то же самое происходит в месте, которое они называют Аушвиц. Это не трудовые лагеря, госпожа Каминская. Если бы это было так, евреев Лодзи не отправляли бы туда. Их посылают на смерть.

Ана перекрестилась и подняла глаза к распятию, где Христос страдал на кресте. Вот зачем Бог привел ее в это святое место – не для того, чтобы она обрела покой, но осознала цель. Она думала о евреях гетто, готовых идти и трудиться для рейха, но нашедших лишь смерть. Это было не просто несправедливо, не просто жестоко или варварски. Это было даже не зло в чистом виде. Она не могла найти слов для описания происходящего.

Перед ее глазами встало лицо Эстер. От недостатка пищи и постоянных переживаний Эстер страшно исхудала, но глаза ее по-прежнему горели – ведь она помогала своему народу. Ана несколько раз пыталась убедить девушку принять помощь подпольщиков и бежать, но та всегда отказывалась – в гетто у нее важная работа. Ана знала, что Эстер права: несчастным нужны отважные и добрые люди, такие как Эстер, только так они смогут выжить. Но что будет с самой Эстер?