Брижит отходит на шаг и оценивает свою работу.

– Вам нравится, мадам Поммери? – Ее голос дрожит от неуверенности.

А-а, понятно, это первое сшитое ею платье.

– Работа безупречная, Брижит. – Я разглаживаю лиф, роскошная тафта шуршит под пальцами.

Девушка распахивает дверь, и я выхожу на свет.

– Magnifique! Великолепно! – Юбине ахает и целует кончики пальцев.

– Изумительно, мадам Поммери, – говорит Брижит, сцепив ладони в замок.

Я кручусь перед большим зеркалом, свет люстры подчеркивает радужные пурпурные и зеленые отливы ткани. У меня сжимается сердце.

– Не тот цвет, – говорю я. – Платье не годится. Вдова должна носить черное как минимум шесть месяцев.

Юбине вскидывает брови.

– Траурное платье должно носиться в память об ушедших из жизни любимых. Месье Поммери очень не нравилось, когда вы надевали что-то черное, и теперь вы сделаете ему величайший комплимент, одевшись так, как он считал правильным. Он будет доволен, взирая на вас с небес.

– Теперь моему супругу ничего не может нравиться. – В голове пульсирует боль, глаза застилает туман.

Юбине помогает мне сесть на стул, Брижит наливает новую порцию шампанского. Я страшно огорчила бедняжку. Но правила никуда не денутся, а уж правила траурного этикета у нас особенно строгие.

– Вы свободны, Брижит, – говорит Юбине, и девушка возвращается в пошивочную. Он встает передо мной на колени, бледный и виноватый. – Мадам Поммери, я не хотел вас огорчить. Конечно, вы хотите носить черное, и это правильно. Мы начнем шить другое платье, которое отвечает вашему представлению об этикете.

Я пью глоточками шампанское, живые пузырьки успокаивают меня.

– Вы присоединитесь ко мне, месье? Неприлично пить одной.

Юбине наливает шампанское как сомелье – большой палец под дном бутылки, а сама она лежит, как в колыбели, на остальных четырех пальцах.

– A notre santé. Будем здоровы. – Он чокается с моим бокалом, и мы пьем.

В моем бокале всплывают пузырьки и лопаются, источая фруктовый аромат.

– Шампанское лечит всякое зло, не так ли? – Пожалуй, я слегка погорячилась с платьем.

– Вы раскрыли мой секрет, мадам. – Юбине накручивает кончик усов на свой мизинец. – Без шампанского я не продал бы ни одного платья.

– Прежде вы жили в Париже? – Я допиваю шампанское, и Юбине подливает мне еще.

– Я торговал там вином, – подтверждает он. – Теперь скучаю по суете большого города.

– А я в Париже оканчивала школу. Потом училась в Англии в университете Святой Марии.

– Теперь мне понятно, – говорит он. – Ваше чувство вкуса превосходит всех в Реймсе. Вероятно, поэтому я выбрал для вашего платья шелк с отливами. Изысканный, но не очень броский. В Париже вы определенно увидели бы вдов в таких платьях.

У меня горят щеки.

– Но ведь я не в Париже, не так ли?

– Я оскорбил вас. – Он вздыхает. – И теперь, когда вы переезжаете в ваш особняк в Шиньи, я понимаю, что это платье совершенно неуместно.

– Кто вам сказал, что я переезжаю? – Мои пальцы нежно гладят аметистовые пуговицы на запястьях.

Он хлопает себя по щеке.

– Кажется, я слышал об этом от месье Вольфа, когда встретил его в «Биргартене». А несколько наших клиенток упоминали, что вы покидаете приют при Сан-Реми и как это огорчит всех девочек, которых вы устроили на работу.

– Я привязана к моему приюту. Если я решу переехать, то ни за что не брошу приют на произвол судьбы.

– Конечно, нет, мадам. Вы посвятили ему жизнь. – Он сопровождает слова легким кивком.

Я возвращаюсь в гардеробную, чтобы переодеться. Пальцы легко скользят по фестончатому краю лифа. Изысканная работа. Жалко отказываться. Вообще-то в платье мне нравится все, особенно радужный отлив, как на павлиньих перьях. И я поворачиваюсь к Юбине.

– Я передумала и возьму платье. Буду носить его дома. Пожалуй, сделайте мне парочку платьев попроще для работы.

– Вы планируете работать? – Он упаковывает мое старое платье.

– Я жду, когда Вольф уладит дела с наследством. – Я фыркаю. – Но похоже, что мне придется как-то поддерживать семью. Мысль об этом меня тревожит.

– Я готов вложить свои деньги в любое дело, которым вы займетесь, мадам Поммери. – Он кладет старое платье в картонку и перевязывает лентой цвета индиго. – Я наблюдал, как вы основали приют, как обучали воспитанниц приличному ремеслу и даже как с нуля придумали ваш особняк в Шиньи.

– Как любезно, что вы поэтично лакируете мои таланты, но мой сад с розами и коллекция бабочек не приносят денег. – Взяв картонку, я бросаю взгляд в большое зеркало на новое платье, и у меня захватывает дыхание. – Платье просто чудо, месье.

– Это отражение женщины, которая его носит, мадам. – Он провожает меня к двери.

– Пожалуйста, передайте Брижит мои комплименты. – Я выхожу на оживленную улицу, и мне чуточку жаль покидать тепло его уютного салона.

* * *

Я стою на перроне вокзала, и у меня сжимается сердце от близкой разлуки с сыном. Кажется, Луи не терпится уехать, хотя мы, на мой взгляд, мало поговорили с ним о его отце, не поделились всем, чем могли бы. Паровоз выпускает пар и дрожит от переполняющей его жизненной энергии.

– Хорошо, что ты возвращаешься к учебе, – говорю я. – Твой отец так гордился тем, что ты поступил в академию.

Он покачивает на руках маленькую Луизу и поет:

– Le train, чу-чу-чу. Паровозик чу-чу-чу.

– Тю-тю-тю! – подпевает она и дергает за кисточку на его шако^[1] и хихикает. – Тю-тю-тю!

Луи был дома в последние недели, и это стало для меня причиной вставать по утрам с постели. За завтраком всегда было шумно. Сын высказывал непререкаемое мнение насчет газетных статей или отвечал на мои вопросы о распорядке в военной школе и о друзьях. Он почти ничего не говорил о своей встрече с Бернаром Вольфом. Но я благодарна нашему финансисту, что он взял Луи под свое крыло и посоветовал ему продолжить учебу в военной академии, как хотел его отец.

Теперь Луи играет с Луизой в jeu de la barbichette, «в бороду» – они хватают друг друга за подбородок. Я счастлива, что, несмотря на разницу в пятнадцать лет, они стали прекрасно ладить. Прежде Луи вообще не замечал младшую сестренку. Я подозреваю, что он был больше всех поражен ее неожиданным появлением на свет.

– Все, ты выиграла, – говорит он и снова хватает ее за маленький подбородок. Она звонко хохочет.

– Всем пассажирам просьба занять ваши места! – кричит кондуктор в плоской серой фуражке сквозь клубы пара. Пронзительный свисток поезда звучит три раза. Луиза прижимает ладошки к ушам и хмурится.

– Ты лучше иди, Луи, – говорю я, кивнув на дверь вагона. – А то опоздаешь.

Луиза крепко обнимает его за шею и хнычет.

– Mon frere, mon frere. Мой братик.

– La bise, Mademoiselle. Поцелуйчик, мадемуазель. – Он целует ее в щечки. Глазки дочки радостно блестят. Сердце радуется любви между моими детьми.

Луи встает в очередь пассажиров, не прощаясь. Игнорируя его бездумный поступок, я подкатываю к нему детскую коляску, привстаю на цыпочки и целую в обе щеки.

– Спасибо, что ты так хорошо относишься к Луизе.

– Люсиль помогла мне понять, что Луиза не виновата в смерти папá.

– Ты говорил об этом с Люсиль? – Он говорил на такую тему с нянькой? – Никто не виноват, что умер твой отец.

Он фыркает.

– Папá вернулся на работу, потому что ты хотела второго ребенка.

Мои щеки вспыхивают, потом снова холодеют, как происходит часто в эти дни.

– Луи, ты все неправильно понял. – Но что я могу сказать? Луиза родилась случайно, по ошибке, но она принесла нам столько радости, когда наша жизнь катилась под уклон.

Луи заходит в вагон, и кондуктор закрывает за ним дверь. Он шлепается на сиденье у окна и машет Луизе. Ее глаза затуманиваются, как грозовая туча, готовая пролить дождь. Она испускает такой ужасный вопль, что от нас пятятся соседи по перрону.

Поезд срывается с места, словно сердитый бык, и с ужасным грохотом удаляется от платформы.

Мой сын обвиняет меня в смерти мужа. Подливает масла в огонь. Добавляет к душевной ране оскорбление.

* * *

Наша служанка Шанталь заходит в мой салон с визитной карточкой на серебряном подносе. Она прошла долгий путь от борделя «Альгамбра». Когда она забеременела, хозяйка борделя прислала ее ко мне, потому что я обучаю полезному ремеслу девушек в ее положении и устраиваю служанками в хорошие дома. Когда бедняжка потеряла ребенка, я предложила ей работу.

Луч света, просачивающийся сквозь черный креп гардин, очерчивает обильную фигуру посетительницы.

Щурясь, я читаю надпись на визитной карточке.

– «Мадам Барб-Николь Клико». Ах, боже мой! – Я гляжу на свое черное платье, проверяя, достаточно ли оно черное, чтобы принять такую гостью.

В последний раз я видела «мать шампанского», когда устраивала сироту из Сен-Реми в ее особняк. После этого она брала всех, кого я рекомендовала, так велика была ее потребность в обученных работницах.

– Пожалуйста, передайте Ивонне, чтобы она приготовила хороший чай и пирожные, – говорю я Шанталь. – Самые лучшие, какие у нас есть. Вдова Клико сладкоежка.

Встаю и подхожу к висящему на стене зеркалу. Но оно закрыто черной органди, как диктуют правила траура. Хочу слегка отодвинуть в сторону ткань, но резко останавливаюсь. Очевидно, закрытые тканью зеркала защищают от необходимости видеть горе и уныние на своем лице. Или от риска увидеть за своим плечом призрак любимого человека.

Повернувшись от зеркала, я чуть не вздрагиваю: гран-дама стоит в дверях салона с закрытой корзиной в руке. Ее величественная личность заряжает воздух магнетизмом.

– Простите, что не вышла к вам навстречу, мадам Клико. Я пока что не пришла в себя.

– Конечно, все понятно, моя дорогая. Никто и не ожидает этого от вас. – Она ковыляет ко мне. – Могу я сесть? Колени меня подводят.

– Конечно. – Я показываю жестом на столик перед очагом.

Она медленно опускается в кресло, расправив пышную серую юбку из тафты, шуршащую как листья на ветру. Накидка с бахромой украшает ее блузку из баттенбергского кружева. Ее волосы по-прежнему горят как медь, и это удивительно, ведь ей, должно быть, уже за восемьдесят. На девичьи кудри надет кружевной чепчик. Серые глаза молодо блестят, в них нет даже намека на старческое потускнение.

– Извините, что так поздно выражаю соболезнование, – говорит она. – Я находилась в Шато-де-Бурсо, когда услышала про кончину месье Поммери.

Я хлопаю ладонью по «Этикету для дам», который держу под рукой.

– Визиты соболезнования можно наносить в течение трех месяцев после похорон.

Она машет в сторону книги крепкой рукой.

– Я нахожу, что правила нередко сковывают внутренний голос человека, не так ли?

Я не могу ей возразить, поскольку хозяйка никогда не должна ставить гостя в неловкое положение.

Шанталь приносит многоярусный поднос и ставит его на стол. Ее прекрасные груди едва не выпадают из рубашки, когда она наливает чай.

Вдова Клико кладет в чай три куска сахара.

– Что вы планируете делать теперь, когда остались одна?

– Вообще-то, я пока не думала об этом. – Я беру чашку с блюдцем.

– Я всегда считала вас активной и деловой, – говорит она, разглядывая пирожные. – Вы никогда не обрастаете мхом. – Она выбирает эклер и лижет глазурь. – Разве нет чего-то, что вы всегда хотели делать, но не могли?

Ее вопросы раздражают меня.

– Я должна думать о семье. Моей дочке всего два года.

– Мне хочется взглянуть на нее. Я привезла ей подарок.

– Она спит. – Я подвигаю к ней поднос. – Хотите еще пирожных? Моя повариха делает свежие, но у меня нет аппетита.

Ее пухлые пальцы выбирают высокое, многослойное пирожное, из боков которого выглядывают крем и джем.