– Немного, – отвечаю я. – Компания по производству лампочек несколько недель назад. Пара реклам овсяных хлопьев. Кое-что еще, но я как-то не припомню… А, еще шампунь… Можете представить, они хотят, чтобы я снялся в рекламе шампуня?

Док поправляет галстук и пытается сдержать улыбку. Я считаю, врачи обязаны носить белые халаты. Это правильно. Он смотрит на редкие прядки по бокам моей макушки.

– Интересно, зачем вы им понадобились?

– Они хотели, чтобы я смотрел на какого-то молодого парня с густыми черными волосами. Сделали тысячу фотографий, как я сижу и гляжу на него, – велели смотреть более тоскливо. Словно все дело в чужих волосах! А потом дали мне двести баксов и отпустили. Если бы вы решили убедить меня не принимать таблетку, то это был бы почти решающий довод.

Док, сдаваясь, шутливо поднимает руки:

– Хорошо, Мюррей. Больше никакой рекламы шампуня. Но послушайте, вам нужна социализация. Физически вы в удивительно прекрасной форме, но…

Он смотрит на меня так, как в последнее время смотрят многие. С жалостью.

– Но что, док? – спрашиваю я.

– Как долго это длится? Полтора года?

Я стараюсь не поднимать глаза, но они своевольно смотрят сквозь бифокальные очки на доску объявлений, которую док покрыл рождественскими открытками и фотографиями детей и внуков своих пациентов. Это настоящий алтарь, вот что это. Пациенты делятся с доком Китоном своей жизнью. На самом верху моя фотография – я целую в щеку самую красивую женщину на свете. Над нами заголовок «Местная пара отметила 80-летие супружеской жизни». Я сглатываю – виной всему сухие овсяные хлопья.

– В следующий вторник будет полтора года.

– Уверен, Дженни хотела бы видеть вас счастливым. Чтобы у вас были друзья. Чтобы после ее ухода вы кого-нибудь встретили.

Я ковыряю в носу – я стар, и никому нет дела, что я веду себя подобным образом.

– В местном магазине есть кассирша, – говорю я, изучая собственный палец. – Она всегда мне улыбается, даже когда я смотрю на колечко в ее носу или пересчитываю сдачу, хотя за мной выстроилась очередь. Почему никто больше не пользуется деньгами?

Док Китон не обращает внимания на мой вопрос. Впрочем, и на мой ответ тоже.

– Вы знаете, что есть организации для пенсионеров? А может быть, вам стоит присоединиться к группе, которая каждое утро собирается в «Макдоналдсе» выпить кофе? Вы же рано просыпаетесь, верно, Мюррей? И сможете приходить туда к семи?

К семи?! Хотел бы я спать до семи! Не знаю, как ответить, чтобы не обидеть дока, поэтому просто говорю правду:

– Там все слишком уж стары.

Не уверен, что сострил, но док закатывается от смеха.

– А вы хотите оказаться в окружении молодых, – говорит он. – Ровесников по духу, а не по телу. Я правильно вас понимаю?

– Дух мой давно уже не так молод, – отвечаю я.

Молодость – это… Мой старый мозг не столь остер, как когда-то… Бодрящий. Вот нужное слово. Молодость бодрит.

Док скрывается под столом и появляется с кексом со свечкой. Он зажигает ее – руки у него куда как крепче, чем мои теперь.

– Одна свеча, – провозглашает он. – Одна свеча для моего любимого столетнего пациента.

Очень мило. Он не должен был делать это для меня. Я пришел на очередной пятнадцатиминутный осмотр, а за мной придет следующий старикан. Но это не так. Все-таки я что-то для него значу. И все же не могу найти в себе сил для улыбки.

Я делаю глубокий вдох, изо всех сил напрягая легкие, – и выпускаю воздух. Напор слишком слаб, чтобы задуть огонек, но, к счастью, изо рта вылетает слюна и попадает прямо на свечу.

– Молодость прошла давным-давно, – говорю я.

Слова мои вылетают из окна и растворяются во влажном летнем воздухе. В чистом, надо сказать, потому как Лемон-Гроув находится в сорока километрах от Чикаго.

– Что ж, у меня есть для вас сообщение, – в конце концов говорит док. – От Брэндона. Он пишет, что вы не перезвонили после съемки для рекламы шампуня, а игнорировать собственного агента невежливо. Да и мне это неприятно – ведь это я вас свел. – Док смотрит на меня, как на ребенка, которого стоит поставить в угол. – Хотя я не собираюсь быть вашим секретарем, но он сообщил, что у него кое-что есть для вас. Художественный класс. Может быть, это именно то, что вам нужно, Мюррей. Это будет сегодня, чуть позже.

Он протягивает мне листок бумаги с адресом и номером аудитории. Я беру листок и прячу в нагрудный карман рубашки.

– Я подумаю об этом.

Док слегка хмурится. Он наклоняется вперед, упирается локтями в колени.

– Позвольте мне быть с вами откровенным, Мюррей, – говорит он. – Если ничего не изменится – и скоро, – вы умрете жалким стариком. В тоске и одиночестве.

Надо сказать, док не пытается ничего скрывать. Лучше бы он сказал: «Вы прожили хорошую, долгую жизнь» – и не называл меня жалким, одиноким стариком. Эти слова мне как-то не по душе. И мне хочется что-то сделать – я всегда стремился сразу же решать возникающие проблемы. Но это не проблема, а жуть какая-то.

Как такому старому, измученному человеку, как я, найти смысл жизни?

Глава 2

Я задумываюсь, стоит ли вечером идти на художественный класс, о котором говорил док Китон. Я раздумываю вполне серьезно, но эта мысль меня утомляет. И снова осознаю, что перестал быть настоящим человеком, превратившись в вялый мешок костей. Жалкий, унылый, одинокий. Док Китон совершенно прав в этом отношении.

И я принял решение. С меня довольно. Если этому миру я больше не нужен, то и он не нужен мне. Не знаю, почему тянул так долго. Я уже подумывал об этом раньше: решил, когда Дженни не станет, на следующий же день не приму таблетку. С ней и доком Китоном поступить так я не мог. Но док переживет, а Дженни уже давно нет. Единственное, чего мне хочется, – увидеть ее снова, но пока я торчу в этом мире, этого не произойдет.

И я решил умереть. Оставалась единственная проблема. Отказ от таблетки – это не то же самое, что пистолет или веревка, а воспользоваться этими способами я не могу, потому что самоубийство – грех. Поэтому придется подождать до завтра, и тогда мое тело все сделает само. А пока что можно подумать над словами дока, чтобы все четко представлять. Поэтому, вместо того чтобы вернуться домой и бо́льшую часть дня просто ничего не делать, я вышел из клиники и задумался, как распорядиться своими последними часами на земле.

Конечно, можно было поспать, а потом отправиться на класс. Но слова дока о юности не выходили из головы, и идеи посыпались на меня как из рога изобилия. Я мог бы стать волонтером там, где дети ищут родителей – раньше такие места называли приютами. Но поскольку мне остался всего день, я ни для кого не смогу стать отцом. В любом случае это не лучшая работа для такого новичка, как я. Я мог бы пойти на игровую площадку – это милое и временное занятие. Но фраза «грязный старик» возникла не на пустом месте. Пожалуй, подозрительные взгляды чрезмерно бдительных родителей мне ни к чему.

Может быть, больница – детская больница? Там полно детей и любящих родителей, так что, если я завтра не появлюсь, никто и не заметит. А поскольку дети больны, родители с радостью примут хоть малую поддержку. Такая помощь пойдет им на пользу – они смогут немного вздремнуть. Мне всегда нравилось читать – раньше, когда зрение у меня было получше. Жаль, что я никогда не читал своим сыновьям, но внукам читал очень много. Большие книги с красивыми иллюстрациями и веселыми историями. Как рад я был, когда они подросли настолько, что могли слушать «Тайный сад» и «Шерлока Холмса». Книги на настоящем языке, без придуманных словечек и детского сюсюканья.

Конечно, в палату я не пойду. Никогда больше, даже если мне доведется прожить еще сто лет. Но сейчас в больницах есть отличные общественные пространства. Просторные, с книгами на полках и картинами на стенах. Я помню это с тех времен, когда умирала Дженни.

Я прыгаю на городской автобус и еду к больнице. Ну, не то чтобы по-настоящему «прыгаю». Почему они делают ступеньки в автобусах такими высокими? Они думали, что на их автобусе будут ездить исключительно баскетболисты? Я опираюсь на поручень и поднимаюсь, напрягая все свои силы. Вытираю лоб, чтобы никто не заметил капель пота, и плюхаюсь на первое же свободное сиденье. Рядом сидят две девочки-подростка. Они разговаривают так громко, что я собственных мыслей не слышу. И сквернословят они отважно – в прежние времена такого не было. Мне хочется сделать им замечание, но потом я передумываю. Сегодня мой последний день на земле. Какое мне дело, если этот чертов мир катится прямиком в ад?

Я стараюсь не обращать на девчонок внимания – и на резкую боль в колене каждый раз, когда автобус подпрыгивает на ухабе. Если сложить все уплаченные мной налоги, я, наверное, заслужил ровной дороги по городу. Но приходится страдать от стреляющей боли, потому что городской совет так не считает. По крайней мере, многие его члены.

Добравшись до больницы, я вхожу через главный вход и упираюсь локтями в стойку. Изо всех сил стараюсь показать, что для меня это самое обычное дело.

– Сердечное отделение, – говорю молодой женщине за стойкой.

Может, она не столь уж и молода, но точно на поколение моложе меня.

– Кардиология на шестом этаже, – отвечает она, глядя на меня так, словно я должен знать, что это отделение более не называют «сердечным».

Я знаю. Просто мне все равно.

На лифте я поднимаюсь на шестой этаж и оказываюсь в комнате, где на стенах висят горные пейзажи, а в углу стоит книжный шкаф, забитый книгами, – в точности, как я и представлял. Плана у меня нет, но я вижу маленького мальчика лет шести. Он играет в видеоигру на самом большом телевизоре, какой я только видел. Пожалуй, шестьдесят сантиметров шириной, не меньше. Мальчишка утонул в кресле-мешке, ноги его широко расставлены, словно он тут уже давно. Я подхожу и вижу, что он не играет, а просто смотрит на экран. Глаза его полуоткрыты, рот тоже. Капля слюны висит на подбородке. А кислородную маску он держит совсем не у лица, словно заснул между вдохами. Может, стоит дать ему поспать? Но это мой последний день. Такой роскоши, как время, у меня нет.

– Во что ты играешь? – спрашиваю я.

Мальчишка вздрагивает, просыпается и втягивает слюну. Вытянув шею, он смотрит на меня большими карими глазами. Глаза у него нормальные, но все остальное… не могу подобрать слово. Может быть, сдутый? Он напоминает сдувшуюся шину. Пока он не делает вдох из маски, кожа у него отливает голубым, потом слегка белеет – впрочем, может быть, это причуды моей катаракты. В его лице есть нечто такое, что делает его старше, чем мне показалось, но даже по тому, как он утонул в кресле-мешке, я вижу, что он очень мал.

– Здорово! – восклицает он.

Тело мальчика вполне могло бы принадлежать такому старику, как я: отекшие ноги, мешки под глазами. Но голос на удивление звонкий. Он хватает пластиковый контроллер или что-то в этом роде с бежевого ковра и кидает мне. Штуковина ударяет меня в грудь и падает на пол, прежде чем я успеваю сделать движение. Раньше я бы поймал ее в воздухе, но это было очень-очень давно. Мальчишка переводит взгляд с контроллера на меня и обратно:

– Чувак, садись со мной! Играть в одиночку скучно. Мне нужен кто-то, кто будет отвлекать инопланетян.

– Меня зовут не «чувак», – говорю ему. – Я мистер Мюррей Макбрайд.

Мальчишка наклоняет голову набок, и его больничная рубашка слегка распахивается. Я вижу у него на груди шрам, и это говорит мне о двух вещах: во‑первых, мальчик отлично знаком с сердечным отделением, и, во‑вторых, для его тела была не слишком удачной первая попытка. Я переминаюсь с ноги на ногу, пытаюсь устроиться в кресле-мешке рядом с ним, потом подбираю контроллер с пола. Не знаю, как буду подниматься, но проблемы следует решать по мере поступления.

– Это игра?

Мальчишка фыркает, услышав столь дурацкий вопрос. Я такой. Вечный комик.

– «Всемогущие боги и пришельцы-кровососы», – отвечает он. – Версия прошлого года.