Как-то в Канзас-Сити мы с ребятами видели питч Сатчела Пейджа, а после игры уговорили его с друзьями зайти с нами в паб. Впрочем, долго уговаривать не пришлось. Отличный парень! Когда он сказал, что лучше любого питчера в белой лиге, мы ему поверили – мы же только что видели его на поле. Это были хорошие времена, скажу я вам. Но могли бы быть еще лучше, если бы старина Сатчел и еще кое-кто играли в нашей команде. Намного, намного лучше…

Водитель автобуса похлопывает меня по руке, словно я маленький ребенок, и желает хорошего дня так громко, что мне хочется сказать, чтобы он заткнулся, – слышу-то я отлично.

Я ковыляю ко входу в колледж, думая о том, как сократился мой мир за последние двадцать лет. Раньше я ездил по разным городам на матчи Национальной лиги, жил в красивых отелях, ходил на большие стадионы. Но теперь редко выбираюсь дальше, чем за несколько кварталов от моего дома в Лемон-Гроув. Когда-то я мог бросить мяч из дома и попасть в церковь Святого Иосифа, офис дока Китона, и мяч мой вполне мог докатиться до магазина в Скоки. Теперь я редко покидаю свой круг – разве что для «модельной работы», как они это называют.

Честно говоря, эта работа мне не особо нравится, даже когда все рядом с домом. Я знаю, почему меня приглашают, и это вовсе не то же самое, что быть красивым парнем и находиться рядом с красивой дамой. Иногда им зачем-то нужен обычный старик. Демография, как сказал мне один молодой человек, словно я был в состоянии его понять.

И все же я вхожу в наш местный колледж, потому что мысль об ожидании звонка от отца Джеймса просто невыносима. И потому что док Китон считает, что мне это на пользу, а я дока сильно уважаю.

В большинстве таких мест за столом всегда сидит секретарша, но, поскольку это местный колледж, здесь нет никого, кто мог бы меня направить. У меня есть только листок от дока: «Колледж Лемон-Гроув, комната 101, 16.00». К счастью, всего в нескольких шагах от себя я вижу комнату с табличкой «101». Может, я и поистрепался, но глаза видят вполне прилично. Когда я надеваю очки.

Стоит мне войти, как я понимаю, что, наверное, ошибся. В комнате темно, лишь шесть свечей горят на столе. На стульях, расставленных в кружок, сидит с десяток человек разного возраста. В центре стоит кресло. Запах так силен, что у меня кружится голова. Удивительно, что свечи так воняют! Впрочем, я тут же замечаю в углу горящую палочку благовоний – и в трех других углах тоже. Я зажимаю нос и пячусь к двери, но сильный, высокий голос останавливает меня:

– Добро пожаловать, сэр.

Я слышу певучий голос, вижу колыхание платья в цветочек. У его обладательницы очки еще толще моих, волосы ниже талии. Даже в полумраке комнаты я вижу, что она очень сильно накрашена. Дженни никогда такой не была. Она была красива безо всяких ухищрений.

– Вы, наверное, Мюррей, – говорит женщина, и дыхание ее заставляет вспомнить о благовониях. Наверное, она пользуется этими палочками вместо жевательной резинки.

– Да, мэм, но похоже, я ошибся комнатой…

Конечно, я знаю, что пришел туда, куда нужно. Откуда бы ей знать мое имя? Но на такое я точно не подписывался. Странная дама подхватывает меня под руку, и вот я уже посреди круга стульев. Перед каждым стоит мольберт, скрывающий лицо, – я вижу только те, что выглядывают, чтобы взглянуть на меня. Ну хоть что-то. Хоть капля приватности. Стул, стоящий рядом, так и манит присесть – боль в колене становится все сильнее, и я сажусь. Раз уж я здесь, то рисовать никому не помешаю.

Из-за темноты я не заметил второго стула. В центре, рядом с моим. На нем неподвижно сидит симпатичный джентльмен, сложив руки на столе. Он улыбается мне, я киваю. Неплохой парень. Прожив сто лет, начинаешь чувствовать такое с первого взгляда.

– Вовсе нет, – протестует дама с певучим голосом. – Вы должны раздеться, и мы начнем.

– Раздеться? Что за черт? Что это за класс такой?

Я пытаюсь подняться, но от запаха благовоний у меня кружится голова, и я сажусь обратно. Женщина пытается успокоить меня странными движениями рук.

– Извините, – говорит она. – Я думала, ваш агент все объяснил. – Она постукивает пальцами по подбородку. – Что ж, сегодня вы можете оставить трусы…

– Трусы?! Послушайте, я вовсе не собираюсь снимать одежду. Это неправильно, вот что я вам скажу!

– Но, сэр, это искусство, – произносит она так, словно это все объясняет. Еще несколько постукиваний, и она подходит и кладет руки мне на плечи, бесцеремонно вторгаясь в мое личное пространство. – Я понимаю. Простите за недоразумение. Не могли бы вы снять только рубашку, чтобы мы поработали над лицом и торсом?

Не совсем уверен, что мне хочется снимать рубашку перед всеми этими людьми, но домой к полному ничегонеделанию возвращаться тоже не хочется. Кроме того, здесь так темно, что стриптизом это не назовешь.

– Рубашку я сниму, но майку не буду, понятно?

Женщина хмурится, но не возражает, и я начинаю долгий, медленный процесс расстегивания. Безумная женщина возбужденно хихикает.

– Окей, группа, время входа в состояние дзен. Наполнитесь силой вселенной. Пусть она течет через ваше тело, ваши руки и ваши пальцы. А теперь пойте вместе со мной.

Я слышу странные звуки, словно с другой планеты. Наконец рубашка снята, и я кладу ее на колени. Но когда я начинаю чувствовать себя вполне комфортно, под потолком вспыхивают лампы. Свет почти ослепляет меня.

– Превосходно! – восклицает женщина. – Идеальный баланс тени и света.

Свет меня шокирует, это точно. Но мне не хочется, чтобы кто-то это заметил, поэтому я делаю вид, что именно этого и ожидал, и выпрямляюсь, насколько возможно. Конечно, годы сгорбили мои плечи и согнули шею. В общем, притворная естественность мне не слишком хорошо дается.

– Помню свой первый раз, – произносит мужчина, сидящий рядом со мной. Я не представляю, кто он и зачем сидит здесь полностью одетый, сложив руки на столе. – Терпеть не могу, когда она это делает. Она велела мне снять перчатки, а потом включила свет. Никогда в жизни не чувствовал себя таким голым.

Не могу сказать, что сразу же понял, о чем он говорит, но потом до меня дошло. Его руки. Наверное, он пришел, чтобы они рисовали его руки. Руки у него красивые, крепкие и мясистые.

– Это, наверное, шутка? – спрашиваю я.

– Да. Именно наверное. Извините за это, – кивает он. – Кстати, я Коллинз. Я бы пожал вам руку, но…

Он делает движение головой в сторону странной дамы.

– Итак, класс, – обращается она к присутствующим. – Давайте рассмотрим нашего второго натурщика. Наш… зрелый друг… Всмотритесь как следует. Обратите внимание на прекрасные следы долгой жизни. Уникальные отметки опыта.

Как и Ченс, эта женщина говорит загадками. Но мне понятен их смысл. Прекрасные следы долгой жизни – это коричневые пятна на моем лице и руках. А уникальные отметки опыта? Это морщины, настолько глубокие, что в них застревают пушинки. Это кожа, обвисшая под подбородком. Ей не нужно это говорить, я и без того все слышу.

– Постарайтесь заглянуть глубже, – продолжает она. – Всмотритесь, и вы увидите самые блеклые голубые глаза в жизни. Представьте шотландские корни…

– Ирландские, – поправляю я.

Она умолкает, словно впервые замечает меня с начала занятия.

– Простите, что?

– Ирландские корни. Меня зовут Макбрайд. Мой старик приплыл сюда на пароходе.

– Да-да, конечно. Боюсь, нам нужно, чтобы вы совсем не шевелились – вам это не объяснили? Понимаете, когда вы говорите, морщины вокруг рта смещаются. И кожа под подбородком тоже…

– Да-да… Понимаю… Я не идиот…

Она продолжает говорить о разных частях моего тела, которые пребывают в жалком состоянии. Нужно уйти, как только удастся.

– Понимаете, о чем я? – почти не разжимая губ, произносит Коллинз. – Я бы никому в этом не признался, мистер Макбрайд, но эта женщина чертовски меня пугает.

Я понимаю, что он делает. Пытается меня успокоить, и это очень мило с его стороны. Но недостаточно, чтобы я не слышал, что говорит обо мне эта женщина.

В глубине души я надеюсь, что они увидят нечто другое. Может быть, хоть что-то от того, кем я был раньше. Но на такое надеяться глупо. Глупо даже думать, что это возможно. Док Китон глупец, раз предложил мне такое.

Я сижу целый час. Игнорируя боль в колене и спине. Игнорируя боль, зарождающуюся в глубине груди. И игнорируя тот факт, что все эти люди видят перед собой лишь потрепанного жизнью старика. Не представляющего никакой ценности. Неспособного делать то, что прежде. Неспособного с легкостью пошевелить ни руками, ни ногами, ни даже мозгом. Неспособного ни на что – только сидеть и выглядеть старым.

Уходя, я бросаю взгляд на мольберт одного из учеников. Мольберт треснул и слегка покосился. Холсты тоже потрепанные и пожелтевшие, словно в этом классе никто не может позволить себе ничего достойного. Но даже это выглядит новеньким и блестящим в сравнении с изображенным на холсте старым, несчастным человеком.

Глава 6

Домой я добираюсь довольно поздно. Я уже жалею, что пошел на художественный класс. Ничего хорошего. Если бы не этот мальчишка, Джейсон, я бы вернулся к тому, с чего начал этот день, и был готов положить конец всему.

Но у меня есть Джейсон. И это все меняет. Все меняет.

Я вытаскиваю из мусорного ведра машину Ченса и ставлю ее на кухонный стол. Достаточно пяти секунд, чтобы понять, что я представления не имею, как пользоваться этой дурацкой штуковиной. У меня сосет под ложечкой – так случается каждый раз, когда я сталкиваюсь с чем-то, чего никогда прежде не видел и о чем представления не имею. Раньше такое случалось редко. Теперь же каждый раз, стоит лишь мне выйти из дома. Но вот такое же произошло в моем собственном доме, и это уже последняя капля. Я понимаю, что мне нужна помощь, бью по машине кулаком и ковыляю в спальню, чтобы подремать.

Через пару часов меня будит телефонный звонок – в тот самый момент, когда я должен возвращаться в церковь на ежедневную исповедь. Это отец Джеймс. Он говорит, что сегодня мне стоит пропустить нашу встречу – удивительно для священника! Он поговорил с кем-то в больнице, и ему предложили способ, как мне встретиться с Джейсоном.

Уже темно. Отец Джеймс заезжает за мной и на своем огромном линкольне везет в больницу. Некоторым это не понравится, но хороший священник заслуживает хорошей машины. У многих прихожан есть машины и получше. Не у меня, конечно. Но у многих.

Я спрашиваю священника, нельзя ли исповедаться в машине, поскольку мне нужно кое в чем признаться, а в моем возрасте никогда не знаешь, когда отбросишь копыта. Отец Джеймс усмехается, а потом спрашивает, в каких грехах я должен признаться. Мы всегда пропускаем часть «сколько времени прошло с вашей последней исповеди», потому что прекрасно знаем ответ: один день.

Я признаюсь в сквернословии, и священник с улыбкой отпускает мне этот грех – достаточно прочесть одну молитву Пресвятой Деве. Думаю, он делает это потому, что хочет поговорить. Я трижды читаю молитву вслух, просто чтобы настоять на своем. И вот мы уже в больнице.

Отец Джеймс помогает мне выбраться из машины. Я опираюсь на его руку. Мы входим в больницу и садимся напротив некоей дамы, которая представляется адвокатом Джейсона, что бы это ни значило. Она спрашивает, чем меня заинтересовал мальчик.

Сто лет несут с собой… не могу подобрать слова… в моей молодости мы называли это бредом собачьим… Но есть и хорошая сторона. Адвокаты, к примеру, считают всех, кто старше восьмидесяти, абсолютно безвредными и достойными полного доверия.

– Мальчик составил список, – говорю я.

Я роюсь в кармане рубашки, но никак не могу ухватить листок. Отец Джеймс приходит мне на помощь – если бы это был кто-то другой, то точно получил бы по рукам. Но священник ничего плохого не сделает.