– Да, – сказал Николас. – Но он в быстрой заморозке, так что надежда еще есть. Люди, вы слышали Протектора. А перед этим вы видели вторжение в Детройт и его гибель. Вы знаете, что мы уже отстаем от нашей квоты; в этом месяце мы должны собрать двадцать пять лиди, а в следующем…

– В каком еще следующем? – выкрикнул голос из толпы, горько и отчаянно. – В следующем месяце нас здесь уже не будет.

– Мы будем, – ответил Николас. – Мы можем пережить аудит. Позвольте вам напомнить. Первый штраф – это всего лишь урезание на пять процентов пищевого рациона. И только после этого на любого из нас может прийти повестка, и даже тогда призыв не превысит уровня децимации – один человек из каждых десяти. И только если мы три месяца подряд не выполним план, только тогда мы можем – подчеркиваю, можем – столкнуться с риском закрытия. Но у нас всегда есть юридический способ бороться; мы можем отправить своего адвоката в Высокий Суд Эстес-парка, и я заверяю вас, что так мы и сделаем вместо того, чтобы покорно принять закрытие.

Еще один голос выкрикнул:

– А вы запрашивали повторно о том, чтоб нам прислали замену для главного механика?

– Да, – сказал Николас. Но во всем мире нет второго Мори Соузы, подумал он. Ну, может быть, в других танках. Но из – сколько там их было в последний раз? – из ста шестидесяти тысяч убежищ в Западном полушарии никто не станет даже обсуждать вопрос о том, чтобы отпустить действительно стоящего главного механика, даже если мы могли бы каким-то образом связаться с несколькими из них. Да буквально пять лет назад соседи с севера, «Джуди Гарланд», пробурили к нам тот горизонтальный штрек и умоляли – буквально умоляли – отпустить Соузу к ним взаймы. Всего на один месяц. И мы отказали.

– Ну хорошо, – энергично сказал комиссар Нуньес, поскольку добровольных вопросов не последовало. – Я проведу случайную проверку, чтобы выяснить, дошло ли до вас послание Протектора. – Он указал на молодую супружескую пару. – Какой была причина крушения нашего защитного экрана вокруг Детройта? Встаньте и представьтесь, пожалуйста.

Пара неохотно поднялась; мужчина сказал:

– Джек и Майра Фрэнкис. Наша неудача связана с созданием НарБлоком новой многоблочной ракеты «Галатея-3», которая способна проникать внутрь на субмолекулярном уровне. Я так полагаю. Нечто в этом роде. – Он с облегчением уселся обратно, потянув за собой и свою жену.

– Хорошо, – сказал Нуньес; это и в самом деле было приемлемо. – А как вышло, что технологии НарБлока временно опередили наши? – Он огляделся вокруг и выбрал следующую жертву для допроса. – Не промах ли это нашего руководства?

Выбранная им средних лет старая дева встала.

– Мисс Гертруда Праут. Нет, причиной этого не является промах нашего руководства.

Она тут же села обратно.

– А что же тогда является причиной? – по-прежнему обращаясь к ней, спросил Нуньес. – Не могли бы вы встать, мадам, когда отвечаете? Благодарю вас.

Мисс Праут снова встала.

– В этом наша вина? – подсказал ей Нуньес. – Не конкретно нашего танка, но всех нас, танкеров, работников оборонной промышленности, в целом?

– Да, – сказала мисс Праут своим хрупким покорным голосом. – Мы не смогли обеспечить… – Она запнулась, не в силах вспомнить, что же именно они не смогли обеспечить. Повисла неловкая, гнетущая тишина.

Николас взял дело в свои руки.

– Друзья, мы производим базовый инструмент, при помощи которого и ведется война; именно потому, что лиди могут жить на радиоактивной поверхности, среди многочисленных штаммов бактерий и нервно-паралитического газа, разрушающего хлинэстеразу…

– Холинэстеразу, – поправил Нуньес.

– …мы и живы до сих пор. Мы обязаны нашим жизням тем конструкциям, что строятся в наших мастерских. Только это и имеет в виду комиссар Нуньес. Жизненно важно понимать, почему мы должны…

– Я решу этот вопрос сам, – тихо сказал Нуньес.

– Нет, Дэйл. Я.

– Ты уже произнес одно непатриотичное утверждение. Газ, разрушающий холинэстеразу, – американское изобретение. И я могу просто приказать тебе сесть.

– И я не сяду, – сказал Николас. – Люди устали; сейчас не время давить на них. Смерть Соузы…

– Сейчас и есть подходящий момент, чтобы давить на них, и меня учили, Ник, в берлинском Институте психологического оружия, лучшие врачи миссис Морген, и я знаю. – Он повысил голос, обращаясь к аудитории: – Как все вы понимаете, наш главный механик был…

Но в ответ из рядов донесся враждебный, издевательский голос:

– Слышьте, комиссар, мы вам дадим мешок репы. Политкомиссар Нуньес, сэр. И посмотрим, как вы из нее выжмете бутыль крови. Окей? – По рядам покатился негромкий одобрительный шум.

– Что я и говорил, – сказал Николас комиссару, который вспыхнул и судорожными движениями пальцев начал комкать свои записи. – Ну теперь ты отпустишь их обратно по койкам?

Нуньес громко объявил:

– Между вашим избранным президентом и мною возникли некоторые разногласия. В качестве компромисса я задам всего один, последний вопрос. – Он сделал паузу, разглядывая их; люди ждали с усталым страхом. Единственный отчетливо враждебный голос сейчас молчал; Нуньес имел над ними власть, поскольку – единственный в убежище – был не обычным гражданином, а чиновником самого ЗапДема, и мог вызвать живых полицейских-людей сверху. Или, если агентов Броуза вдруг не оказалось бы поблизости, – группу коммандос, состоящую из вооруженных ветеранов-лиди генерала Хольта.

– Комиссар, – объявил Николас, – задаст только один вопрос. А после этого, слава богу, мы все пойдем спать. – Он уселся.

Нуньес, как бы размышляя вслух, спросил медленным и холодным голосом:

– Как мы можем компенсировать для мистера Янси наши недоработки?

Николас внутренне застонал. Но никто, даже Николас, не имел ни законной, ни какой-то иной власти, чтобы остановить человека, которого враждебный голос из аудитории только что верно назвал их политкомиссаром. И все же по Закону это было не совсем уж плохо. Потому что через комиссара Нуньеса существовала прямая и живая связь между их убежищем и правительством Эстес-парка; теоретически они могли отвечать через него, и даже сейчас, в самом сердце мировой войны, мог существовать диалог между танками и правительством.

Но танкерам было непросто подчиняться ура-патриотической линии Дэйла Нуньеса в любой момент, когда тот – а точней, его начальство с поверхности – считал нужным. Например, сейчас, во время отдыха. И все же альтернатива могла быть еще хуже.

Ему уже предлагали (и он тут же, весьма и весьма постаравшись, навсегда вычеркнул из памяти имена предлагавших) сделать так, чтобы их комиссар однажды ночью бесследно исчез. Но Николас ответил – нет. Это не поможет. Они пришлют следующего. И – Дэйл Нуньес был просто человеком. Не властью. И что, было бы лучше, если бы вы столкнулись с Эстес-парком как с властью, которую вы можете видеть и слышать на телеэкране… но до которой не можете ничего донести?

И поэтому, как ни раздражал его комиссар Нуньес, Николас признавал необходимость его присутствия в «Том Микс». Радикалов, которые пробрались к нему как-то ночью со своей идеей быстрого и легкого решения проблемы с комиссаром, удалось надежно и твердо переубедить. Николас, по крайней мере, на это надеялся.

В любом случае Нуньес был все еще жив. Так что, судя по всему, ему удалось донести до радикальных граждан свою аргументацию… а дело было уже три года назад, когда Нуньес впервые включил пылкого борца и энтузиаста.

Он задумался: а догадывался ли об этом сам Нуньес? Представлял ли себе, как близко он был от смерти и что именно Николас спас его, отговорил потенциальных убийц?

Любопытно было бы знать, какой была бы реакция Нуньеса на это. Благодарность?

Или презрение.

И в этот момент Кэрол подала ему знак, подзывая на виду у всех собравшихся в Колесном зале. Как раз когда Дэйл Нуньес шарил взглядом по рядам, выискивая, кто же ответит на его вопрос, Кэрол – невероятно! – жестом сообщила Николасу, что им надо срочно уйти вместе.

Рядом с ним Рита, его жена, тоже заметила этот знак, этот призыв; с застывшим лицом она уставилась прямо перед собой, притворяясь, что ничего не видит. И Дэйл Нуньес, выбрав свою цель, тоже заметил. И нахмурился.

И все же Николас послушно двинулся за Кэрол вверх по проходу, а затем из Колесного зала, в опустевший коридор.

– Что, ради всего святого, тебе нужно? – спросил он, когда они остались наедине. Нуньес так посмотрел на них, когда они покидали собрание… это ему еще откликнется в свое время; комиссар не забудет.

– Я хочу, чтобы ты подписал документы о смерти, – сказала Кэрол, шагая в сторону лифта. – На бедного старого Мори.

– Но почему именно сейчас? – За этим скрывалось что-то еще; он чувствовал.

Она не ответила; оба они молчали всю дорогу до клиники, до морозильной камеры, где лежало застывшее тело – он мельком заглянул под покрывало и тут же вышел из камеры, чтобы подписать формуляры, что разложила для него Кэрол, все пять копий, аккуратно отпечатанных и готовых к отправке по видеолинии чиновникам на поверхности.

Затем из-за пазухи, из-под своего застегнутого на все пуговицы белого халата, Кэрол достала крохотный электронный аппарат, в котором он узнал записывающее устройство скрытого ношения. Она вынула из него кассету с записью, выдвинула стальной ящик одного из шкафов, в котором на первый взгляд хранились медицинские принадлежности, – и на краткий миг ему открылся вид других кассет с записями и другой электронной аппаратуры, которая явно никак не касалась медицины.

– Что происходит? – спросил он, на сей раз более сдержанно. Очевидно, она хотела сделать его свидетелем, показать записывающее устройство и склад записей, который держала под замком, в тайне от всех. Он прекрасно знал Кэрол, знал очень близко, как и любой другой обитатель «Том Микс», – и все же это оказалось для него неожиданностью.

Кэрол сказала:

– Я записала на пленку речь Янси. Ту часть, ради которой я и пришла, по крайней мере.

– И остальные кассеты с записями в этом шкафу?..

– Да, все это Янси. Предыдущие его выступления. Здесь больше чем за год.

– А это вообще законно?

Кэрол собрала вместе все пять копий свидетельства о смерти Мори Соузы и вложила их в приемное устройство телефакса, который вот-вот должен был отправить их по проводам в архивы Эстес-парка.

– Я проверяла. Фактически да, это законно.

Николас облегченно выдохнул.

– Иногда мне кажется, что ты чокнулась.

Ее мысли вечно устремлялись в каких-то неожиданных и странных направлениях, а блеск и сила ее могучего разума постоянно ставили его в тупик; он никогда не поспевал за ней и потому все больше почтительно благоговел перед ней.

– Объясни, – попросил он.

– Заметил ли ты, – сказала Кэрол, – что в своей речи в прошлом феврале Янси, используя выражение coup de grâce, «удар милосердия», произнес его как «грас»? А вот в марте, – она достала из стального ящика табличку, с которой сверилась, – …да, двенадцатого марта – он произнес «ку-де-гра». А потом, в апреле, пятнадцатого числа, снова прозвучало «грас». – Она подняла глаза и испытующим взглядом уставилась на Николаса.

Он устало и раздраженно пожал плечами.

– Отпусти меня спать, давай поговорим об этом как-нибудь в другой…

– Затем, – непреклонно продолжала Кэрол, – в своей речи от третьего мая он еще раз использовал этот термин. Та памятная речь, в которой он сообщил нам, что Ленинград полностью уничтожен… – Она вновь оторвалась от своей таблицы. – И это снова было «ку-де-гра». Не «грас». Возврат к прежнему произношению. – Она вернула таблицу в ящик и вновь закрыла его. Николас заметил, что это потребовало – наряду с поворотом ключа – еще и нажатия пальца. Замок открывался только по ее отпечаткам пальцев, и даже с дубликатом ключа – или ее ключом – остался бы закрытым. И открылся бы только для нее.

– И что?