Он усмехнулся, лукаво вздёрнув правый уголок губ. Глянул на неё на ходу исподлобья.

– Ну, допустим, Пётр, – небрежно ответил он и снова театрально поклонился. – Доброй ночи, Варвара Николаевна.

Юноша повернулся к ней спиной и поспешил прочь, виляя меж деревьями.

– Доброй ночи, – ответила она и затем едва слышно проворчала вслед удаляющейся фигуре: – «допустим, Пётр».

А может, и не Пётр вовсе.

Она возвратилась на тропинку и окольными путями добралась до института в тот момент, когда на другой дорожке показалась Ирецкая в сопровождении сестёр Шагаровых.

– Нашлась! – воскликнула Марья Андреевна. На лице классной дамы читалось облегчение. – Где же вы были, голубушка?

Варя остановилась на полпути и непонимающе воззрилась на свою наставницу.

– Была? Я ведь гуляла. И… ох, Марья Андреевна, не ругайтесь, умоляю, – Воронцова сложила ладошки в молитвенном жесте с видом самого невинного ангела на небесах. – Я потеряла зонт в саду. Все дорожки обошла по три раза. Ума не приложу, где и как могла его обронить. J’ai honte. Excusez-moi^[12].

– А мы с ног сбились, Варвара Николаевна, – просияла Наденька.

– Мы ваш зонтик нашли недалеко от реки, – с улыбкой добавила её старшая сестра. – Его Марина Ивановна забрала.

– Нужно сказать остальным, что вы нашлись, – всплеснула руками Надя Шагарова.

– Непременно, – согласилась Ирецкая, которая рассматривала Варю столь внимательно, словно боялась, что ту как минимум успели повалять по лесной чащобе медведи.

Возможно, она не была столь уж далека от истины.

– Я заставила вас нервничать. Прошу прощения, – Варя виновато склонила голову.

Она заранее знала, что её простят. И что перед сном в дортуаре девочки будут весело обсуждать эту историю, а преподавательницы в учительской за чаем посмеются над рассеянной девицей, которая умудрилась в пустой осенней аллее обронить зонтик. Только Эмилия Карловна посмотрит на неё с тревожным ожиданием, но новостями Варя поделится с ней завтра, когда представится возможность. А ещё признается, что брошь всё-таки у неё. Но пока же лучше соблюдать осторожность.

Глава 5

– Из всех ярких произведений минувшего года роман Колетт Ивер, пожалуй, достоин вашего внимания, дамы, – звучал громкий, музыкальный голос учителя словесности Артура Альбертовича.

Окна в классе были открыты, чтобы впустить тёплый, свежий воздух, столь полезный для девичьего здоровья.

Наверняка учителя было слышно даже в саду. Когда тот увлекался темой, его карие глаза распахивались шире, горя огнём вдохновения, щёки покрывались румянцем, голос звучал звонче, а жесты оживали так, будто он выступал в театре. Этот его живой, увлечённый подход к подаче материала вызывал ответное увлечение в ученицах.

Но была у Артура Альбертовича и ещё одна примечательная черта: он не презирал современную литературу. Напротив, с интересом следил за наиболее яркими авторами, в том числе и за рубежом. Не одну лишь классику знали девушки. Учитель зорко следил за тем, что читают воспитанницы. Из интереса, а ещё из соображений контроля: благородным девицам не пристало брать в руки недостойные и опасные для их душевного спокойствия книги. На деле он просто не поощрял чересчур модные веяния. Однако кое-что советовал для ознакомления самостоятельно, если произведение прошло его пристальную проверку и получило одобрение.

Поэтому после того, как Артур Альбертович выслушал доклады смолянок о том, что они прочли за лето, перешёл к рассказу о молодой французской писательнице и её книге, с которой сам ознакомился во время летних каникул.

Но Варя слушала вполуха. Её внимание занимал лист бумаги, на котором она писала, пока учитель говорил.

На уроке словесности Воронцова села одна за последнюю парту, сославшись на то, что хочет сидеть подальше от распахнутого окна. Делать заметки во время урока не возбранялось, поэтому она, не таясь, достала чистый лист и приступила к работе.

– Он называется «Princesses de science»^[13], – продолжал Артур Альбертович, важно расхаживая перед графитовой доской, будто длинноногая серая цапля в синем сюртуке. – В своём романе Колетт Ивер повествует о тех несчастьях, с которыми сталкиваются женщины, решившие посвятить жизнь науке.

Девушки слушали с интересом. Они не сводили глаз с учителя.

Артур Альбертович не был красавцем ни по меркам юных девиц, ни в глазах классных дам. Однако же он пользовался уважением тех и других. Долговязый, угловатый обрусевший выходец из Австро-Венгрии, он мог похвастаться большим острым носом и не менее внушительным кадыком. Учитель и вправду напоминал журавля или цаплю, особенно когда расхаживал по классу, заложив руки за спину. Его тёмные волосы давно поседели, а одежда всегда одинаково пахла мылом с гвоздикой. Сухой на лицо, часто страдающий насморком, но разговорчивый, внимательный и обладающий таким тёплым понимающим взглядом, что воспитанницы относились к учителю словесности с уважением и приязнью.

– Большинства трудностей героини могли бы избежать, если бы посвятили жизнь домашним делам. – Артур Альбертович назидательно воздел перст. – Совмещение деятельности научной с жизнью семейной – задача крайне непростая…

Варя вновь отвлеклась и погрузилась в записи. Она выводила слова осторожно, с особым вниманием. Переписывала трижды, прежде чем осталась довольна проделанной работой. И подняла голову как раз в тот момент, когда учитель спросил:

– В минувшем году это произведение было удостоено литературной премии «Vie Heureuse»^[14]. Кто-нибудь из вас знает, что это за премия? – Его взгляд скользнул по рядам воспитанниц в одинаковых форменных платьях с белоснежными накладными рукавчиками и с заплетёнными в одинаковые косы волосами. Он остановился на Варе. – Воронцова?

Варвара поднялась с места и встала возле парты так, чтобы прикрыть собою записку.

– Если я верно припоминаю, эта премия сравнительно молода и вручается за особый вклад в литературу именно для женщин, в качестве некой противоположности привычным мужским премиям. – Варя мило улыбнулась, а сама ощутила лёгкий испуг.

Она боялась, что скажет нечто недопустимое, Артур Альбертович рассердится, подойдёт ближе и заметит бумагу, а тогда он поймёт, что содержание её записей не имеет ровным счётом никакого отношения к творчеству Колетт Ивер.

Но учитель остался вполне доволен ответом и вовсе не обратил внимания на её стол.

– Совершенно верно, Варвара Николаевна. Присаживайтесь, пожалуйста. – Артур Альбертович отвернулся к доске, чтобы написать на ней название этой литературной награды. – Кто может перечислить иные премии?

Варя с облегчением опустилась на своё место. Первым делом она проверила, высохли ли чернила, а затем достала из-под тетради чистый конверт и вложила в него записку, сложив её дважды.

К тому моменту, как урок завершился, Воронцова успела написать на конверте адрес и имя адресата.

А дальше оставалось мысленно просить у Господа прощения и помощи, и Варя решила, что она прощена, потому что между занятиями ей удалось прогуляться мимо парадного входа и положить конверт в ящик к остальной утренней почте, которую уже принесли, но ещё не успели разобрать. Всё это время от волнения руки тряслись так, что она едва не выронила заветное послание. Но всё же конверт спрятался среди остальных писем и газет, и Варя заспешила к подругам на следующий урок. С трудом она дождалась обеда, когда в трапезной к ней подошла классная дама.

– Варвара Николаевна, – негромко обратилась к ней Ирецкая, при этом вид у неё был слегка озадаченный, – право, не знаю, как и быть, но сегодня утром ваша учительница японского языка прислала записку в институт.

Разумеется, самой записки при ней не было.

– Танака-сама? – Варя изобразила искреннее изумление. – Всё ли хорошо? Она здорова? Мы не виделись с ней с июня.

– Именно поэтому она и написала, – Марья Андреевна мягко улыбнулась. – Ваша Танака-сама ругает вас, Варвара Николаевна. Говорит, что проку от занятий не будет при столь больших перерывах. И если вы не явитесь сегодня к пяти часам, от уроков лучше вовсе отказаться.

– Mon Dieu, – только и вымолвила Воронцова. Она округлила глаза и приоткрыла губки с выражением наивной беспомощности.

Сидевшие здесь же за столом подруги зашептались. Кто-то захихикал и пошутил, что японка решила с Варварой распрощаться, раз уж та прилежностью не отличается. Но ей это было совершенно безразлично, ведь спектакль она разыграла не для одноклассниц, а для одной лишь Ирецкой. Даже Эмилии Карловне Варя толком ничего не поведала, чтобы та поменьше волновалась. Сказала лишь самое необходимое на всякий случай. К примеру, что женщина оказалась горничной в доме Обухова, с которым Варя хочет поговорить при случае и предупредить, что его пытаются подставить. И что брошь нашлась, она спрятана в надёжном месте, но вернуть её пока не удастся, покуда они не выяснят, кто за всем стоит. Эмилия испытала смесь облегчения и шока, но всё же поддержала Варю в её начинаниях.

Но для Марьи Андреевны Воронцова расстаралась. Приготовила реквизит, декорации и наиболее живые эмоции, кои могли растрогать сердце суровой классной дамы.

Варя от души потрудилась, подделывая почерк уважаемой преподавательницы японского, с которой она занималась вне стен института уже два года.

Родители всячески поощряли тягу дочери к азиатскому языку, рассматривая это слега экзотическое увлечение как наиболее безопасное из всех Вариных интересов. Оно не только не вредило здоровью и не развивало неподобающие помыслы, но, напротив, дисциплинировало и открывало новые пути для девушки после выпуска. Дочь могла бы заниматься переводами литературы или же преподавать японский сама. К сожалению, в стенах Смольного подобного педагога не нашлось, но мать подняла все связи и отыскала для дочери учительницу неподалёку от института. Да не абы какую, а самую настоящую японку!

Танака-сама – так уважительно обращались к ней все, включая Варю – была миниатюрной женщиной средних лет, с узкими раскосыми глазами, бледной кожей и волосами настолько чёрными, словно они были выкрашены тушью. Одевалась японка по европейской моде, но её квартира напоминала музей Страны восходящего солнца. Это привело Варю в восторг в первый же день. Особенно девочку пленила коллекция чудных японских кукол, занимавших половину серванта. Вторую половину Танака-сама отвела для чайной посуды из такого тонкого фарфора, что на свет он казался полупрозрачным.

Варя убедила родителей в том, что просто не сможет жить без уроков японского. Отцу пришлось лично идти на приём к начальнице Смольного, светлейшей княжне Елене Александровне Ливен. Разумеется, та была категорически против поначалу, не желая подвергать воспитанницу риску и отпускать её из института. Её светлость даже сказала, что позволит японке приходить к девушке в Смольный. Но тут отказалась Танака-сама, категорически не пожелавшая тратить время на выездные уроки. Отцу удалось убедить княжну Ливен. Что именно он сказал, Варя не представляла. Знали лишь только от Елены Александровны, что, если выезды в город и трата времени на посторонние занятия навредит Вариной успеваемости в институте, с японским придётся распрощаться.

Дважды в неделю специально нанятый Воронцовыми извозчик забирал девушку из Смольного, отвозил к учительнице, там дожидался, а после вёз обратно. Танака-сама проявляла строгость и требовала усердия, несмотря на то что её ученица получала образование в совершенно ином месте. Варвара не возражала. Напротив, выезды на уроки приравнивались к празднику. Девушка старалась изо всех сил, чтобы не огорчить Танаку-сама и не отстать по другим предметам в институте от одноклассниц, настолько важными стали для неё эти уроки, столь отличающиеся от всего, к чему она привыкла.