– Я не говорю, что ты должен нацепить какой‐нибудь дурацкий парик или изображать из себя крестьянина, но и появляться там в твоем обычном виде не стоит. Особенно каким ты был до своей мнимой смерти и каким тебя могли запомнить те, кто не забывает обид. Только не старайся слишком омолаживаться. – Ему вдруг с запозданием показалась смешной шутка, которую я отпустил раньше, во всяком случае, он добавил с милой улыбкой: – Достаточно будет, если ты поучишься у меня пижонству – я ведь тоже еще могу кое‐чему научить. И я неплохой учитель. Правда, иногда против собственной воли.

Я не обманывал Мачимбаррену, когда в начале разговора заявил, что не собираюсь никого соблазнять, то есть не намерен затаскивать в постель ни одну из трех женщин, даже если какая‐нибудь полезет туда сама. Да это было бы уже и не так просто, по крайней мере для меня было бы теперь не так просто “отхерачить кого‐то”, пользуясь еще одним выражением пижона Хорхе. После ухода в отставку я, вне всякого сомнения, отчасти потерял нужную форму, но главная причина крылась в другом: при одной только мысли о подобной авантюре на меня накатывала жуткая лень. Назначать свидания, стараться выглядеть более или менее привлекательным, наряжаться, куда‐то идти и о чем‐то неспешно беседовать, исподволь – взаимно – втираться друг к другу в доверие, изображать интерес к жизни и мнениям чужой и неинтересной тебе женщины, терпеливо ее выслушивать и стараться запомнить услышанное – что тоже является одной из форм лести; быть галантным, не становясь смешным, вести атаку, не выглядя похотливым, не быть искательным, липким, напористым, правильно оценивать реакцию дамы на вроде бы случайные и естественные прикосновения, когда ты по‐дружески кладешь ей руку на плечо, заботливо обнимаешь за талию при переходе через улицу, слишком близко придвигаешь свое бедро в кинотеатре, или на концерте, или в такси… – обо всем этом мне было муторно даже думать. Не говоря уж о неизбежных поцелуях, тисканье и попытках залезть под юбку (это, разумеется, если юбка будет удобной и облегчающей такую задачу), расстегнуть молнию и пуговицы. Не говоря уж о жарком дыхании, пожирающих взглядах и раздевании – или хотя бы полураздевании – и слиянии с другим телом, чтобы доставить ему удовольствие, изображая при этом страсть, какой ее рисуют в перегретых страстью романах, либо изображая отчаяние и жгучее нетерпение, какими их показывают в самых глупых и лживых фильмах. Не говоря уж о перспективе остаться ночевать в чужой спальне или утром обнаружить даму в своей собственной, а потом завтракать в малоприятной компании, когда ночной угар уже кажется ошибкой, умопомрачением и испарился без следа, – по крайней мере, именно так чаще всего воспринимается подобное приключение в моем возрасте. К сожалению, мои сексуальные потребности снизились после того, как я вернулся в Мадрид, словно отход от активной службы расхолодил меня и в других сферах, иногда весьма неожиданных. Мне хватало эпизодических встреч с Бертой, а в те периоды, когда они прекращались, или почти прекращались, по более чем вероятной причине ее увлечения кем‐то другим, я навещал одну английскую девушку из посольства, точнее, мою подчиненную (она начала там работать незадолго до моего возвращения), которая сразу стала поглядывать на меня благосклонно, с нескрываемым любопытством и почему‐то покровительственно, хотя я был примерно вдвое старше ее. Любопытство, как я подозревал, объяснялось тем, что она была в курсе моей биографии, или до нее дошли какие‐то слухи, или ей казалась очень соблазнительной возможность внести в список своих побед самого настоящего шпиона. К тому же она принадлежала к числу молодых женщин, которые рады любому случаю подбодрить несчастных, направить на верный путь растерянных и утешить страждущих, а я, должно быть, воплощал в ее глазах все три названных типа, пока привыкал к жизни в пустоте.

Звали ее Патриция Перес Нуикс, она была дочерью испанца и англичанки и, как мне помнится, внучкой некоего загадочного эмигранта времен гражданской войны, который оказался в Англии вместе с более знаменитыми соотечественниками – такими как Бареа, Чавес Ногалес и, возможно, Сернуда^[19]. Она тоже была билингв, но выросла в Лондоне и поэтому считала себя больше британкой, а в Испании провела всего три лета – то есть по сравнению со мной у нее все сложилось с точностью до наоборот. Карие глаза, быстрый и живой взгляд, искренний, легкий и заразительный смех, хотя ее веселость не была глубокой и стойкой. Пат хорошо знала, чего хотела, несмотря на крайнюю молодость (ее приняли на работу в посольство, едва она получила диплом, оценив очевидные способности). Решив закрутить со мной роман, она сразу и довольно беззастенчиво взяла инициативу в свои руки, а потом изо всех сил старалась не дать нашим отношениям сойти на нет. Хотя об их стабильности можно было говорить весьма условно, поскольку у нее была куча приятелей среди соотечественников, и, как ни абсурдно это прозвучит, во мне она видела некий неожиданный и занятный трофей (он доставался ей раз в месяц или раз в два месяца, не чаще), напоминавший о временах, которые казались ей героическими, то есть о временах холодной войны.

То, что для Пат та эпоха была почти легендарной, заставляло меня чувствовать себя динозавром, хотя холодная война завершилась совсем недавно и на нее, по сути, пришлась солидная часть моей жизни. Но, слушая Пат, я словно становился свидетелем превращения этой моей жизни в историю и древность, а когда такое происходит, мы с горечью задумываемся о смысле всего нами сделанного и подчас приходим к заключению, что мало что изменилось бы, если бы мы и пальцем не шевельнули, вообще не существовали на свете и не замарали своих рук.

Встречались мы всегда в ее квартире на улице Понсано, и она относилась ко мне со смесью теплоты и снисходительности (которую самоуверенная молодость часто испытывает к старшим), а также не скрывала горячего любопытства к мифам о былых временах, которое я не имел права утолить. Поэтому ей приходилось строить догадки, опираясь на сведения, почерпнутые из книг, а мои похождения просто выдумывать, как поступала на протяжении многих лет и несчастная Берта, только вот для нее в этом никогда не было даже намека на легковесность, или игру, или подражание военным байкам, в которых больше умалчивается, чем рассказывается.

Пат принадлежала к поколению акселератов и прагматиков, не знающих моральных дилемм, они не противятся своим желаниям в личном плане, зато четко выполняют служебные обязанности и не задумываются о цене царящих в мире порядков. Природная отзывчивость не мешала ей быть жесткой на службе, а ведь именно служащими были мы с ней, Тупра и премьер-министр, как не мешала быть беспощадной к тем, кто, с точки зрения ее начальства, вредил или угрожал Королевству, а одним из кураторов Пат был Тупра, как я очень быстро понял, хотя и не без удивления. Так что отношения со мной не были для нее чреваты ни проблемами, ни сомнениями и вряд ли могли оставить по себе память в душе. Иначе говоря, с этой девушкой никаких затруднений у меня не возникало.

Я еще не получил всей необходимой информации – полные донесения и отчеты мне должны были передать накануне отъезда, – но уже успел узнать от Мачимбаррены и Тупры, что две женщины из трех были замужем, а третья, возможно, была разведенной или вдовой – о ней в городе вообще мало что знали, поскольку она держалась замкнуто и редким знакомым о себе почти ничего не рассказывала. Если мне все‐таки придется ступить на зыбучую почву флирта или голого секса, то соблазнение замужних женщин может натолкнуться на сопротивление (скорее умственное, нежели физическое, поскольку все физическое совершается самопроизвольно, а потом достаточно всего лишь принять душ и смыть следы). Поначалу они якобы не желают обманывать мужа и обустраивать в своей повседневной жизни уголок для нового человека, и это создало бы для меня дополнительные и утомительные препоны. Если, конечно, дамы не привыкли к изменам, если их брак уже не успел дать трещину и они только и ждут удобного случая, чтобы подложить под него маленькую бомбу и взорвать окончательно.

Оставалось надеяться, что ни одна не воспримет меня всерьез и не сочтет подходящим кандидатом на замену мужу. А на крайний случай я имел в запасе готовые рецепты: умел самым жестоким образом рассеять любые иллюзии, или исчезнуть без объяснений, или отдать любовницу в руки правосудия, а то и в руки боевых соратников, которых она предала, и последний вариант обычно бывал для нее самым худшим. Иногда я испытывал жалость к таким женщинам, но через жалость легко переступал, а что происходило с ними потом, меня не касалось и не было моей виной. Они сами сделали выбор, помогая тем, кому помогали, пряча тех, кого прятали, вступая в группировки, в которые вступали, и занимаясь тем, чем занимались, хотя часто их просто обманывали или зомбировали, как, впрочем, и многих легковерных мужчин. Та женщина, которую мне предстояло разоблачить, участвовала в страшных преступлениях, и ее, безусловно, следовало предать суду. А если не получится, она все равно должна понести наказание. Пусть она больше не опасна и перестроила свою жизнь – эту жизнь все равно следует у нее отнять, на всякий случай, а еще потому, что мы всегда ратуем за справедливость. И если не мы, то кто это сделает в нашем страдающем беспамятством мире?

Тупра был прав: мы не знали ненависти, зато мы были ходячим архивом и сводом досье: мы никогда не забывали того, что остальные устают помнить или стараются забыть, чтобы избавиться от неотвязной горечи. Не знаю, понял ли сам Тупра, что его слова в некоторой степени уподобляли нас Господу Богу (хотя нам, как и всем смертным, свойственны известные фатальные пределы), каким видели Его верующие люди на протяжении долгих веков веры – или легковерия, – то есть уподобляли Всевышнему, который все держит в памяти и хранит в своем пестром и лишенном текучести времени. В Его времени нет ничего ни нового, ни старого, ни древнего, ни недавнего. “Для нас десять лет назад – это вчера, даже сегодня”. Именно так должен воспринимать любые события Бог, который ныне вроде бы отжил свое, хотя и существовал на протяжении огромных периодов памятной всем истории. Поэтому Он ничего не прощает, да это от Него и не зависит, ведь в Его глазах ни одно преступление не перечеркивалось и не умалялось за давностью лет, ибо каждое продолжает совершаться и ныне тоже.

Но кроме того, была еще одна причина, заставившая меня вернуться в прежние ряды и согласиться на это задание: я не видел иного способа перестать размышлять о бесполезности сделанного мной в прошлом, кроме как продолжать делать то же самое, а оправдание для своей запутанной жизни находил, только когда запутывал ее еще больше. И хотя эта жизнь принесла мне столько страданий, смысл она обретала лишь тогда, когда я продолжал их испытывать, подпитывать и жаловаться на них. Точно так же преступный путь продолжают, совершая новые преступления; путь зла – творя зло, сначала робко и осторожно, то одному, то другому, а потом уже всем подряд, пока непострадавших не останется.

Террористические организации не могут свернуть борьбу по доброй воле – перед ними сразу разверзнется бездна, и, оглянувшись на все свое прошлое, они ужаснутся унизительному провалу, а значит, и напрасным жертвам, напрасным потерям. Серийный убийца продолжает начатую серию, потому что это единственный способ не оглядываться назад – на те дни, когда он еще не был ни в чем виноват и не носил позорного клейма, а также единственный способ увидеть в своих поступках некий смысл. Иначе придется, пожалуй, применить к себе жуткое признание леди Макбет, на что мало кто готов, поскольку для этого нужна великая сила духа, а она исчезла из нашего мира: “Конца нет жертвам, и они не впрок!” Или то же самое выразить иначе: “Мы совершали гнусности, однако не сумели извлечь из этого никакой пользы”.