У меня вдруг возникло ощущение, что сегодня со мной произойдет нечто очень важное. Психоанализом я никогда всерьез не занимался – так, скользил по верхушкам, но к сему таинственному предмету отношусь со свойственным дилетанту суеверным уважением. В данном случае, однако, установить причинную связь было несложно. Первое звено – общение с Чернышевым, второе – чтение его записок, разволновавших меня не только описанием морских катастроф, но и тем, что некоторых ребят с опрокинувшихся судов я знал и теперь был потрясен обстоятельствами их гибели; третье – через несколько часов начнется совещание в управлении рыболовства.

Не буду врать про внутренние голоса и тому подобную мистику, но после чашки кофе я уже был совершенно уверен, что эти три звена составляют одну цепь и каким-то образом я буду к ней прикован. Я еще представления не имел, как будут дальше развиваться события, но доподлинно знал, что меня ждет что-то из ряда вон выходящее и что без Чернышева здесь не обойдется. А между тем в его заметках не было ни слова об экспедиции! Раньше говорили – предчувствие, теперь – подсознание, но суть от этого не меняется: нечто скрыто в нашей психике такое, что разумом объяснить невозможно и что когда-то приводило на костер несчастных ясновидцев и колдунов.

Впрочем, кое-какую пищу моим предчувствиям подбросил старик Ермишин. Вечером, когда я докладывал ему о встрече с Чернышевым, он посмеялся и, довольный, промычал в трубку: «Погоди, завтра на совещании еще не то будет!» А на мои расспросы Андреич туманно ответил: «Ты пойди, пойди туда, не на двести, а на все пятьсот строк материалу наскребешь».

Я вообще не люблю ходить на совещания, так как убедился в том, что обычно все самое важное решается наверху, но сегодня смотрел на часы с нетерпением влюбленного студента. Я так суетился, что в конце концов вызвал у Монаха законное подозрение.

– Что-то у тебя глаза блестят… Всю ночь лягался и сбрасывал меня на пол, галстук новый надел. Уж не для Марии ли Чернышевой?

– Вот еще, – возмутился я. – Тоже мне Софи Лорен!

Мой ответ Монаха не удовлетворил.

– Представляю, как она вчера перед тобой вертелась, – мяукнул он. – Учти, про ее гастроли весь город знает.

– Брехня. – я делано зевнул. – Бабьи наговоры.

– И брюки нагладил, – с растущим подозрением установил Монах.

– Уши вымыл, – добавил я. – Нужен я ей очень…

– А она тебе? – ехидно закинул удочку Монах. – Знаем мы вашего брата, свободного охотника, сами на стороне пробавляемся.

– Пошел вон, негодяй, – душевно сказал я. – Распутник, ворюга, а еще с критикой лезет.

Обиженный Монах ушел не простившись. Полюбовавшись из окна свалкой, которую он затеял на задворках рыбного магазина, я спустился, кое-как завел «запорожец» и вошел в конференц-зал управления за четверть часа до начала совещания. Туда уже загодя пришло много народу, верный признак того, что совещание обещает быть интересным.

– И пресса здесь? – приветствовал меня Чупиков. – Какими судьбами? Ага, Чернышев пригласил, ясно… Значит, будет выступать, рвется в газету!

– Давать материал о себе он отказался, – возразил я.

– Вы, извините, наивны, ведь это тоже реклама: вот, мол, какой я скромный! Он и рассчитывает, что вы напишете: «О себе Чернышев говорить не любит, но охотно рассказывает о таких отличившихся на промысле людях, как старпом Лыков, тралмастер Птаха, матрос Воротилин…»

– Именно эти фамилии он и назвал, – признался я.

– Еще бы, – торжествовал Чупиков, – опора, личная гвардия! Держу пари, что он был с вами исключительно вежлив и предупредителен.

– Пари проиграете.

– Неужели нахамил? – У Чупикова радостно блеснули глаза.

– Ну не то что нахамил, а так… Но это не имеет значения, человек он все-таки незаурядный.

– Очень может быть, – сухо проговорил Чупиков, сразу теряя ко мне интерес. – Желаю успеха.

И отвернулся. Чего требовать от человека, у которого из-под венца увели невесту!

Кивнув, прохромал мимо Чернышев, тонкие губы искривились в усмешке – это он раскланивался с Астаховым; многие поздравляли его с победой в соревновании, и Чернышев благодарил все с той же довольно неприятной усмешкой, ставящей под сомнение искренность поздравителей. Ему бы шляпу с пером и шпагу – Мефистофель! Появился и Ермишин, которого капитаны приветствовали с подчеркнутой почтительностью, старика здесь любили. Я помахал ему рукой, и он сел рядом.

– Старею, – отдуваясь, проговорил он. – На третий этаж без лифта поднялся – чуть главный двигатель не пошел вразнос.

– Курить надо бросать.

– Э, я свою плантацию давно выкурил, – вздохнул Ермишин, – пустую трубку посасываю. Блокнотом запасся?

Я с заговорщическим видом приоткрыл портфель, где лежал магнитофон.

– С пятого ряда? – усомнился Ермишин. – Не возьмет.

– Микрофон мощный, шепот из-за дверей улавливает.

– Постой, так ты и меня записывал? – спохватился Ермишин. – Все словечки?

– Словечки размагничу, – пообещал я. – Не бескорыстно, конечно, за вечер воспоминаний.

– Ах ты, сукин сын… Ладно, помолчим.

Председательствующий постучал по графину, совещание началось.

А примерно через два часа Чернышев обвинил в трусости двадцать девять капитанов.

Вообще-то, такое слово произнесено не было, но оно угадалось и вызвало всеобщее возмущение.

Но сначала выступали другие. Гибель четырех траулеров была еще свежа в памяти, и капитаны, сменяя друг друга на трибуне, высказывали самую серьезную тревогу и сомнения: не слишком ли велика опасность обледенения для низкобортных сейнеров и СРТ в открытом море? Капитаны были опытные, а иные знаменитые, познавшие славу, их мнение много значило – и почти все они говорили о том, что осваивать новые районы лова в штормовые зимние месяцы дело хотя и на редкость перспективное, но чреватое опасными последствиями. Обледенение судов вдруг предстало коварнейшим врагом, в повадках которого еще следовало разобраться. И когда Сухотин, один из самых заслуженных капитанов, прямо предложил на зимний промысел посылать лишь большие морозильные траулеры, зал притих: что скажет начальство?

Ситуация была щекотливая: ведь все прекрасно понимали, что именно сейнеры и СРТ «делают план», дают основную часть добычи рыбы; понимали, что снять, резко уменьшить план добычи – дело чрезвычайное и вряд ли министерство на это пойдет, но ведь и опасность обледенения – дело чрезвычайное. Словом, все притихли – предложение прозвучало, и на него следовало дать ответ.

Вот тогда-то Чернышев и взорвал свою бомбу.

Когда он попросил слова, зал оживился: на собраниях любят ораторов с «изюминкой», а этого добра у Чернышева, как я уже успел понять, было навалом. «Включай свою механику. – Ермишин толкнул меня локтем в бок. – Валяй, Алексей!»

Чернышев пошел к трибуне, взгромоздился на нее и дружелюбно рявкнул:

– Что, здорово перепугались, ребята?

Далее выступление Чернышева и реплики привожу по расшифрованной магнитофонной записи.

Возгласы: «Выбирай слова!», «Внимание, весь вечер на ковре Чернышев!», «Тише!».

Чернышев. Хорошо, слова буду выбирать тщательнейшим образом, чтобы, упаси бог, никого не обидеть – ни одного из присутствующих здесь паникеров. (Гул в зале.) Так вот, зная большинство из вас добрых двадцать лет, я был поражен, услышав такую баранью чушь!

Снова гул в зале. Председательствующий стучит по графину: «Товарищ Чернышев, держите себя в рамках!»

Чернышев. Слушаю и повинуюсь! (Отвешивает председательствующему низкий и совершенно неуместный поклон, что вызывает в зале смешки.) Итак, что мы имеем? Мы имеем, товарищи, замешательство, переходящее в панику. Да, мы начали осваивать новые районы лова зимой и потеряли хороших ребят – вечная им слава и память. Не буду повторять того, что вы по этому поводу говорили, – у самого душа болит. Скажу только, что главная причина гибели траулеров – беспечность, с какой мы до сих пор относились к обледенению. Привыкли зимой ловить у берегов, чуть что – в бухту, вот и укрепилось в сознании: «Подумаешь, не видали мы льда, шапками собьем!» А вышли на скорлупках в зимнее море, столкнулись с настоящим, а не игрушечным обледенением и, вместо того чтобы спокойно разобраться, в панике закричали: «Прекратить! Назад, к берегу, где наши предки ловили! Пусть на промысел выходят дяди на больших кораблях!»

Возглас: «Ты не обзывай, ты конкретно!»

Чернышев. Конкретно говорю о тебе, Сухотин, предложение твое. Ты знаешь, как я тебя люблю и уважаю…

Возглас Сухотина: «Расскажи своей бабушке!»

Чернышев. Обязательно, непременно навещу в раю старушку, как только высвобожу свободную минутку. Знаю, сам видел, как ты чуть не перевернулся в то утро, а почему? А потому, что опомнился и стал окалываться, когда оброс льдом, как бродяга пушниной! Кто тебе мешал начать избавляться от льда на несколько часов раньше? И ты, Полушкин, очень умно возвестил с трибуны: «В условиях интенсивного обледенения средний рыболовный траулер особенно быстро теряет остойчивость». Правильно, если капитан этого СРТ – баран. Не вскакивай, я не тебя имею в виду, это я иносказательно и с любовью. Да, ты чудом остался на плаву, а опять же почему? А потому, что пожалел механиков, отец родной, и своевременно не набрал забортной воды в опустевшие топливные танки. Еще бы, танки потом сутки чистить надо, разве можно перегружать мотористов работой? И ты, Хомутинников, зря на стихию сваливаешь: ураган ураганом, а почему не убрал с кормы трал и сотню бочек? Вот и обледенел, как сукин сын, зарос льдом с головы до пяток.

Возглас Полушкина: «Ты о себе скажи!»

Чернышев. Поставь ящик пива – хоть всю ночь буду про себя рассказывать. Ладно, без шуток. Как только получил штормовое предупреждение, снял заглушки штормовых портиков и деревянные щиты зашивки фальшборта, орудия лова и груз убрал в трюм. Подготовил инструмент для околки льда, трюма задраил по-походному. Когда началось обледенение, команда работала непрерывно, сменяясь каждые два часа. Окалывали лед прежде всего с вант, мачт, надстроек и тамбурины. Благодаря открытым штормпортикам вода свободно сходила за борт, очищая палубу от ледяной каши и обломков льда с вертикальных конструкций. Ну и конечно, запрессовал все днищевые танки, топливные и водяные, забортной водой, что уменьшило опасность потери остойчивости. Так и выбрался… А вообще, если честно, за свою моряцкую жизнь такого ледяного шторма не видывал… Но не будем все валить на стихию, товарищи. Мы сто раз заседали, одурели от разборов – кто как себя вел, а посему закругляюсь… Или нет, можно еще пять минут? Вот ты, Сухотин, хорошо сказал, я даже записал за тобой: «Главная причина трагических событий – одновременное действие неотвратимых сил: ураганный ветер и чрезмерное волнение, низкие температуры воздуха и воды, снегопад, парение моря и, как результат, сильнейшее обледенение». Ничего не наврал? Но послушайте, что сказал другой человек, который понимал в нашем деле получше нас с вами, – академик Алексей Николаевич Крылов.

Возглас: «То теория, ближе к делу!»

Чернышев. Ближе, товарищи, некуда, я эти слова наизусть выучил и вам советую! Цитирую по памяти: «Часто истинная причина аварии лежит не в действии непреодолимых и непредвиденных сил природы, не в неизбежных случайностях на море, а в непонимании основных свойств и качеств корабля, несоблюдении правил службы и самых простых мер предосторожности, непонимании опасности, в которую корабль ставится, в небрежности, неосторожности, отсутствии предосторожности». Вот так. Из этой замечательной мысли следует, что мы не смогли оценить всей сложности обстановки, недостаточно знали о возможностях своих судов, о мерах, которые необходимо принять для предотвращения аварийного состояния, – и поэтому попали в обледенение, борьба с которым намного превышала физические возможности экипажей судов. Констатирую факт: чего мы не знаем, того и боимся, как первобытные дикари, к примеру, боялись грома. С обледенением шутки плохи, но его можно и должно изучить, чтобы научиться его избегать или, ежели влипнешь, знать, как с ним бороться. Необходимо к этому делу подключить науку, организовать экспедицию и на судне типа СРТ сознательно пойти на обледенение…

Возглас: «К медведю в берлогу? Вот сам и пошел бы!»