– Никакой плавной качки не было, – возразил Ванчурин. – Нас положило на борт по другой причине.

– Какой бы она ни была, эта причина, – сказал Ерофеев, – но ощущение не из приятных.

– А главное – была ли в этом необходимость? – спросил Кудрейко. – Или… – Он запнулся.

– Ну, договаривай, – с вызовом потребовал Чернышев.

Кудрейко на мгновение заколебался, а потом выпалил:

– Слух такой пошел, Алексей Архипыч, не обижайтесь, раз сами потребовали: «Кэп напугать науку хочет, да так, чтоб маму позвали!» А мы с Митей уже давным-давно из-за угла пуганные, пыльными мешками битые…

– Кто слух пустил? – угрюмо спросил Чернышев.

– Люди, – откликнулся Кудрейко и улыбнулся. – Человеки.

– Недочеловеки, – поправил Чернышев. – Хмыри. Узнаю – сию же минуту спишу на берег с волчьим билетом. Может, врешь?

Кудрейко с готовностью перекрестился – в знак того, что говорит чистую правду. Вообще в последние дни Алесь мне нравился все больше – веселый, работящий, компанейский, под стать своему закадычному другу Мите. Они уже были своими во всех матросских закоулках, и я завидовал их способности к непринужденному общению – с ходу и запросто на «ты», их умению вести себя так, словно живут они здесь не десять дней, а целый год, – полярный демократизм, вошедший в плоть и кровь на долгих зимовках. Я так не умею, какой-то вирус сдержанности в крови, что ли, хотя застенчивостью не страдаю, а люди интересуют меня прежде всего как люди, а не как литературный материал. Может, если заглянуть в подсознание, я был когда-то слишком доверчив и получал за это по носу? Или профессия наложила отпечаток? Если журналист развязен и рвется в друзья, от него обычно отгораживаются стеной, ибо ищут и находят в его поведении задний смысл, корысть: влезет такой в душу, а потом, после твоих откровений… из тебя мартышку сделает.

– Чушь баранья! – со злостью буркнул Чернышев почти что нормальным голосом. Обрадовался. – Слышь, Лыков, голос вернулся, привет тебе, привет, блудный сын. Или так не говорят, Паша, голос – и вдруг блудный сын? Ладно, когда будешь расшифровывать свою пленку – отредактируй (а ведь прекрасно видел, что я пришел без портфеля с магнитофоном!), придумай что-нибудь поизящнее. Так, – он ударил ладонью по столу, – вопрос Паша задал правомерный, хотя лично я ждал, что он промолчит, поскольку беседу на эту тему с ним имел. Наверное, Паша сообразил, что если он не спросит, так никто не спросит – по причине гордыни. Я вот что вам скажу: в шторм я полез из любопытства. Вас это объяснение устраивает?

– Меня – вполне! – воскликнул Баландин, обводя всех сияющими глазами. – Превосходно сказано – из любопытства! Будь вы моим студентом, Алексей Архипыч, я за одно это слово без колебаний поставил бы пятерку!

Чернышев осклабился и с симпатией посмотрел на Баландина. Корсаков продолжал сидеть с каменным лицом.

– Глубоко уважая мнение Ильи Михайловича, – сказал он, – я все-таки прошу вас детализировать свою точку зрения. Причем заранее выражаю понимание того, что вы решили пойти на обледенение в штормовых условиях.

– Что же тогда еще объяснять? – вяло спросил Лыков.

– Помолчи, Антоныч, какой из тебя адвокат… – сказал Чернышев. – Читал я, Виктор Сергеич, про одного врача: взял и привил себе чуму, очень интересно ему было посмотреть, что из этого получится. Вот это был человечина, не мне чета, не вам, не даже товарищу Васютину! – Чернышев поднял большой палец и потряс им. – Это, конечно, лирика, но дело, которое мы с вами затеяли, тоже без прививки не сработаешь. Хотел я, ребята, проверить одну штуку…

В коридоре послышался девичий смех, смеющийся Раин голос:

– Куда лезешь, Грише скажу!

Все заулыбались, только Лыков укоризненно покачал головой:

– Того и гляди аморалку будем разбирать, Архипыч…

– …одну штуку, – выдержав паузу, повторил Чернышев. – Ты записывай, Никита, в вахтенном журнале это двумя словами сказано. Не знаю, Виктор Сергеич, заметили вы или нет, но я менял не только скорость хода, но и курс по отношению к направлению ветра. Старик Ермишин еще в незапамятные времена установил, что интенсивность обледенения наибольшая при следовании курсом под утлом тридцать-сорок градусов к направлению ветра. А если развернуть судно на сто восемьдесят градусов к направлению ветра, забрызгивание и обледенение прекращаются полностью!

– Но ведь при обледенении это крайне опасно! – воскликнул Корсаков. – Судно окажется лагом к волне и может потерять остойчивость!

– Правильно, может, – согласился Чернышев. – А разве вы не допускаете на практике такую ситуацию, когда развернуться необходимо, чтобы изменить курс и уйти в укрытие? Разрешите вас заверить, дорогой Корсаков, что такое бывает, и частенько!

– С нами, например, – глядя Чернышеву в глаза, то ли спросил, то ли утвердительно сказал Корсаков.

– Пожалуй, да, – согласился Чернышев. – Не уверен, что льда мы набрали до критической точки, но дальше штормовать против волны было рискованно.

– Значит, – сказал Корсаков, – эту ситуацию вы создали сознательно…

– Да, – кивнул Чернышев, – сознательно. Я ее, как у вас принято говорить, решил смоделировать, чтоб дать морякам рекомендацию, как из нее выходить. План был такой: первое – как можно дольше штормовать, второе – набрать побольше льда, третье – развернуться.

– Есть предположение, – тихо сказал Ванчурин, – что именно при подобном развороте опрокинулся вчера японский траулер.

– И не только он, – поддержал Чернышев, – сам несколько раз в комиссиях сидел, такие случаи разбирал. А почему? А потому, что не так разворачивались! Да не хлопай ты глазами, – обрушился он на Никиту, – пиши! Пиши дословно: в сильный шторм обледеневшее судно должно разворачиваться не на переднем ходу, а на заднем, кормой к ветру, имея в виду, что, если длина волны близка или равна длине судна, следует непременно уменьшить скорость, иначе возможен оверкиль… Так мы и сделали. Старик Ермишин меня учил, что в сильный шторм такой маневр наименее рискован, так как создается очень сильный вращающий момент и судно разворачивается быстро. В прошлом мы с Лыковым дважды сей маневр осуществляли, но льда на борту тогда было немного. А сегодня – в самый раз!

Чернышев то и дело бил ладонью по столу и не сводил пронзительного взгляда с Корсакова. Казалось, только к нему он и обращался, словно перед ним была одна цель: убедить Корсакова.

– К сожалению, разворот я произвел недостаточно четко. – Чернышев на миг задумался. – Я бы так сформулировал: при окончании разворота опоздал дать машине «малый вперед» и переложить руль вправо. Поэтому и легли на борт…

– Все это действительно очень интересно, – с явно деланым спокойствием сказал Корсаков, – но я настаиваю, Алексей Архипович, чтобы впредь вы ставили в известность о своих планах… подопытных кроликов.

– Принимаю, – сказал Чернышев. – Вы уж извините, Виктор Сергеич, с экспедицией-то я впервые…

Он замолчал. В наступившей тишине Никита некоторое время продолжал писать, а потом поднял голову:

– Все, Алексей Архипыч?

– Пожалуй, – устало произнес Чернышев. – Запиши напоследок: учитывая сделанную при развороте на заднем ходу ошибку, в будущем маневр следует повторить.

– Повторить? – Корсаков, казалось, не поверил своим ушам. – Нет сомнений, Алексей Архипыч, маневр принципиально важен и достоин рекомендации, но я решительно против того, чтобы вторично искушать судьбу. Ведь может случиться, – он усмехнулся, – что некому будет обобщать добытые наблюдения.

Лыков сердито посмотрел на Корсакова и трижды постучал по столу.

– Посмотрим, – благодушно сказал Чернышев и зажмурился. – Возьмешь меня с собой, Антоныч? – обратился он к Лыкову. – Уж больно хороши у Татьяны пельмени…

Любовь Григорьевна

Я в поселке Вознесенском бывал не раз: здесь находятся база тралового флота и судоремонтный завод, за деятельностью которых наша газета следит с пристальным и благосклонным вниманием. Расположен поселок удобно, с трех сторон его окружают сопки, а выходом к морю служит природой созданная гавань, куда не добраться штормам и где гасятся самые сильные ветры. Зимой здесь скучновато, лысеют сопки и замирает тайга; зато летом никакого курорта не надо: лучшая в мире рыбалка (правда, браконьеров прижали, штраф за одну семгу – пятьдесят рублей!), сказочная охота (даже с тигром можно встретиться, только лучше в зоопарке), а ягоднику и грибнику такое раздолье, что в волшебных снах не увидишь. Здесь охотно поселяются и действующие, и вышедшие на пенсию моряки, предпочитающие почти что первобытную природу сомнительным преимуществам цивилизации; впрочем, дома в Вознесенском стали строиться со всеми удобствами, в Доме культуры без большого опоздания крутят последние фильмы, и, самое главное, через «Орбиту» на сей «дикий брег» проникло телевидение. Когда-то мы с Инной провели в Вознесенском две недели отпуска и твердо решили стариться здесь: решение, которое делало честь молодоженам с супружеским опытом, кажется, в три месяца. Мы даже присмотрели на окраине домик, который купим лет через двадцать (теперь на его месте пятиэтажное общежитие молодых рыбаков), и площадку для гаража. До чего же хорошо быть молодым и глупым!

Обойдя за полчаса поселок, я забрел в читальню и полистал подшивки. Нашел я и шесть строк о нашей экспедиции: указывалось, что «Семен Дежнев» вышел в Японское море для натурных испытаний по программе «Лед». Редактор уже прислал две радиограммы, требует материал, но я торопиться не собираюсь: самому надо разобраться. Если до сегодняшнего обсуждения я еще подумывал о первом из серии очерков, то теперь такая мысль казалась мне кощунственной. О чем я могу написать? О том, что Чернышев с самыми благими намерениями полез в шторм и едва нас не утопил? Одни будут пожимать плечами (Крюков, мол, набивает себе цену), другие радоваться (говорили же, предупреждали, что «хромой черт» гоняется за славой). Не имею я никакого права об этом писать, вред могу нанести непоправимый и себе, и экспедиции, какой-нибудь перестраховщик обязательно поднимет крик: «Прекратить! Люди дороже!» И прекратят. А кто от этого выиграет? Уж во всяком случае, не рыбаки, которые все равно выйдут на промысел зимой, и в шторма попадать будут, и лед набирать, только бороться с этими явлениями им придется вслепую, каждый как может и знает.

Однако все эти аргументы я изложу редактору лично. Чернышев заверил, что в море мы выйдем лишь через дня три-четыре, и на денек я еду домой – на автобусе, вечерним рейсом. Это километров полтораста, несколько часов езды.

Я пошел на почту и заказал разговор с Гришей Саутиным. Монах жив-здоров, газета выходит, мой «запорожец» еще не украли, в театре готовится премьера, – словом, пусть это меня не удивляет, но жизнь продолжается. Торжественной манифестации в честь моего приезда Гриша не обещает, но, если я привезу свежую рыбу, готов встретить меня лично. Понизив голос, он попросил передать привет и плитку шоколада Клаве из обувного отдела универмага. Зная, что подобные поручения я выполняю без энтузиазма, Гриша льстиво добавил, что тут же, немедленно отнесет Монаху миску объедков. Дебелая девица с коровьими глазами равнодушно отнеслась к привету, чуть оживилась при виде шоколада и абсолютно некстати стала знакомить с ражим детиной, оказавшимся ее мужем. Детина с крайней подозрительностью меня осмотрел, принял, очевидно, за благодарного покупателя и не без сожаления отпустил с небитой физиономией. Любвеобильный Гриша не впервой втравливает меня в подобные приключения, но на сей раз я поклялся, что больше этого не повторится.

Размышляя на эту тему, я вышел из универмага и попридержал дверь, пропуская элегантно одетую даму, лицо которой показалось мне знакомым. Дама улыбнулась, сказала, что в универмаг, по слухам, завезли японские чайные сервизы, – и я узнал Любовь Григорьевну.