Последний хитрый прием мы использовали, чтобы определить, как именно каждое полушарие участвует в разных способах понимания. Поступление информации от глаз в мозг устроено так, что все, что исходит с левой стороны от места, куда мы смотрим, сначала попадает в правое полушарие, и наоборот. Хотя оба полушария здорового мозга в дальнейшем делятся информацией друг с другом, разница в скорости и закономерностях реакции на слова, показанные на экране слева или справа, снабжает нас важнейшими сведениями о том, как каждое полушарие обработало прочитанные фразы.

Хотя все участники нашего исследования были студентами без диагноза «неспособность к чтению» (иначе говоря, все они попадали в категорию «типичных»), разница в навыках чтения у них привела к тому, что у каждого мозг решал задачи по-своему, особенно правое полушарие. В результате мы выяснили, что за понимание лингвистической структуры текста у всех наших чтецов и правда отвечало левое полушарие (то есть именно оно понимало, что важную роль сыграл стог, а не ткань), и это можно было предсказать по исходным данным испытуемых. Однако у участников с относительно неразвитыми навыками чтения восприимчивым к лингвистическим связям оказалось и правое полушарие. А вы говорите, язык – целиком и полностью функция левого полушария! Более того, когда надо было понять сценарии историй, оба полушария относительно неумелых читателей спотыкались на словах вроде «парашют», что показывало, что они восприимчивы не только к лингвистическим аспектам, но и к сценариям. С другой стороны, у самых умелых чтецов восприимчивым к сценариям оказалось только левое полушарие. Парадокс в том, что, как выяснилось, у самых умелых чтецов правое полушарие словно Джон Сноу из «Игры престолов»: оно ничего не знает. Их реакция не меняется, когда слова вроде «роль» появляются после «парашют» и после «ткань» (да и после слова «ворона»). И хотя наши испытуемые не спотыкались на словах вроде «парашют», связанных с историями лишь тематически, их смущали слова, которые не имели к историям никакого отношения.

В итоге ни один испытуемый в ходе моего эксперимента не показал результатов, которые можно было бы предсказать на основании данных, получаемых, когда усредняешь группы испытуемых с разными навыками чтения. Это как взять целую комнату людей и сказать, что их средний возраст – 42 года, хотя на самом деле никому из них нет 42 лет. Однако в нашем случае неспособность понять, что у разных людей разный мозг, не просто дала бы неполные данные, но и натолкнула бы на неверные выводы о том, как два полушария участвуют в понимании прочитанного.

Если вам по-прежнему непонятно, зачем все это изучать, представьте, что было бы, если бы вы травмировали правое полушарие мозга. Что бы сказал вам доктор о возможных изменениях в вашей жизни и здоровье? Как бы он оценил все за и против хирургической операции, на которую вам предложили бы согласиться?

На протяжении своей карьеры я отстаивала ту точку зрения, что, хотя внимание к средним показателям выборки позволило специалистам в нашей области быстрее узнать, сколько всего у нас общего (в частности, выявить многие механизмы, лежащие в основе процессов сенсорного восприятия), но из-за этого сложнее определить, что же делает нас уникальными (в частности, каким образом мы понимаем истории, шутки, да и друг друга, если уж на то пошло). Из такого «безразмерного» подхода, кроме всего прочего, следует, что подавляющее большинство того, что мы знаем о человеческом мозге, заставляет человеческое сознание либо игнорировать, либо сглаживать все то, что делает нас разными^[51]. К примеру, многие нейрофизиологи и даже врачи до сих пор считают понимание языка делом левого полушария. В результате ученые так и не достигли согласия по вопросу, как и у кого правое полушарие участвует в разных способах понимания речи, – а ведь проблемы с речью после травм правого полушария начали описывать еще 150 с лишним лет назад^[52].

Но, прежде чем я надену белое пальто и разверну транспарант «Все различия нужны, все различия важны», пожалуйста, позвольте сделать признание: если люди, интересующиеся нейрофизиологией человека, не изучают индивидуальные различия, на то есть веские практические причины. Первая – пресловутый парадокс «мозг изучает мозг». Мозг человека настолько невероятно сложен, что на протяжении моей жизни мы совершенно точно не разберемся в нем до конца^[53], даже если оставим в стороне все, что делает нас разными, и сосредоточимся только на общих чертах. На самом деле мы даже устройство C. elegans до конца не поняли! Хотя у нас есть идеальная карта всех ее нейронов и всех их связей, мы не можем предсказать со стопроцентной точностью, как поступит C. elegans в той или иной ситуации. Мы можем быть близки к разгадке, но всей картины все равно не поймем^[54]. Теперь увеличьте масштаб и вместо 302 нейронов возьмите 86 миллиардов, и у вас сложится адекватное представление о том, сколько всего мы еще не знаем о вашем мозге.

А это подводит меня ко второй причине, по которой изучать индивидуальные различия в человеческом мозге так сложно. Есть много интересных переменных, манипулировать которыми в лаборатории неэтично. Напротив, когда человек приходит на тестирование, он приносит с собой все особенности устройства своего мозга – как врожденные, так и сформированные жизненным опытом. Однако, как вы узнаете из этой книги, это часто взаимосвязано. Пытаться распутать клубок различий, чтобы понять, почему человек именно таков, какой он есть, очень трудно даже при самых благоприятных обстоятельствах. Эта задача всегда возвращает нас к одному из древнейших вопросов психологии: какая часть того, что делает вас вами, заложена в ДНК, а какая сформирована жизненным опытом?

Наследственность и среда: непонятое противостояние

Что же было раньше – лингвистически невежественное правое полушарие или способность умело читать? Сегодня большинство из тех, кто изучает поведение человека, понимают, что наши биология и жизненный опыт настолько переплетены, что едва ли имеет смысл «обвинять» то или другое, пытаясь понять, что делает вас вами. Ответ – это всегда сочетание одного и другого. Во-первых, каждое жизненное переживание меняет мозг. Иногда изменения обходятся без последствий, а иногда идут по нарастающей. Однако в редких случаях одно-единственное событие может изменить – к добру или к худу – наше устройство навсегда.

Это важно отметить, прежде чем углубляться в особенности вашей нейрофизиологии. То, что иногда ваш мозг вынуждает вас думать, чувствовать и поступать определенным образом, не обязательно означает, что вы такими родились, и это не изменится. На самом деле ваш мозг – ускользающая мишень. Большинство исследований, которые ищут связь между мозгом и поведением, в том числе и моя работа по изучению двух полушарий и навыка чтения, рассматривают только одну ситуацию за раз – так сказать, стоп-кадр. При таких экспериментах попросту невозможно сказать, насколько то или иное устройство мозга у вас врожденное, а насколько сформировано опытом.

Один из способов отделить генетические «чертежи» (то есть наследственность, или натуру) от среды (культуры) – проделать лонгитюдное исследование. При такого рода экспериментах исследователи оценивают один и тот же мозг в разных ситуациях на протяжении длительного времени, чтобы проверить, как его меняют общее созревание или конкретный опыт.

Именно это и проделали Кэтрин Вуллетт и Элеонора Магуайр в хитроумном эксперименте над лондонскими таксистами^[55]. Цель исследования была проста – выяснить, родились ли они такими, с более крупными «хвостами» гиппокампа, или же эта область у них выросла благодаря усилиям по подготовке к экзамену.

Для этого они дважды, с промежутком в три-четыре года, просканировали мозг 110 человек. Большинство из них (79) только готовились стать таксистами, и первый раз их сканировали, когда они начали учиться, но еще не сдали экзамен, а остальные (31) были контрольной группой, отобранной в соответствии с параметрами вроде возраста и коэффициента интеллекта, которые тоже могли повлиять на форму и размеры мозга. Поскольку более половины обучающихся не сдают итоговый экзамен, ученые планировали сделать по своим данным две оценки. Во-первых, они хотели сравнить мозг тех, кто в конце концов сдал экзамен, и тех, кому это не удалось, чтобы проверить, нет ли между группами каких-то наблюдаемых различий в структуре мозга. Во-вторых, они хотели посмотреть, нет ли каких-то заметных изменений в результате подготовки к «Знаниям», когда человек до отказа набивает себе мозг картами.

Результаты лонгитюдного исследования Вуллетт и Магуайр обеспечили совершенно очевидные доказательства причинно-следственной связи между мозгом таксистов и тем, что их просили сделать. До обучения не было никакой возможности определить, кто сдаст «Знания», а кто нет. Когда абитуриенты только записывались на курс, между мозгом тех, кто в дальнейшем попадал в группу «сдавших», и тех, кто оказывался среди «провалившихся», не наблюдалось никаких значимых различий: ни в размерах гиппокампа, ни в других участках мозга, если уж на то пошло. В сущности, единственная разница между теми, кто сдал и не сдал экзамен, заключалось в том, сколько времени они уделяли занятиям каждую неделю. В группе сдавших учащиеся в среднем посвящали обучению 34,5 часа в неделю, а те, кто не сдал, как правило, занимались меньше 17 часов в неделю! Через три года интенсивное обучение оставило след – но только в мозге тех, кто сдал. После того, как будущие таксисты втиснули в свой мозг все нужные знания, «хвосты» их гиппокампов выросли^[56]. То есть исключительные особенности мозга лондонских таксистов возникли из-за предъявляемых к ним требований. Дело закрыто.

Другой вариант, позволяющий распутать хитросплетения воздействия натуры и культуры тем ученым, у которых нет времени, денег или желания отслеживать своих испытуемых на протяжении всей жизни и много раз измерять параметры их мозга, – это исследования близнецов. Именно на них в общем и целом строится генетика поведения – на попытках отделить наследственность от среды, изучая тех, у кого разные пропорции того и другого: ученые опираются на то, что монозиготные (однояйцовые) близнецы рождаются из одной яйцеклетки и сперматозоида и на момент рождения почти идентичны^[57], а дизиготные (разнояйцовые) – из двух разных яйцеклеток и двух сперматозоидов, поэтому генетическое сходство между ними такое же, как между любыми неидентичными братьями и сестрами в одной семье.

Много исследований посвящено наследуемости: ученые выясняют, в какой степени некоторые измеряемые параметры обусловлены генетикой – на основании того, насколько эти характеристики схожи у монозиготных близнецов по сравнению с дизиготными. Если монозиготные близнецы больше дизиготных похожи друг на друга по определенным параметрам (например, по способности запоминать ориентиры на местности), значит, различие между близнецами связано с генетикой. Такой тип анализа опирается на предположение, что условия, в которых растут близнецы из одной пары (и монозиготные, и дизиготные), одинаковы примерно в одной и той же степени.