Я уже выходил из башни, когда он бросил мне вслед во всеуслышание:

– Господин архивариус хвастает, что обладает свитком времен Адзути, в котором интересующая вас тема описана исчерпывающе. Я думаю, он не откажет вам в вашем положении, господин Исава.

Я поклонился ему, прежде чем покинул это место навсегда.

* * *

Архив! Оплот Позолоченной молодежи, читателей поэтических сборников времен Хэйан, коллекционеров свитков, ценителей августейших автографов, игроков в рэйки и го, подвижников ложных записей, мастеров путать документы, двухвостых неуловимых интриганов, зубастых лихоимцев, нечистых на руку и сердце, шептунов в уши вышестоящих, ничем не доказавших свою мужественность женоподобных ценителей романов о царевиче Гэндзи. Лисы во плоти, никогда не снимающие маски приветливости, –  так называл их господин старший садовник в беседах без посторонних.

Я вошел туда, ежась, предчувствуя, что буду сожран мгновенно и без остатка, и кости мои сгинут неведомо где, и монах над ними сутру не споет.

Я замер перед раздвижной дверью в эту обитель зла в главном здании княжеского дворца, слева от Зала аудиенций, робко заглянул внутрь, а внутри кипела работа.

Десяток юношей в изысканной одежде разбирали груду сваленных у входа пачек из сложенных в учетные тетради длинных полос дешевой пожелтевшей бумаги. Шипя сквозь зубы, они поднимали очередную отсыревшую после хранения в башне тетрадь кончиками отточенных ногтей или чихали от пыли на пересохших покоробленных сгибах, читали пометку о дате, складывали в стопы, откуда их перетаскивали поближе к человеку, возглавлявшему это заведение, человеку с большой красной печатью.

Тетради пред лицом его быстро пересчитывали по числу лунных месяцев, два писца на коленях перед низкими столиками вносили одинаковые пометки в две учетные ведомости, затем пачки перевязывали тканью и они попадали под тяжелую длань руководителя, чтобы оставить на белой ткани красный след ответственной печати.

Главный архивариус в окружении высокопоставленной прислуги работал не покладая рук.

Он меня первый и заметил.

Словно волна пробежала от него ко мне, по мере того как писари оборачивались вслед начальственному взору. Работа прекратилась, наступило молчание.

Архивариус поставил печать в нефритовую тушечницу в форме жабы и указал сложенным веером в мою сторону одному из писцов за столами.

Тот, поклонившись, с достоинством поднялся, расправил широченные рукава, сняв с плеч белые подвязки, их удерживавшие выше локтя, подальше от опасного соседства с осакскими чернилами. Мелко семеня ногами, он изящно проследовал до дверей за время, что я мог бы не спеша обойти этот зал дважды.

У входа, слегка лишь обозначив предельно незаметный поклон, он едва слышно спросил:

– Чем обязаны такому беспокойству?

– Прошу простить. –  Я поклонился ему как вышестоящему, каковым он и был. –  Униженно прошу снисхождения и совета у его учености, господина архивариуса, по этикету одного сложного и неотложного дела.

Секретарь вежливо ожидал, что я добавлю что-то еще. Не дождался, медленно повернулся на месте и засеменил к столу начальника с той же прытью, способной привести в дурное расположение духа человека и потерпеливее меня.

Там, нижайше склонившись над начальственным ухом, он, видимо, передал мою просьбу слово в слово. А может, приукрасил чем мой неизысканный стиль.

Господин архивариус недолго размышлял, взмахнул рукой, поднялся с места. Вслед за ним поднялся каждый в зале, кто еще сидел, и все склонились в почтительном поклоне ему вслед.

Когда господин архивариус скрылся за расписной ширмой в рост человека, отделяющей последнюю четверть зала в отдельный покой, неспешный секретарь с достоинством повернулся ко входу, изящно протянул руку и кончиками пальцев поманил меня к себе, как манят собаку.

По залу прокатился звук подавленных смешков, меж которых я и прошел, ежась от очевидного унижения. Что я мог поделать?

Я мог бы выхватить меч и учинить славную резню прямо здесь. Я одинок, мне нечего бояться, живым не возьмут, а уж пару таких улыбок я бы точно успел превратить в предсмертную гримасу.

Но я привычно отклонил волну подкатывавшей ярости и, размеренно дыша, словно в медитации, вошел в покои за ширмой, куда пригласил меня дерзкий писец.

– Время обеденное, –  услышал я за спиной слова писца, обращенные к залу. –  Господин желает отдохнуть. Все свободны, ожидаем вас к началу следующей стражи.

Архивариус восседал на возвышении, намереваясь отобедать. Три лаковых столика с переменами блюд стояли перед ним – почти немыслимый аскетизм для человека его положения.

Небрежно взмахнув веером, он указал мне на место ниже себя. Сев на колени, где указано, я обнаружил, что вижу дно стола с яствами.

Писец-секретарь остался ему прислуживать. Налил господину чая. Ох, какая сдержанность, а я думал, сразу с саке начнут…

– Исава, –  произнес архивариус. –  Старший помощник главного садовника, кажется?

– Вы помните меня, господин, –  поклонился я.

– Не помню, –  отмахнулся архивариус. – Вот он, –  архивариус указал на секретаря, –  помнит. А я знать не знаю, кто ты такой и зачем сюда явился.

Я не мог сообразить, зачем он так очевидно врет… Хотя бы потому, что он не всегда занимал это достойное место и были времена, именно я доставлял ему записки с приказами от моего господина…

– Я явился просить вас о помощи, обратиться к вашей учености с нижайшей просьбой.

И кланяться. Кланяться нужно побольше, пониже, чем это уместно, пусть видит во мне недалекую деревенщину, ему будет приятно.

– О чем ты там лепечешь, Исава? –  раздраженно наклонился ко мне господин архивариус. – Выражайся яснее.

– Речь идет о сэппуку…

– Так ты решил вспороть себе живот по всем правилам?! –  Господин архивариус восторженно хлопнул себя по колену. –  Какая внезапная страсть к прекрасному! Захотелось сдохнуть изящно, а? По-человечески, с этикетом? А?

Я привычно смирил свою неуместную ярость. А они оба засмеялись вместе так гармонично, что даже я сообразил: их связывает больше, чем просто совместные обязанности.

– Простите, господин, –  поклонился я. – Речь не обо мне.

– Именно о тебе, Исава. –  Архивариус внезапно перестал ржать и злобно прищурился. – Именно тебе это понадобится очень скоро, а не кому-то другому.

Его взгляд был настолько холоден, что я догадался: он все знает. Более того, он внутри этих событий так глубоко, и он знает так много, чего никогда не узнать мне…

Архивариус махнул рукой, и его секретарь подал ему столик с уже развернутой тонкой пожелтевшей тетрадкой.

– Итак. У нас тут классический труд «Этикет самоубийства» – редкость не только в наших местах, но даже в Киото. Труд одного выдающегося военачальника, великолепного и благородного воина, ты о нем, конечно, ничего не знаешь… Тебе будет интересно, Исава. Внимай!

И последующий остаток стражи он читал мне из свитка, перемежая абзацы печеной рыбой, вареным белоснежным рисом и маринованными сливами.

А этот выдающийся военачальник знал, о чем писал, и я, пожалуй, слушал вполне заинтересованно, хотя не узнал ничего нового. Основа всегда неизменна. А новомодные формы и обстоятельства – это все для дилетантов, читающих подобные вещи за едой.

– Ну вот, как-то так. –  Архивариус промыл горло чаем, закрывая тетрадку. –  Теперь ты знаешь, как прилично уйти из жизни. Надеюсь, мое руководство тебе пригодится.

Он даже не пытался изобразить, что это шутка.

– Благодарю вас за науку, господин. –  Я поклонился как мог низко. –  Отрадно быть уверенным в себе при последней обязанности в этом мире. Благодаря вам я стал лучше, чем был, и надеюсь, благородный господин, начертавший эти строки, безупречно воспользовался своим руководством.

– Он свалился с коня в грязь и утонул в луже, затоптанный вражеской конницей, –  скучно отозвался господин архивариус. –  Ты можешь быть свободен, а нас ждет много работы.

Секретарь проводил меня к выходу.

Я прошел молча, думая, что, возможно, не зря получил сегодня урок этикета. Что скоро он мне пригодится, когда придется отстаивать свою честь единственно возможным способом.

Я остановился около сваленной посреди зала кучи документов и произнес:

– Да, вижу, работы у вас тут на несколько дней.

– Сегодня закончим, –  неласково отозвался секретарь.

– Тут за сколько лет-то? За все последнее правление?

– Это только последний год, –  усмехнулся секретарь. –  Успехов вам во всех начинаниях.

– А где ж у вас все это помещается? –  как можно тупее, словно пьяный гость, не желающий уходить, спросил я.

А с секретаря словно маска спала, и он взглянул на меня с открытой усмешкой:

– Тут это первичное барахло вообще не хранят. Только наши чистовые списки. Все старые описи давно плесенью покрылись, и их как раз во рву дожигают по приказу начальства ради очищения воздуха для общего здоровья.

Не помню, попрощался ли я с ним, когда помчался прочь.

Кажется, нет.

* * *

Костер во рву уже догорал.

Голоногий слуга-пехотинец, сидя на корточках, сверкая потом на голых бедрах, шерудил в жаровне кочергой.

На моих глазах последняя пачка бумаг полетела в огонь.

Кажется, с подавленным воплем, а может, и крича во все горло, я скатился по зеленому от свежих трав крутому склону рва, пробежал между выскочившими мне навстречу какими-то людьми и запустил руки по локоть в жаровню, хорошо, что одежда не для церемоний.

Я выбросил пачку из глубокого горячего пепла на траву и затоптал ее.

Услышав, как за спиной тихо лязгнул металл цубы меча по рту карпа – отделанному металлом устью ножен, я развернулся, смещаясь в сторону от возможного удара мечом по спине. Быстро огляделся.

Кроме слуги с кочергой тут еще трое: пехотинец с копьем, тоже слуга, и еще двое рангом повыше, из Молодежи.

– Это еще что такое?! –  выкрикнул один из них, помладше, порезвее, с пальцами на рукояти длинного меча. –  Как вы смеете?!

Второй, постарше, выше и спокойнее, медленно положил руку младшему на плечо и негромко произнес:

– Погоди, дорогой. Дай мне возможность поговорить с ним. Я думаю, все разъяснится.

Младший в ответ только оскалился так, словно изо всех сил удерживал меч в ножнах, ощущение мне знакомое, но пересилил себя, молодец, вышел из стойки и отступил.

Я, готовый вытолкнуть меч из ножен, убрал большой палец с цубы своего меча и тоже встал обычно. Но рядом с тлеющей пачкой документов. Я пришел сюда за ней. Это моя последняя надежда, и никому меня отсюда не сдвинуть.

Старший осторожно приблизился и произнес:

– Я понимаю, что вами движет. –  Он на мгновение обернулся на младшего, внимательно рассматривающего крыши замка Какэгава надо рвом. –  Я очень вас понимаю, но, увы, поздно. В этих бумагах нет ничего важного, ничего, что могло бы вам помочь, поверьте. Если желаете, убедитесь сами.

Я желал убедиться. Голыми руками я разодрал свернувшуюся от жара ткань упаковки, вытащил пачку листов, жадно впился глазами в столбики слогов.

Не то. Не о том. Даже год не совпадает. Ничего похожего ни на одной из страниц. Выронив листы, я подошел, не чуя ног, к жаровне. Она была полна жаркого пепла, который, когда остынет, ссыпали в ведра и выносили на поля крестьяне. Бумаги жгли тут не один день, и я опоздал уже давным-давно.

Я не мог нырнуть на дно этой раскаленной жаровни как сказочный герой и вернуть то, чего там уже не было. Опоздал.

Руки опустились. Я побрел прочь, видя только узкую тропу в траве на дне сухого рва.

Прежде чем взобраться вверх по склону, я обернулся. Старший из них как раз бросал собранные младшим листы в жаровню.

Взметнулось пламя.

Я отвернулся.

* * *

Господин старший садовник принял меня тотчас же, как я вернулся в сад.