Ася склонилась над партой, подложив, как обычно, одну ногу под попу, и затаив дыхание выводила слово «помощь», аккуратно, как у Раисы. У нее все никак не выходила буква «щ».

Слева сидела Наташа и корябала что-то свое, посматривая то на доску, то на Асин листок, а потом махнула рукой и решила подождать, пока учительница напишет второй образец печатными буквами. Наташа была левшой, и сколько ее ни переучивали, правой рукой она писала как курица лапой, особенно прописью. Держать ручку справа ей было так неудобно, что при письме она скрючивалась, протирала строчку рукавом, и манжеты ее вечно были в чернилах.

У доски, возле учительского стола, стояли две картонные коробки с теплыми вещами и игрушками для детей пострадавших от землетрясения.

– Ты что принесла? – прошептала Наташа и, не дождавшись ответа, выпалила: – Я – вот что: свитер, брюки шерстяные и шарф.

Ася закусила кончик ручки и понимающе кивнула.

Раиса Григорьевна тем временем снова энергично застучала мелом, выписывая квадратные печатные буквы.

– И не забываем, что предложение мы всегда начинаем с большой буквы.

– Ну а ты? А ты что принесла? – снова зашептала Наташа.

– Теплую одежду всякую, – ответила одними губами Ася. – Мы с дедушкой вчера собирали.

Ася с удовлетворением посмотрела на свой листок. На этот раз прописная «щ» у нее удалась, и даже хвостик вышел как надо, не слишком большой и не слишком кудрявый. Но подняв глаза на доску, Ася спохватилась, что в конце слова «помощь», оказывается, стоит еще мягкий знак. Ну надо же.

Наконец, когда мягкий знак был аккуратно приписан и письмо было сложено пополам, а затем еще раз пополам, Ася отложила ручку в сторону, высвободила из-под попы согнутую ногу и тихонько тронула Наташу за локоть.

Та повернулась.

Ася округлила заговорщически глаза, сложила ладошки рупором и еле слышно прошептала Наташе на ухо:

– У меня еще кое-что есть. – Ася показала пальцем под парту, где стояла папина черная сумка на молнии. – Я тебе потом покажу.

– Кто там опять шепчется? – цыкнула Раиса Григорьевна и повернулась к классу. – Опять небось Черных и Авербах? Ну сил моих больше нет. В стране трагедия, а им хоть трава не расти. Рассадить вас, что ли?

– Нет, нет, не надо! Мы больше не будем, честно! – выпалила Наташа.

Учительница бросила грозный взгляд на девочек и, потряхивая головой, пустилась с инспекцией между рядов. Остановилась она у Гришиной парты.

– Так, Школьник, посмотри, пожалуйста, на доску, – процедила она, но Гриша сидел, подперев голову рукой, и смотрел в другую сторону, поглощенный мыслями.

– Гриша! Школьник! Я к кому обращаюсь? – Она постучала по парте, и Гриша очнулся от лязга ее обручального кольца. – Ты мне что тут понаписал? У тебя вообще без наклона, каракули одни. А ну, давай переписывай!

Пристыженный Гриша покраснел и попросил еще один лист бумаги.

Наташа продолжала пыхтеть над своим посланием, неуклюже вырисовывая буквы, как будто держала не ручку, а грабли или лопату, а Ася от скуки то и дело заглядывала под парту. Там, в папиной сумке, лежало несколько пар шерстяных носков, свитера, рейтузы, шапки, варежки и клетчатый плед, который дедушка засунул уже утром, прямо перед выходом из дома, сказал, что зимой теплый плед никогда не будет лишним. Но самое главное было спрятано в боковом кармане, плотно застегнуто молнией и наполняло Асино сердце одновременно и радостью, и болью. Это был свитер, самый прекрасный в мире свитер, который ко дню рождения прислали ей дядя Алик и тетя Лия… На этом месте Ася каждый раз мысленно останавливалась, собирала руки в кулачки и плотно сжимала губы, вспоминая, что родители строго-настрого запретили ей рассказывать кому-либо, что посылка пришла из Хайфы.

Сам свитер был темно-синий, а рукава ярко-красные, и одно это уже было неслыханным пижонством. А на груди, по центру, был приклеен Микки Маус – в громоздких желтых башмаках, с большими круглыми ушами и черной кнопкой на кончике носа. Но самым главным, самым непостижимым было то, что, если нажать на его хитрую мордочку, выходил смешной звук, веселый писк, будто сжимаешь, а потом разжимаешь резиновую игрушку.

Посылка пришла еще в октябре, вскоре после Асиного дня рождения. Кроме свитера, в ней было две банки растворимого кофе, набор капроновых колготок для мамы, горький шоколад, несколько упаковок жвачки для Аси и длинное письмо.

Родители ушли с письмом к себе, а Ася принялась рассматривать доставшиеся сокровища: разноцветные шарики размером с черешню, уложенные паровозиком в длинной прозрачной упаковке, ярко-желтые прямоугольники с тонкими пластинками внутри и упаковка «Дональд Даков» со вкладышами. Ася надорвала целлофановую упаковку и поднесла пачку к носу. Жвачки пахли чем-то сладким, заграничным. О загранице Ася, конечно, имела лишь отдаленное представление. Из разговоров взрослых она знала, что там нет очередей, не хамят в трамвае и не врут по телевизору, и Ася заключила, что в таком волшебном месте пахнуть должно именно так.

Счастье было такое огромное, что ей обязательно хотелось рассказать о нем Наташе. Хотя, конечно, немного поскребывало на душе, ведь тогда подарками нужно будет поделиться, оторвать от сердца. Но дружба есть дружба.

Ася позвала Наташу в гости, разложила все жвачки на диване, выделив в отдельную кучу «Дональд Даков» со вкладышами, как самые ценные, и торжественно отсчитала Наташе по горстке из каждой кучки. Получилась примерно треть. За всей этой церемонией наблюдал дедушка и одобрительно кивал.

А свитер Ася Наташе не показала, решила, что придет в нем к ней на день рождения, и будет сюрприз. Но день рождения отменился, что-то там стряслось у Наташиного соседа по квартире.

Ася положила свитер в потайное место, в выдвижной ящик для постельного белья, который стоял под кроватью, и, просыпаясь по утрам, первым делом опускала туда руку, чтобы коснуться гладкой выпуклой поверхности мышонка, убедиться, что он все еще там.

Как же ей хотелось нарядиться уже в этот свитер, покрасоваться перед всеми, но в школу его было не надеть, семейных праздников не предвиделось, а носить его просто так мама не разрешила, сказала, что с Асиной аккуратностью свитер будет заляпан, потом слез не оберешься. К тому же свитер был Асе немного великоват, и она решила, что как раз дорастет до него за несколько зимних недель и пойдет в нем на елку, на кремлевскую – дедушка достал билет.

Вот уже несколько дней дедушка не выключал на кухне радио, слушая сводки о том, как неугасимо росли цифры погибших в Спитаке и Ленинакане, тысячи, десятки тысяч, и как с каждым днем, с каждым часом убывала надежда найти живыми пропавших под завалами. По телевизору показывали груды плит, которые – теперь в это невозможно было поверить – когда-то были домами, и школами, и продуктовыми магазинами, а потом вдруг схлопнулись, как книжки, как песочные замки, и теперь по ним беспомощно ходили взрослые, здоровые смуглые мужчины с косматыми бровями и рыдали, выли в голос. Рабочие в оранжевых касках, собаки, пытающиеся вынюхать тех, кто еще мог быть жив там, под плитами, и гробы, гробы, гробы.

Дедушка тоже плакал, промакивал слезы клетчатым носовым платком и повторял: «Какая трагедия, господи, какая трагедия!» Мама и папа вместе с Гришиными родителями ездили сдавать кровь.

В вечерних новостях, которые мама Асе смотреть запретила, сказала, что не для детской это психики, но Ася все-таки подсмотрела, прильнув к дверному косяку, показали младенца, лежащего под уютным красным байковым одеялом. Глаза его были закрыты, ресницы густые и длинные, а губы застыли в полуулыбке. Казалось, он мирно спал. Но когда камера отъехала назад, стало понятно, что ребенок лежал на носилках, на земле, а рядом билась в истерике его бабушка, крутила головой из стороны в сторону, кричала что-то по-армянски и не пыталась ни разбудить его, ни приласкать, ни согреть. Значит, уже было невозможно.

Еще была женщина, очень красивая, в дубленке и пуховом платке, она сидела прямо посреди развалин, то ли на уцелевшей тумбочке, то ли на табуретке, и, аккуратно сложив руки на коленях, смотрела в пустоту перед собой.

«Я потеряла три детей и мужа, – сказала она в микрофон подошедшему корреспонденту. Она произнесла это так спокойно и безразлично, что Асе стало жутко. – Я в гастроном пошла, закончилась молоко, а они тут остались».

Асю пугали даже не тела, серые, искореженные, которые доставали из-под завалов, и не гробы, они поступали в Армению со всего Союза, и их было так много, что вскоре часть пустили на дрова, а другое: островки жизни, которые еще сильнее подчеркивали масштаб смерти – та одинокая женщина на табуретке посреди обломков; кусок стены, на которой висел большой плакат Пугачевой, – единственное, что осталось от полностью разрушенной многоэтажки; – голая кукла, пупс с оторванной ногой, валяющийся на груде камней, – у Аси был похожий, и нога тоже оторвалась и потерялась, только левая; – огромные буквы «троном», болтающиеся в воздухе на подъемном кране, видимо, часть вывески того самого гастронома.

Но больше всего Асе запомнилась девочка, которую достали из-под обломков школы на второй день после землетрясения. Диктор сказал, что это был единственный выживший из своего класса ребенок. Девочка лежала безучастно на больничной койке, у ее изголовья стояли врачи и еще какие-то важные мужчины в костюмах, с накинутыми на плечи белыми халатами. Одна нога девочки, обмотанная бинтами, заканчивалась под коленкой, а другая, тоже в бинтах, была чуть длиннее, по середину икры. Лицо девочки было даже не бледным, а серым, под глазами пролегали темные дуги. Девочка смотрела в кадр, прямо на Асю, и будто спрашивала безмолвно – как же так, Ася, как же так?

Поэтому, когда в школе объявили сбор гуманитарной помощи и мама бросилась опорожнять шкафы в поисках теплой одежды, у Аси защемило сердце. Она поняла, что свой чудо-свитер должна будет отдать той безногой девочке.

На перемене в класс пришли старшеклассники и унесли коробки в учительскую. Ася разглядела среди них того лопоухого парня с линейки, который должен был отвести ее в первый класс, но потерял в толпе, улыбнулась ему робко, но тот, кажется, ее не узнал. Теплую одежду Ася сдала сразу же, а свитер с Микки Маусом остался лежать в боковом кармане папиной сумки до конца дня – Ася хотела побыть с ним еще пару часиков, еще чуть-чуть.

Наконец, на последней перемене, она подошла к учительскому столу.

– Раиса Григорьевна, – сказала она тихо. – У меня еще есть кое-что в Армению. Вам отдать?

– А сразу что, нельзя было? – Раиса подняла глаза от журнала, где заполняла что-то, и недовольно затрясла головой. – Сходи в учительскую, туда коробки отнесли.

Ася вынула из-под парты почти пустую черную сумку, повесила на плечо за длинный ремешок и кивнула Наташе на выход.

Та встрепенулась и побежала – вот оно, вот оно, сейчас покажет!

Ася не переносила школьный туалет – там пахло хлоркой и мочой, двери кабинок на замок не закрывались, и в любой момент твои интимные дела, как их называла мама, могли стать достоянием общественности. Ася всегда старалась дотерпеть до дома и не пила в школе ни чай, ни кофе, ни даже свой любимый компот из сухофруктов, чтобы лишний раз не наведываться в это злачное место, но сейчас у нее не оставалась выбора. Ася задержала дыхание и решительно вошла в туалет.

Там было два человека. Какая-то девочка постарше домывала руки, а в одной из кабинок из-за плохо прикрытой двери мелькал бант одноклассницы, Лены Буровой, той счастливицы, которую выбрали на первый звонок.

Ася с Наташей подождали, пока останутся в туалете одни, и забрались в самую дальнюю кабинку возле окна. Ася сняла с себя черный фартук и перекинула его через стенку кабинки, так что октябрятский значок лязгнул по металлу.

– Даташ, закрой глаза, – попросила Ася, стараясь не дышать носом. – Только честдо.