Люди смотрят на нас. Они продолжают вести разговоры, готовить детей к выступлению и проверять технику, но я вижу, что их внимание обращено на маму. Пусть перестанут притворяться, будто их не волнуют чужие дела. На самом деле они, не зная ситуации, уже успели осудить, пожалеть и обсудить.

Слышу, как две девушки с блестящими бейджиками разговаривают о нас.

– Вот точно… Не понимаю… Ну французы…

Мне слышны только отрывки фраз, но такие слова всегда меня бесят. И что с того, что мы не местные? Будто вещи, за которые мы не отвечаем, влияют на характер. В конце концов, Германия и Франция не так уж далеки друг от друга. Да и в целом мой дом – Дрезден.

– Все! Вымотал ты меня.

Мама уходит на поиски воды. Я вроде пытался пропускать ее крики мимо ушей, чтобы не расстроиться перед выходом – еще не хватало рыдать на сцене, – но не вышло. Настроение на дне. Комок из несказанных слов застревает в горле. Глаза затягивает пелена слез. Часто моргаю. Приходится.

Вообще-то, тетя говорит: «Когда хочется плакать, надо дать чувствам волю». Позволить себе и кричать, и рыдать. Но не могу я так. Во-первых, характер. Во-вторых, воспитание. В-третьих, мне как раз пора выходить.

Осторожно достаю скрипку из разукрашенного стикерами футляра. Учительнице такие украшения не по душе, но мне становится легче, когда я вижу яркие цвета на фоне черного. Бережно наношу канифоль на смычок, стараясь не переборщить. Не прошло и минуты – я уже выхожу из-за занавеса. Чувствую, как старенький пол скрипит под моими туфлями, которые так долго натирала мама. Легкая и в то же время уверенная улыбка застыла у меня на лице. Перед аудиторией надо оставаться милым, но серьезным. За несколько лет я этому научился.

Громко объявляют название произведения. Я смотрю на лица зрителей, превратившиеся в размытую массу, перевожу взгляд на недавно поставленные струны. «Не подведи меня», – проносится в голове. Я выступаю с этой скрипкой с самого начала обучения; она не допустит промаха, когда я под взглядами стольких людей. Ну, поехали.

Смычок ловко скачет с одной стороны грифа на другую. Вспоминаю все повторы и ошибки, которые успел совершить до того, как оказался здесь, на сцене. В памяти всплывают выступления Паганини, которые уже давно стали моей вершиной успеха. Я чувствую, как странная надежда на то, что именно этот момент важен, разгорается во мне. Ощущаю каждую ноту. Слышу легкое дрожание стали, когда вновь и вновь касаюсь струн. Я – вне времени. Мысли обо всем далеком проносятся внутри меня, сбивая с ног попытки вспомнить нужное. Нельзя тормозить. Следы, оставленные мыслями, я смогу разглядеть потом. Сейчас есть лишь музыка, что, как верный друг, привела меня в это самое мгновенье, держа крепко за руку. Как же я люблю такие моменты! Когда ты касаешься частички жизни. Той самой, которую не сможет разглядеть человек без цели. Она доступна только тем, кто умеет мечтать, и никак иначе.

Вдруг звук начинает приглушаться. Подумав, что я снова ушел в себя и перестал правильно держать инструмент, давлю на смычок чуточку сильнее, надеясь опять громко и четко услышать знакомую мелодию. Когда же я понимаю, что дело в чем-то другом, черное пятно расплывается передо мной. Как сильно хочется закрыть глаза… Веки становятся тяжелыми, а голову так и тянет вниз, будто бы она железная, а в сцене спрятан магнит. Все ниже и ниже. И я просто расслабляюсь. Слышу, как скрипка падает на пол, и мимолетно думаю о том, что ее надо поднять. Правда, почему-то эта мысль кажется далекой и ненужной. Все перестает иметь смысл. Я закрываю глаза.

Тихо. Будто бы снова вернулся в свой детский мир. Он прекрасен и напоминает о домашнем уюте. В нем другая сторона улицы еще закрыта, а верхние полки на кухне заставлены незнакомыми бутылками. Спокойствие там, где пахнет маминой выпечкой и ее цветочными духами. Покой спрятан в нежных колыбельных.

Я лежу на диване в гостиной родного дома и засыпаю в самой неудобной позе из всех возможных. Нос забит, челка лезет в глаза, а ноги онемели, но мне слишком лень двигаться. Мне слишком хорошо. Голос мамы сливается с разговорами незнакомых гостей, их громкий смех резко бьет по ушам. Я так хочу спать, что не хватает сил даже на недовольную гримасу. Чувствую, как мама берет меня на руки, придерживает свисающую голову. На самом деле я уже проснулся, но все равно притворяюсь, чтобы меня донесли до мягкой кроватки. В объятьях мамы тихо и тепло. Только с ней я могу найти покой и снова стать ребенком, а не «умным не по годам мальчиком». Поэтому я разрешаю себе расслабиться.

Роза Лавьен

Семьдесят один год.

Семьдесят. Один. Год.

Вот сколько я живу на прогнившей людьми земле. Эта цифра никак не укладывается в сознании. Так много всего позади: старый дом, десятки смертей, ненаглядная дочь, шумная молодость… Война. Поиски места в этом мире после того, как она закончилась.

Война со всей силы вышвырнула нас, детей повседневных выстрелов и дыхания смерти, в непонятный мир птиц, что поют на восходящее солнце. Кажется, только вчера я гуляла по ночным улицам вместе с людьми, лица которых почти забыты. Мы могли почувствовать вкус победы – он отдавал пролитой кровью и предсмертными слезами. Победа означала конец войны и начало мира, а значит, что-то совсем чужое для наших бродячих душ. Франция свободна. Я свободна… Но было слишком сложно научиться жить завтрашним днем, когда ты пять лет имела право лишь на хрупкое мгновенье. Будущее казалось настолько далеким, что не разглядишь с самым мощным телескопом. Потом появилась она – дитя, которому так сильно хотелось показать не тот мир, где я сама выросла. Хотелось дать моему нежному солнышку все без остатка.

Каждый ее праздник отмечался так, как будто в этот день звезды сходились в космическом танце, а Бог спускался на землю. А теперь что? Ее заветный день я провожу среди уставших незнакомцев, ждущих поезда. Мое тело сгибается под тяжестью пакетов, а мысли крутятся вокруг рельсов впереди.

– Вам помочь?

Какой наблюдательный молодой человек. Заметил такую маленькую деталь, как немой крик о помощи. Может, я выгляжу настолько жалко, что меня надо непременно спасать? Тревожные мысли, как яд, отравляют мою голову. Может, пальцы так сильно дрожат, что все давно считают меня ходячим мертвецом? Может, все уставились на мою сгорбленную спину и боятся, как бы она не сломалась?

Не хочу так. У меня еще есть время. На меня не будут смотреть с жалостью, думая, что я не в силах нести собственную жизнь на плечах. Я несла на плечах чужие жизни.

Нет, нет, нет. Только не сейчас. Не тогда, когда я пытаюсь убедить себя, что у меня есть шанс. Не тогда, когда я живу самообманом, придумывая мнимое будущее. Не тогда, когда настоящая жизнь осталась в прошлом.

– Сама справлюсь, – бросаю холодно и грубо.

По-другому нельзя. Нужно доказать, что я все еще могу что-то сделать. Правда, не знаю, кому доказать: всему миру, самой себе, Богу или совершенным ошибкам. А вот ошибок было много. Очень. Одна ошибка сменяла другую, когда первую я даже не успевала исправить. Неужели я это заслужила? Может, и да. Но я ведь старалась.

Старалась быть лучше, чем вчера. И повторяла эту мантру изо дня в день. Хоть и всю жизнь считала, что не мне, а миру нужно меняться.

Старалась не кричать, когда она приходила домой позднее обычного. Моя вина в том, что я была заботливой мамой, искренне лелеющей непокорную дочь?

Старалась забыть страх и научиться спать без кошмаров. Как это сделать, если дыхание сводит даже от звука клаксонов?

Старалась просто быть, несмотря на призраки тех людей, чьи жизни оборвались из-за меня. Хотя там я и не могла иначе.

Разве этого недостаточно?

Все эти попытки и терзания были зря? Годы в ожидании возвращения дочери, которая будет извиняться на коленях, тоже были напрасными?

Как тяжело.

Тяжело осознать, что вещи, которые были смыслом жизни, давно утратили свою суть. Придется смириться, снова и снова возвращаясь на давно осточертевшую станцию. Рельсы назойливо скрипят под весом поезда. Слишком яркий свет разрезает темноту. Свисток мужчины по вторникам и женщины в синем костюме – по четвергам. Табло, что начинает мигать, когда время приближается к нулю. Свисающие из чужих карманов наушники, откуда слышны песни, хотя головы людей забиты совершенно другим. Дети и взрослые будто магнитом тянутся к дверям поезда. Интересно, они думают о том, что состав пролетит мимо станции, так и не остановившись? Или о том, что, если они не войдут в конкретную дверь, немедленно настанет конец света? Эта картина стала жутко родной, а каждая деталь – затертой и обыденной.

И еще одна мысль приходит мне в голову уже в который раз. Она гудит в мозгах, как колокол, и пляшет, словно марионетка дьявола. Впервые она пришла еще во времена войны. Я была подростком, а за плечами уже остались похороны отца, матери и подруги. Казалось, что жизнь не может быть другой. Только бесконечная грязь на лицах близких людей, страх, идущий за руку со сталью в сердце, и усталость. Я безумно устала в свои четырнадцать лет. Снова эта мысль пришла после ухода дочери. Я снова потеряла то, что было дано моей и без того ядовитой душе. И сейчас, спустя столько лет, мысль опять вернулась – надо прыгнуть.

Просто взять и переступить невидимый барьер, державший меня все эти годы. Стать очередным именем на первой полосе газет. Превратиться в ничто. Люди наверняка спишут все на старческий маразм, но никто не узнает правды. Правды о том, как тяжело жить, понимая, что завтра все равно наступит.

Самое сложное – сделать первый шаг. Тот самый, который превратит навязчивые мысли в реальность и не оставит возможности отступить. И, вопреки всем разумным сомнениям, я готова сделать его. Готова перестать доказывать, что все еще впереди и искупление ожидает меня уже завтра. Все уже давно понятно. Это конец. И если конец неизбежен, я, по крайней мере, хочу выбрать его сама.

Пакеты уже падают на пол. Взгляд прикован к рельсам. Ровно через тридцать секунд по ним промчится грохочущий поезд, и тогда я сделаю шаг.

Шаг.

Просто один шаг.

Просто надо сделать один шаг.

Забыть все и сделать шаг.

А ведь недавно я и не мечтала о метро в городе.

Почему я думаю не о том? Надо думать только об этом самом шаге.

Шаг.

Шаг.

Голова забита моментами из прошлого. Первая поездка за пределы Мюлуза, где я чувствовала свежесть далекого города. Солдатские песни, которые согревали нас в долгие и темные ночи.

Один шаг.

Единственный поход в кино на глупую комедию, смех сидящих рядом людей; я одна не умею смеяться. Длинное письмо со стихами о любви, долго лежавшее среди старых коробок.

Лишь шаг.

Нежные объятья тех, кто смог пережить ужас вместе со мной, те отчаянность и надежда, которые они вкладывали в каждое движение рук. Горящие глаза дочери… До того, как она поняла, насколько ненавидит меня.

Один шаг. И я его делаю.

Белизна сердец

Старый коричневый диван с тремя сидящими на нем людьми. Он совсем не вписывался в удушающе белую комнату, похожую на приемный покой в больнице. Тот факт, что диван – единственная мебель в комнате, смущал еще больше. Он маленький, и сидящие на нем люди невольно прикасались друг к другу. Из-за этого их движения были скованными и неловкими. Мужчина рвал шов подлокотника, который, похоже, не в первый раз подвергался такой пытке, и смотрел на стену остекленевшим взглядом. На нем были свободная белая футболка и классические брюки со стрелками. Старушка, сидящая рядом, наблюдала, как мужчина терзает бедную мебель, и изо всех сил старалась не сделать ему замечание. Она боролась с этим желанием, недовольно кутаясь в вязаный кардиган и поправляя подол юбки тускло-синего цвета. Но даже так это было сложно, потому что ее раздражали и скрип кожаной обивки, когда ее касался мужчина, и трясущаяся нога мальчика, постукивающего по полу носком лакированной туфли. Самый младший из всех голубыми глазами сканировал окружение, не обращая внимания на порождаемый им шум.