–Пока ничего, – Голохвастов наклонился, навис над писцом, заставив его что есть силы вжаться в полати, – я пока не говорю, только спрашиваю. И хорошо бы, брат Иван, тебе честно рассказать, ежели что знаешь, а то, неровен час, добьёт тебя тайный супостат, не желая, чтобы твои секреты кому другому стали ведомы, или еще хуже – на дыбу попадёшь… Сам посуди, как всё выглядит нехорошо. В лицо никого не видал, кто за дверью говорил – не знаешь, нашли тебя в секретном лазе, грамотки ты составлял не для посторонних глаз, наряд пушкарский ведал… Ну кто там ещё?

–Нашли супостата, – на пороге появился запыхавшийся стрелец из свиты воеводы, – троицкий служка Оська Селевин, забыв Господа Бога, к литвинам сбёг…

–Вот оно как! – обрадовался Голохвастов. – Оська, стало быть. Знал такого, Иван? По глазам вижу, что знал! А в монастыре кто из его семьи остался? Как он там говорил – “дай обниму тебя, брат”… Вот братьев и пойдём искать, а заодно сестёр, кумовьёв да своячениц… А этого, – Голохвастов небрежно кивнул на Ивашку, – запереть в подвале, пусть отдохнёт пока, сил набёрется. Дойдет и до него очередь…

***

Ивашку заперли в том самом подвале, где хранилась монастырская библиотека, где они с Митяем жили и работали после выселения из скриптория. Самого наставника не было – наверно, нашли ему другое дело или просто запретили общаться с арестантом. Не с кем было поговорить, некому пожаловаться на свою горькую судьбинушку. Писарь помыкался от стены к стене, попенял на несправедливость холодным сводам, да и заснул на знакомой лавке, свернувшись калачиком.

Проснулся от забытой и потому тревожной тишины. Впервые за последние две седмицы по крепости не стреляли. Подслеповатое окошко чернело под потолком, стало быть, на дворе стояла ночь. Спать не хотелось ни чуточки. На ощупь нашел кресало и огниво, запалил свечу, полюбовался на тени, пляшущие по стенам, как живые. Походив кругами по библиотеке, подвинул к окошку древний сундук, один из многих, хранящихся в подвале с незапамятных времен, залез на него, встал на цыпочки, пытаясь дотянуться и выглянуть во двор… Хрясь! Одна из ветхих досок треснула, и нога писаря по колено провалилась в черный зев.

Охнув и замерев, он осторожно, стараясь не поцарапаться, освободился от обломков крышки, заглянул внутрь, чихнул от взвихрившейся пыли, пошарил рукой и достал свиток, столь древний, что края пергамента лохматились, словно давно не стриженная баранья шерсть, поросшая колтунами. Из-за постоянных поручений, сыплющихся ежедневно как из рога изобилия, у них с Митяем никак не доходили руки до содержимого этих ларей. Может, хоть сейчас…

Аккуратно, чтобы нечаянным движением руки не повредить хрупкий пергамент, Ивашка развернул его на столе, придавил края тяжелыми подсвечниками и погрузился в чтение.

«Аше бо не писано будет старцево житие, но оставлено… без въспоминаниа, то се убо никако же повредит святого того старца… Но мы сами от сего не плъзуемся, оставляюще толикую и таковую полъзу. И того ради сиа вся собравше, начинаем писати»…, – читал он вслух, а мысли витали вокруг последнего разговора с Голохвастовым, горло душила несправедливость, и злые слёзы падали на свиток одна за другой.

–Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного, – послышался тихий голос.

Иван вздрогнул от неожиданности – за его спиной, на деревянной, грубо обструганной лавке, прислонившись спиной к почерневшему от времени срубу, сидел седой, как лунь, монах. Штопаная-перештопаная ряса, подвязанная конопляной веревкой, висела на худых плечах бесформенным балахоном. Натруженные руки с узловатыми, покрытыми синими венами кистями, безвольно лежали на коленях. Чуть наклонённая голова закрывала от греха сердце и подчёркивала высокий лоб с глубокими, изломанными морщинами.

Внешний вид старца выдавал крайнюю степень утомления, и только впалые глаза, прикрытые белёсыми, дрожащими ресницами, не отдыхали, жили напряженной, загадочной жизнью, внимательно изучая писаря. Каждой клеточкой Ивашка чувствовал этот взгляд, аккуратный и сторожкий, настойчиво пронизывающий насквозь. Казалось, что одежда и тело внезапно стали прозрачными, как вода, через которую видны все камни на дне. Точно так же сквозь саму Ивашкину сущность сделались заметными все его страсти и грехи, надежно спрятанные в сокровенных уголках души от посторонних. Мурашки побежали по спине. Губы привычно сотворили "Господи помилуй…". Ивашка размашисто перекрестился, и крест рассёк воздушное марево, сделав видимым пейзаж за спиной старца.

Бревенчатый сруб заканчивался высоким, массивным тыном в два роста, убегающим под горку к дорожной ниточке, петляющей среди возделанных полей, а далее распростерся густой, непроходимый лес, нахохлившийся и притихший, как перед грозой…

–Ладная година нынче сподобилась, – перехватив Ивашкин взгляд, промолвил монах, – вёдро.³¹

–Чего? – неприлично шмыгнув носом, переспросил обалдевший писарь.

–Четыре дни, как на Маковце вёдро и воздух благорастворенъ, и кротко, и тихо, и светлость вельна зъло, – пояснил старец, – лепота, а ты слёзы льёшь.

Не услышав в голосе монаха ожидаемого сочувствия, писарю вдруг страстно захотелось во чтобы то ни стало доказать старику, что горюет он совсем не напрасно, а по самой что ни на есть уважительной причине. Отступило изумление от внезапного преображения темного холодного подвала в летнюю, солнечную деревенскую идиллию. Испуг и растерянность заместились непреодолимым желанием выговориться. Ивашка, торопясь и запинаясь, вывалил на старца свою обиду, не забыв наградить Голохвастова крепким словцом.

–Значит, изобидел тебя воевода? – уточнил монах, не меняясь в лице. – Это нехорошо. А ты?

–И я его обижу! – запальчиво выкрикнул Ивашка, тут же прикусив язык. – Хотя пока не знаю – как.

–Отомстишь, стало быть?– уточнил старец. – Что ж, твоя воля, – и сразу поинтересовался, – а пошто ты, Иван, облачение монашеское носишь?

–Как же? – удивился писарь такому непониманию. – Послушник я, постриг принять хочу…

–Хорошо,– одобрительно склонил голову старец. – А скажи мне, отрок, ты наперво отомстишь, а потом монашеский сан примешь али наоборот?

Ивашка смутился, понимая всё лукавство заданного вопроса, бросил быстрый взгляд на монаха, снова намереваясь обидеться, но старец и не думал глумиться над писарем. Он прикрыл глаза и погрузился в свои мысли, не пытаясь продолжить диалог.

–А как быть, отче? – потоптавшись на одном месте, не выдержал паузы писарь.

–Тот, чьим именем названа наша церковь, – произнес монах, не открывая глаз, – дал нам волю делать то, что мы хотим, даже если это глубоко противно христианской вере, но своим примером показал, как можно поступать иначе. Ему ничего не стоило отомстить своим обидчикам, стереть их в пыль, но он даже пальцем не пошевелил для этого… Легко быть великодушным и благонравным, сидя на троне, а попробуй-ка сделать то же самое на кресте…

– Голохвастов меня на дыбу хочет отправить, а я его должен…

–Уберечь, – коротко ответил монах и опять затих.

–Как уберечь? – переспросил мальчик, думая, что старец ошибается. – От чего?

–Да хоть бы предупредить о латинянах, когда те на приступ пойдут.

–Да когда ж они пойдут-то?

–Так сегодня ночью и пойдут. На самом рассвете. Поторопись, Иван, времени у тебя мало. Не сомневайся и не бойся. Не спрашивай "почему я?", привыкай к тому, что больше некому. И не жди благодарности, ибо жаждущие признания бросают семя среди терновника. Пустое это, предупреждает нас сын Божий в притче о сеятеле.³² Помни о том и ступай. Пора тебе.

Ивашка хотел поклониться в пояс, но больно ударился головой о притолоку и дернулся всем телом. Очнувшись, обнаружил, что сидит за столом, уткнувшись лбом в пергамент у потухшей свечи… “Приснится же такое,” – подумал писарь, пытаясь перекрестить рот, и вдруг ахнул, вспомнив про последние слова: “латиняне… приступ… на рассвете…”.

Глава 8. Приступ

      Ивашка вскочил, заметался по тесной библиотеке, подбежал к выходу из подвала, замолотил кулаками. Тщетно. Дубовая дверь на кованых петлях не шелохнулась, надежно гася его попытки привлечь внимание. Писарь отошел обратно, с надеждой посмотрел на окошко под потолком, еще раз забрался на сундук, попрыгал на нем, пытаясь зацепиться за подоконник, покричал в ночное небо. Без толку. Уцепился за стол, попробовал сдвинуть с места – тяжеловат. От бессилия и беспомощности к горлу подступил соленый комок, а на глаза навернулись слёзы. Как же быть? Взгляд упал на лавку, служившую Ивашке постелью. Прикинув длину и расстояние до проёма, он подтащил её к окну, поставил на попа и осторожно опёр о стену. Подтягиваясь на руках и отчаянно елозя ногами по гладкому сиденью, писарь добрался до заветного окошка, просунул голову наружу, скребя носом по земле, и сильно оттолкнулся ногами. Лавка с грохотом упала, лишив мальчика опоры, но он уже выпростал из проёма руку, оперся о стену, вылез из окна и обессиленный упал на землю. Сердце бешено колотилось. Мысли обрывками метались в голове, ища ответа на вопрос – куда бежать? К воеводе? К нему в такой час не пробиться. Прогонят взашей, да еще и выпорют за то, что сбежал из подвала, где велено было сидеть. Даже если князь милостиво его выслушает, что Ивашка ему скажет про неминуемый приступ? Приснилось? Привиделось? Смех, да и только!

Писарь взглянул на окно подвала. А если тихо залезть обратно и сделать вид, что ничего не было? Ну что ему, больше других надо? У князя – казаки да стрельцы, это их дело – замыслы неприятельские угадывать и крепость от ворога уберегать. А он-то куда лезет со свиным рылом в калашный ряд?

Ивашка прислонился спиной к стене, сполз по ней на землю и, тихонько заплакав от отчаяния, посмотрел на светлеющее небо, ища совета и поддержки. Потом он закрыл глаза, и перед внутренним взором встало бледное лицо лежащей недвижно Дуняши, так и не оправившейся от жестокого сабельного удара. Сколько будет жертв, если латиняне ворвутся в монастырь, где коротают осаду сотни слободских да посадских баб…

"Поторопись, Иван, времени у тебя мало. Не сомневайся и не бойся. Не спрашивай «почему я?», привыкай к тому, что больше некому", – вспомнились слова праведного старца. Писарь моментально поднялся. “Набат! Вот что надо!”, – сказал он себе, с надеждой посмотрев на колокола и очепы³³ Духовской церкви.

***

Игнат широко зевнул и поёжился. Длиннополый суконный кафтан, казавшийся летом таким жарким и тяжелым, сделался маленьким, не способным прикрыть мёрзнущее тело. Стены крепости за ночь остыли, отдали накопленное тепло, и прильнуть к ним, опереться спиной совсем не хотелось. Слава Богу, что стражбище заканчивается, и скоро можно будет поставить в пирамиду надоевший мушкет, завалившись спать до обеда. Хвала Господу, ляхи перестали долбить монастырь, наверно поняли, что мало чего добьются. А может, и огненное зелье иссякло… Кто его знает?

Внезапно в предрассветной тишине внушительно раскатился звук тяжелого басового колокола. Игната подбросило на месте, а мушкет сам собой лег в руки. Его глаза вонзились в предрассветную мглу. Не сумев разглядеть там ничего интересного, они скользнули по монастырскому двору. Грянув, набат быстро затих, но крепость уже ожила. Как шумит лес от набегающего ветра – сначала вдалеке, а потом всё ближе, – так и подворье постепенно наполнилось сначала робкими и редкими, а потом всё более громкими, суматошными голосами. То тут, то там вспыхивали факелы, они метались над землёй безумными светлячками, сливаясь и превращаясь в поле огненных цветов. Защитники крепости бежали на стены, занимали места у орудий. Мимо Игната прошмыгнули монахи, заменившие свои скуфейки на непривычные мисюрки³⁴. Идя в ногу, прошествовали с затинными пищалями³⁵ стрельцы из соседского десятка, на ходу поправляя берендейки. Грохоча ножнами по лестничным ступеням, пробежали дети боярские. В окружении свиты появился и сам воевода.

–Ну что? – нетерпеливо бросил он стрелецкому сотнику, напряженно всматриваясь туда, где тьма скрывала польский лагерь. – Кто бил в набат? Что случилось?