Лет так десять назад он обзавелся небольшим частным музеем (открытым для посещения), которым сам и заведовал. Азиатский или восточный музей, насколько я понял, помню, как-то прочитал в статье, что у него там выставлены еще и несколько хороших образцов старинных английских повозок, словом, чем бы старик ни тешился. Этот музей находится на Кливленд-роу, напротив Сент-Джеймсского дворца. Он втиснулся в восточной части улицы среди маленьких угрюмых скверов и домов, которые, кажется, забросили еще в восемнадцатом веке. Даже средь бела дня этот район не производит впечатления оживленного и цветущего – всюду гуляет эхо, – а уж что там делается в ночи, остается только воображать.

И стало быть, как только Хоскинс упомянул это место, я сразу же заинтересовался. Я велел ему прекратить изрыгать пламя и рассказать мне, что произошло.

– Я обходил территорию, – выпрямившись, стал рассказывать Хоскинс, – и двинулся на запад по Кливленд-роу. Было около одиннадцати, сэр. Я шел к своей следующей точке, на Пэлл-Мэлл-стрит, помахать тамошнему констеблю. И вот иду я мимо Музея Уэйда. Вы же знаете это место, сэр?

Я проходил пару раз мимо него, и в памяти запечатлелся выходящий фасадом на улицу каменный двухэтажный дом, обнесенный с обеих сторон высокой каменной оградой. Еще у него были высокие бронзовые двери, на которых красовался фриз, испещренный, кажется, арабской вязью, – вот по таким приметам и можно узнать это строение. Что Хоскинс, что я перестали изъясняться на этом суконном языке; боюсь, я не в состоянии долго разговаривать в такой тональности.

– Так вот, – доверительно просипел Хоскинс, – дай, думаю, потяну за ручку, мало ли, может, Бартон чего упустил. Ну, сэр, двери оказались крепко-накрепко заперты. И я пошарил туда-сюда фонариком, так, ничего особенного не подозревая, понимаете, сэр; и высветил это. – Тут он остановился. – Ну, я повернулся и ошибиться не мог. Он сидел на стене. Длинный тонкий старикашка в цилиндре и фраке. И с белыми бакенбардами.

Я внимательно посмотрел на Хоскинса, не зная, смеяться мне или сердиться; если бы мы не были так хорошо знакомы, я решил бы, что это какой-то хитроумный розыгрыш. Но он говорил совершенно серьезно.

– Да, сэр, именно так! Сидит на стене. Свечу, значит, прямо на него и чуть сам не упал – в таком-то возрасте, да еще и в шляпе набекрень, ну я… и крикнул ему: «Эй! Чего ты там забыл наверху?» – и вот глянул я в глаза этому прохиндею, и мамой клянусь…

– Какой вы, оказывается, чувствительный, сержант.

– Как хотите, сэр, можете смеяться сколько влезет, – мрачно проговорил Хоскинс и сердито кивнул, – вы просто сами его не видели. У него были такие очки большие в роговой оправе. Смотрел на меня как псих. Длинное лицо и эти неестественные бакенбарды, а еще длинные тощие паучьи ноги, свисающие со стены… И вдруг он как подскочит. Фить! Я думал, он на меня прыгнет. Сэр, вы когда-нибудь видели церковного старосту с блюдом для пожертвований? Вот так он и выглядел, только сумасшедший. Он свалился оттуда, как мешок, но смог подняться. А затем сказал мне: «Это ты его убил, и тебя за это повесят, милый мой самозванец. Я видел тебя в повозке». И при этом бросился на меня, вытянув обе руки.

Нет, Хоскинс был абсолютно трезв (он дышал мне прямо в лицо, так что я учуял бы); к тому же едва ли он был способен выдумать такую чертовщину.

– Может, это был тот самый Горный Старец, – сказал я, – а дальше-то что произошло?

Хоскинс стушевался:

– Пришлось в конце концов прописать ему пару ласковых, сэр. Несмотря на всю свою стариковскую наружность, он дрался как дикий зверь, и ничего другого мне не оставалось. Особенно не церемонясь, я двинул ему в челюсть, и он стек вниз. Тут-то мне и открылось самое странное – его бакенбарды оказались фальшивыми. Хоть увольте, сэр, но это чистейшая правда. Они держались на каком-то густом клее и в суматохе отлепились. Мне не удалось рассмотреть его лицо, потому что в пылу схватки он разбил мой фонарь, а на улице было, скажем так, темновато.

Вопреки всем стараниям губы Хоскинса скривила злорадная улыбка.

– Знаете, сэр, я тогда вот что подумал: «Ну и вляпался же ты в историю, друг!» Пошел прогуляться (так я подумал) по фешенебельному старому кварталу, нацепив бакенбарды, и тут раз – и расстелили тебя, как коврик, да не где-нибудь, а в минуте ходьбы от Пэлл-Мэлл! Вот оно как? Врать не стану, я тогда почувствовал себя дураком. Все, что мне оставалось делать, – это вызвать «черную Марию», чтоб его забрали. Я вспомнил, что собирался встретиться с констеблем Джеймсоном, и дальше на обход по Пэлл-Мэлл. Так что я решил попросить Джеймсона, чтоб он постерег этого негодяя, пока я звоню. Ну, сэр, я пристроил его у тротуара, положил головой на бордюр, чтобы кровь не текла и он еще больше головой не двинулся. Пройдя не больше десяти шагов, я оглянулся, ну, чтоб убедиться, что он в порядке.

– И он был в порядке?

– Нет, сэр, совсем не в порядке, – серьезно ответил Хоскинс, – он испарился.

– Испарился? Вы имеете в виду, поднялся и убежал оттуда?

– Нет, сэр. Испарился, как и не было; я на Библии поклясться готов! Я имею в виду, он исчез бесследно. Хоп! – Хоскинс вложил всю силу своего воображения в этот напряженный широкий взмах рукой. – Чистейшую правду вам говорю, сэр. – Он с достоинством приосанился, явно терзаясь какой-то мыслью. – Вы, сэр, умный человек, и я знаю, что вы мне верите. Констебль Джеймсон, вот он не поверил, все бы ему шуточки над старшими по званию шутить. «Испарился? А, его, наверное, унесли какие-нибудь розовощекие феи» – вот так он сказал. «Накладные бакенбарды! Ишь ты! Может, у него еще и роликовые коньки на ногах были и зеленый зонтик? Дружище, вы только никому не рассказывайте эту историю, когда в участок вернетесь». А я вот рассказываю, поскольку это мой долг, и я от него не отступлюсь! Более того, злоумышленнику там решительно некуда было улизнуть. – Сделав несколько глубоких вдохов и выдохов, Хоскинс сумел укротить свой бушующий гнев. – Сами посудите, сэр. Он валялся посреди улицы, и до ближайшей двери оттуда бежать не один фут. Более того, там было настолько тихо, что я бы точно услышал, если бы кто-нибудь подошел; я бы увидел, там было не настолько темно, и, клянусь, я отошел не больше чем на тридцать футов. Но я ничего не видел и не слышал, а этот негодяй секунд за десять – раз! – и, хоп, растворился! Сэр, если это не проделки какого-нибудь мага-иллюзиониста, то я не знаю что. Исчез! Растворился там, откуда ему было некуда деться, на Библии клянусь. Но меня-то волнует больше всего, что мне делать в сложившихся обстоятельствах?

Я велел ему вернуться в участок и успокоиться, пока я пью кофе. Как бы мне ни хотелось вдумчиво подойти к этому происшествию, отыскать в нем какой-нибудь глубокий смысл и с блеском распутать свое первое дело в Вест-Энде, но я не в силах был серьезно отнестись к проблеме Исчезающих бакенбардов, не ощущая себя дураком за компанию с сержантом Хоскинсом. Как и Хоскинса, меня поставил в тупик тот же вопрос – и что, черт возьми, мне с этим делать? С другой стороны, если Хоскинс не стал жертвой какого-то хитроумного розыгрыша, невозможно было отрицать, что вся ситуация выглядела столь же странно, сколь и комично. Несмотря на неиссякающий поток моих вопросов, Хоскинс продолжал клясться, что обладатель белых бакенбардов никуда не мог деться, а иначе бы он это увидел или услышал; к тому же он был совершенно уверен в том, что злоумышленник был без сознания. В ту самую минуту сделать можно было только одно – пойти и выпить кофе.

К тому времени, как я вернулся, по-прежнему ломая голову над тем, что` вся эта чертовщина могла означать, события продолжали развиваться. Сержант Хоскинс встретил меня в дверях, уже переодетый в штатское, однако он задержался и, едва скрывая ликование, указывал большим пальцем себе за плечо, за которым виднелось угрюмое лицо Джеймсона.

– Нам повезло, сэр, – объявил он, – Джеймсон только что с обхода.

– Что, этот тип с бакенбардами снова объявился?

Джеймсон угрюмо поприветствовал меня. Он, казалось, пребывал в растерянности.

– Нет, сэр, другой тип. Учинил скандал у Музея Уэйда минут через пять после того, как сержант ушел оттуда. А когда я столкнулся с этим парнем, он вздумал драться. – Джеймсон насупился еще больше. – Я решил, вы захотите с ним потолковать. Я ему ничего не предъявлял, но могу, если прикажете, попридержать его в участке; этот негодяй пытался треснуть меня тростью. Я его попросил пройти спокойно со мной, чтоб побеседовать с вами. Он сейчас в вашем кабинете.

– Что произошло?

– Ну, сэр, – встрепенулся Джеймсон, – я со своей дубинкой, значит, шел мимо музея, как вдруг увидел этого парня, стоящего ко мне спиной; было похоже, что он шарит руками по поверхности бронзовых дверей. Нарядный господин в вечернем костюме, здоровенный такой, черт его возьми, киноактер просто. Я окликнул его и спросил, чем это он занят. Он ответил: «Пытаюсь войти, разве не понятно?» А я ему: «Полагаю, вы, сэр, знаете, что это музей?» А он мне: «Да, поэтому я и пытаюсь войти. Где-то тут должен быть колокольчик, помогите же мне его отыскать». Ну, я тогда указал на то, что музей закрыт, внутри не горит свет и ему бы лучше двигать в сторону дома. А он, взбешенный, повернулся ко мне и рыкнул: «Если тебе это о чем-то говорит, меня пригласили на индивидуальную экскурсию; я никуда двигать не намерен, и что ты мне сделаешь?» А я ему… – Джеймсон надул щеки. – «Так я вам помогу». А он мне: «Ты дорого заплатишь за свою дерзость». Ей-богу, я впервые слышал такое не в кино. И он как начал этой своей тростью тыкать и размахивать…

– Чую что-то неладное, сэр, – мрачно прокомментировал сержант, поглаживая усы. – Разрази меня гром, ничего не понимаю; а вы, сэр?

– Джеймсон, продолжай.

– Я схватил эту его трость и вежливо, разумеется, поинтересовался, не возражает ли он против того, чтобы пройти в участок и ответить на пару вопросов. Он заметно успокоился. Притих. Какие такие вопросы? Вот что он хотел знать. Я ему говорю: «По поводу исчезновения». Я подумал, что он какой-то чудной; но он не стал поднимать шум, как я ожидал, и просто пошел со мной, непрерывно меня расспрашивая. Сэр, я ничего ему не сказал. Теперь он у вас в кабинете.

Джеймсон, как видите, вышел за рамки своих полномочий; но все это дело начинало выглядеть настолько странно, что я был рад, что он так поступил. По коридору я направился в свой кабинет и отворил дверь.

Вы сегодня услышите различные мнения о том, с какими персонажами нам пришлось иметь дело. Я же могу изложить вам только свое. Человек, все это время сидевший на вращающемся стуле, резко встал, будто растерялся и не понимал, как ему следует держать себя со мной, выглядел он весьма внушительно, особенно в моем убогом кабинете. На секунду мне показалось, что в нем есть что-то смутно знакомое, будто я встречал его раньше. Это чувство прошло, как только я его разглядел. Человек, представший передо мной, казался типичным героем тысяч бульварных романов. Чудесным образом этот герой сошел с книжных страниц, приложив немало усилий, чтобы выглядеть правдоподобно. К тому же (и он это прекрасно понимал) он был широкоплеч и высок, с суровой мужественной наружностью, которую так обожают писательницы подобного жанра, со светлыми голубыми глазами, густыми бровями и темными, коротко стриженными волосами; он даже, клянусь вам, был загорелым. Если составить список всевозможных клише, включив в него наличие идеального вечернего костюма и впечатление, что этот человек мог голыми руками побороть тигра, то он подходил под абсолютно все пункты. Можно было с легкостью представить, как он вальяжным жестом подзывает слугу и тот кидается исполнять его приказание. От образа самовлюбленного глупца его спасало лишь присущее ему обаяние: за этой маской, казалось, скрывались вполне искренняя самонадеянность, напористость и энергичность. И вот теперь эти светлые голубые глаза на загорелом лице пристально, изучающе рассматривали меня, на вид ему было лет двадцать восемь; у меня сложилось впечатление, что, сохраняя внешнюю невозмутимость, он что-то прикидывал и взвешивал, дрожа от внутреннего возбуждения. Он приветственно взмахнул тростью, избрав, очевидно, дружелюбную манеру, и продемонстрировал в улыбке свои красивые зубы.