– Нет, – Евдокия Путятична и дослушивать не стала. – Да и… если тварь сюда притащили, как ты говоришь, то кто знает, не повториться ли. И с мальчиком надо что-то решать.

– Они ж тут всё… облазают.

– Не без того.

Вздох.

– Тогда… надобно будет коробочки те, из подвалу… убрать… вот, ежели позволите, я и займусь.

– Фёдор?

– И дружкам вашим скажите, чтоб забыли дорожку-то, коль не желают вас под монастырь… или в монастырь.

Это как?

– А лучше бы вам, княгинюшка, – голос Фёдора обрёл силу и уверенность, и заговорил он быстро, словно опасаясь, что уверенности этой надолго не хватит. – Бросить дурное это дело, пока беды не случилось. Оно же ж опасно… оно же ж вон как… и другим разом батюшки вашего власти не хватит, чтоб беду отвести. Да и его б пожалели.

– Жалею, Фёдор. Жалею. Но… кто-то ведь должен.

– Вы?

– Отчего нет. Да и не беспокойся. Я не делаю ничего такого…

Фёдор сопит, явно не согласный.

– Порой мне кажется, что я не делаю вовсе ничего… что все эти листовки и воззвания… это пустое, ничтожное… и что надобно иным путём идти.

– Бонбы кидать?

– Нет. Террор – это… это отвратительно, – сказала Евдокия Путятична и я с ней согласился. – А ещё совершенно бессмысленно. Террор лишь озлобляет власти и мешает диалогу. Он противен самой идее гуманизма и…

– Что тут происходит? – раздался незнакомый голос и Евдокия Путятична осеклась. И руку убрала. Жаль. Сила её изрядно согрела. Вон, и оцепенение у Савки почти прошло-то.

– Всё, Фёдор. Идите, – Евдокия Путятична тоже поднялась. – Наведите порядок. И воспитанников надо убрать, чтобы следы не затоптали. Вовсе комнату заприте, тех, кто был в первом дортуаре, переведите в другие, временно.

Голос стал прежним, равнодушно-спокойным.

– А вам – доброй ночи, Антон Петрович. Рада, что вы, наконец, вспомнили о своих должностных обязанностях и вернулись. Кажется, ваш отпуск должен был завершиться дня три тому?

– Я болел, – голос мне не понравился.

Такой вот капризный, ноющий. И раздражения своего тип не скрывает.

– В таком случае счастлива, что вам стало легче.

– Мне сообщили, что здесь случилось… к слову, что случилось?

– Кто сообщил?

– Разве это так уж важно?

Не Фёдор. Тот топтался у двери, явно не желая оставлять Евдокию Путятичну наедине со мной и этим типом.

– Кто-то из старших… – директриса сделала свой вывод. – Ожидаемо… но да, кое-что произошло. В приют проникла тень и напала на воспитанника.

– Ужас какой! – воскликнул Антон Петрович, но как-то так, не сильно ужаснувшись. – Бедное дитя… сильно пострадал? Надо будет вызывать полицию…

– Фёдор займётся.

Шелест.

Шорохи какие-то…

– До утра дотянет? – Антон Петрович переместился. Всё-таки Савке бы глаза открыть или приоткрыть, потому как напрягает. – Позволите? Я, конечно, не столь силён и талантлив… но зато у меня имеется лицензия на врачебное вмешательство…

Это он на что сейчас намекает? Всё-таки мало информации. До отвращения мало.

– Моя лишь ограничена, – мягко произнесла Евдокия Путятична. – И допускает использование… способностей в ряде случаев. Вроде нынешнего…

Его сила иная.

Тоже ощущается горячей, но… такой вот, неровной, будто не поток кипятка, а редкие капли, внутрь попадающие. И Савка ворочается. Ему эта сила не по вкусу. Но чья-то рука прижимает мальчишку к кровати.

– Ишь ты… тень до него не добралась?

– Добралась.

– Тогда… да быть того не может!

– Именно, Антон Петрович… именно… мне весьма любопытно, почему в медицинской карте нет ни одной отметки о том, что мальчик – потенциальный дарник, – а вот теперь в голосе её был лёд. Такой, что и меня пробрало до печёнок.

Как-то сразу поверилось, что княгинюшка она.

Даже целая княгиня.

– Потому что никаких оснований полагать, что он дарник, не было… – раздражение прорывается. – Мальчишка был обычным…

– Или вы не удосужились обратить внимания на кое-какие признаки.

– Удосужился, дорогая Евдокия Путятична… ещё как удосужился… я, если хотите знать, каждого проверяю. И не по разу в год, как сие предписано. Нет… раз в квартал я прогоняю каждого щенка в надежде, что хоть кто-то выдаст реакцию… хоть какую-то. Ваше здоровье!

– Постыдились бы пить при ребёнке, раз уж при мне не стыдно.

– Да бросьте, Евдокиюшка… мы с вами в одной лодке… в одном дерьме варимся. И вариться будем до скончания времён. И пьянство – это не пьянство. Это способ принятия мира…

– Это вы себя так обманываете.

Шелест юбок.

Тонкий аромат духов.

– Это я обиду глушу… очень ведь обидно, когда впервые за пять лет отправляешься в отпуск, а тут вдруг средь подопечных дарник прорисовывается… и такой… тень, говорите, одолел.

– Поглотил.

– Стало быть, охотник… потенциально сильный охотник… и без рода-имени. Знаете, сколько за такого заплатят?

– И знать не хочу.

– Вам не понять… вы же княгиня… дочь воеводы Виленского… всю жизнь при папеньке да маменьке. На шелках спали, на фарфорах обедали…

Ну да, а он, несчастный, страдал в подворотне.

– Вы и ныне-то… вы свой оклад жертвуете приюту. Вон, книги для библиотеки закупили. Стулья новые. Матрацы. Одежонку… благородство на первый взгляд. Только вам на этот оклад жить не приходится. И семью содержать.

– Не знала, что у вас семья имеется, – ехидно произнесла Евдокия Путятична.

– Это так, к слову.

Его сила не спешила растворяться, так и болталась внутри Савки клочьями чего-то тусклого и неприятного.

– Вам с первых дней жизни везло. Вы из тех, кому всё от рождения… имя, положение. Сила. Красота… потому и тянет вас, ангелов, спуститься к убогим, поделиться светом небесным… – он наклонился и дыхнул. А ведь пьёт дяденька не первый день и даже не второй. Перегар стойкий, выдержанный.

– По-моему, вам стоит…

– По-моему, – перебил Антон Петрович, – это вам стоит снять ваши чудесные очки. Мир – дерьмо. И люди тоже. И я лишь один из них. Из многих убогих, которым ваши красивые словеса о всеобщем равенстве… что… думаете, раз пью, так не вижу и не понимаю? Вижу и понимаю побольше вашего… наивная вы… и дура.

– Сами вы… недостойный человек. И пить вам, по-моему, уже хватит…

– Хватит. Только как остановиться… но я не о том. Вы, Евдокия Путятична, весьма идеалистичны. И странно даже, что этот идеализм не пооблез… мальчишку надо продать.

Что?

Тут что, людей продают?

– Я даже сейчас могу позвонить… его заберут. Вам заплатят… или, раз уж деньги не нужны, окажут услугу. Услуги вам нужны… скажем, тихое место для вашей типографии… или вот лаборатория. Ингредиенты особого свойства.

– Боюсь, вы меня с кем-то путаете.

– Ну да, ну да… что это я… ингредиенты… Вы ж у нас из числа гуманистов, которые против террора. Но вот Особому отделению, как мне сдаётся, плевать… у него своя отчётность. И вы со своими бумажками да проектами народных школ вполне в неё впишетесь.

Эта падла что, угрожает?

– Вы мне угрожаете?

– Предлагаю… мы же можем дружить, Евдокия Путятична… и вместе работать. Объединить усилия, как вы там писали, во имя всеобщего благоденствия и чего там ещё? От вас-то и потребуется лишь малость… бумаги там подписать… акты…

Он отошёл от нас с Савкой. И я заставил-таки Савку открыть глаза.

Туман. И серость. Она стала чуть более плотной, что ли. И в ней различимы два силуэта – мужской и женский. Причём женский яркий, и вправду будто светом объятый. А вот мужской будто пятнами побило, светящимися.

Сила так проявляется?

– До сих пор не смирились, что я прикрыла ваше маленькое дело? – женщина ниже. Но всё-таки она не отступает, хотя мужчина и навис над нею, перекрывая проход. – Вы продавали детей.

– Доказательств у вас нет…

– Если бы были, я бы обратилась в полицию.

– Ну да, несомненно… бросьте, Евдокиюшка… взгляните на это иначе… что их ждёт? Сироты. Многие подкидыши. Ни рода, ни имени. Ни малейшего шанса на нормальную жизнь. В шестнадцать их выставят за ворота и… что дальше? Они пойдут, пополнив число бродяг и ворья, мелких разбойников, попрошаек, всего того сброда, который лишь отравляет жизнь нормальным людям.

Это он про себя?

Себя нормальным считает? Руки сами сжались в кулаки.

– Я же даю им шанс… и работу. Да, тяжёлую. Но она неплохо оплачивается.

– Номинально. А реально? Что от этой оплаты остаётся после вычета за жильё, питание? За целителей, которые часто не работают как должно. За стабилизирующие артефакты? За… не мне вам рассказывать, что редко кто на этих фабриках выдерживает больше года. Вы их продаёте практически в рабство…

– Социально полезное! Ваши друзья ведь выступают за то, чтобы каждый человек был социально полезен. Вот я и действую, можно сказать, в парадигме…

– Нет.

– Что «нет»?

– Я не стану вам помогать. Хватит того, что на ваши делишки с выпускниками власти смотрят сквозь пальцы…

– Потому как согласны со мной… а вы, стало быть, не боитесь?

– Чего? Вас? Или ваших приятелей из жандармерии? Нет, не боюсь… да и чего стоят принципы, от которых так легко отказаться. Кстати, настоятельно рекомендую протрезветь. Синодники не любят пьяных.

– А эти-то тут зачем?

– Затем, что таковы правила…

Хлопнула дверь.

И Антон Петрович выругался.

Глава 7

«Трое неизвестных ворвались в нумера, где остановился новгородский купец первой гильдии Н., и, застреливши охранника, связали и самого купца, и двух его приказчиков. После чего изъяли двести тысяч рублей, а также золотые украшения в большом числе, сообщив, что совершают акт реквизиции в пользу нуждающихся, и скрылись в неизвестном направлении. Дознание ведётся…»

«Вести»

Ленка сидела у кровати, на том креслице, которое обычно занимала медсестра. И покачивалась. Взад-вперед, взад-вперед…

А она старая.

Я и сам немолод. Сейчас и вовсе лучше в зеркало не смотреться. Но я-то ладно. Когда я пропустил момент, что Ленка постарела? Вон, морщины… она не колет всю это новомодную хренотень, за которой млеют, кажется, все. Мне одна подруга, из числа последних, твёрдо вознамерившаяся статус сменить, помнится, втирала, до чего это всё важно.

Ботокс.

Нити какие-то.

Массажи, хренажи… нет, расстались не по этому. Просто скучно стало.

– Ленка, а Ленка, – отвлекаю её от раздумий. – А у тебя морщины. Знаешь?

– Падла ты, Громов, – говорит она и улыбается.

И морщин становится больше.

Нет, Ленка, она… ухоженная. Вроде это так правильно говорить. Причёска вон. Костюмчик не из дешевых. Всяко лучше того, у китайцев отжатого, из скользкой типа шёлковой ткани, который я когда-то подарил. Последнюю мою очень злило, что я столько на Ленку трачу.

Вообще требовала уволить.

Дура.

– Какой есть… давно я?

– Спишь? Да уже часа два. Знаешь, врач сказал, что тебе вроде бы лучше… что…

И голос дрогнул. Значит, эти улучшение – не для порадоваться.

– Говори уже.

Вздох.

И взгляд на руки.

– Ноготь вот сломала, – и руку протягивает, показывая. Ногти у неё тоже короткие, потому как знает, до чего меня нынешняя мода с ведьмачьими когтями выбешивает. И лак нежненький, то ли розовый, то ли бежевый, то ли ещё какой. У баб этих цветов уйма. И каждый по-разному называется.

– Ты, – говорю, – не увиливай. И попить дай. Может, бульончику принесла?

Ленка покраснела.

– Извини… я посолить в прошлый раз забыла.

– Зато знаю, что варила сама…

– Ну да, – руку она убирает за спину и выдаёт. – Врач этот… вроде как улучшения часто происходят… перед…

– Смертью?

Ленка оборачивается, точно та, о ком я говорю, рядом.

И кивает.

– Хорошо тогда.

– Хорошо?!

– Не ори, а то сбегутся.