При дневном свете дверь подъезда зеленая. Зеленый цвет имеет наибольшее количество оттенков, это Гуся помнит из уроков изо. Доказать непросто, опровергнуть невозможно. Например: на каком языке – и так далее. Гуся ложится на диван под взглядом Шивы и засыпает. Просыпается в сумерках. В этом большом городе, расположенном к югу от севера, и сумерки коротки. Исчезают резко, будто стыдясь, что не справились с работой – искусственный свет наступает, давит, ставит подножку надвигающейся тьме, мгновение всеобщего замешательства – и все опять освещено. Гуся смотрит в прозрачно-темную синеву за окном. Идет снег. И он скоро пройдет. Когда-нибудь Гуся переедет еще дальше на юг. И тогда она будет скучать по звуку снега под ботинками – только по звуку, не по снегу. Вот бы найти материал, который так скрипит, но без мороза, без всего этого, когда кожа сохнет пуще обычного, когда волосы электризуются и становятся еще более неуправляемыми. Когда руки покрывает сеточка, как тогда: мешок с нотными листами в руке, вазелин на губах, взгляд в окно автобуса, на толстые серые трубы разделительного ограждения. И там, в городе, расположенном к югу от города, который южнее севера, она будет скучать и по слякоти, меняющей агрегатное состояние три раза в час. Ибо в том южном городе, о котором она пока ничего не знает, никогда, никогда не идет снег.

Шива ложится на Гусин живот, довольный, что истребил еще один день.

– Так жить нельзя, Шива, – говорит Гуся. – Я знаю, что эти слова почти ничего не значат, их просто произносят. – Гуся не гладит Шиву. – Но куда нам деваться? Где взять тысячные купюры, которые так нужны нашей загорелой квартирной хозяйке? Чтобы она еще больше загорела, на Бали. Или в Дубае? Бали или Дубай, Шива, ты не помнишь? Почему ее муж не ездит вместе с ней? Нет, не ездит, Шива. Когда она прислала его сюда за деньгами, он был такой бледный. Или, может, это от стеснения? Одни краснеют, другие бледнеют. И еще – помог с водным счетчиком. Знаешь, Шива, мне кажется, он хороший человек.

Шива мурлычет, в кои-то веки. Или это Гусин живот? Однажды Гуся рассказала Люде, что Шива никогда не мурчит. Это потому, что его слишком рано отняли от мамы, пояснила Люда. Короткое «мр-р» и больше ничего. Наверное, все-таки живот. Гуся встает и идет на кухню. Брошенная на пол сумка раскрыта, молния… Гуся сует внутрь холодную, потную руку. Расческа, записная книжка, ручки, носовые платки, все – кроме кошелька. Гуся садится на стул возле кухонного стола, пусть слезы текут рекой. Хорошо, когда есть над чем поплакать, слезы – санитарная необходимость. Докапав последние капли, Гуся берет носовой платок и сморкается.

– Знаешь, Шива, – говорит она, – буду считать, что это жертва твоим приятелям-богам.

Перед выходом из дома Гуся в профилактических целях принимает ибупрофен и парацетамол. Проездной она в каком-то замешательстве сунула в карман вместо кошелька, и это большая удача. Путь двенадцать километров по прямой превращается в шестнадцать, если метро плюс автобус. Гуся опять в сапогах-каблуках: она не из тех, кто сдается. Люда похвалит. Придется попросить ее одолжить денег. «Конечно, а как же, сейчас сброшу на карточку, какой у тебя…» «Не выйдет, карточки нет». «Боже ты мой, что случилось?» «Уснула в метро». «Господи, деточка, совсем из сил выбилась, что…» «Пару тысяч, пока карточку не восстановят». Люда сделает большие глаза, покачает головой, пойдет в свой кабинет, вернется с пятью тысячными купюрами в руке. «Если надо будет еще – скажи. Вдруг долго делать будут. С голоду помереть не дам». Поворачивается и уходит, свежеосветленные пряди поблескивают в полутьме.

Этот узкий проход у кофейного автомата, наверное, служил сервировочным ходом между кухней и бальной залой. Большие, начищенные до блеска подносы с искрящимися бокалами, восхитительным шербетом. Тогда их кабинеты были – чем? Может быть, комнатами прислуги или кладовыми – да, разумеется! Если, конечно, эти каморки существовали уже тогда. Может быть, эта квартира не такая уж и нетронутая, неперестроенная. За столько-то десятилетий… Гуся жмет на максимальную крепость. За спиной возникает Люда, дышит перламутрово-благоуханным бюстом. Шепчет:

– Котэ сегодня обедает рано!

– Угу.

Красная ливрея ритмично пинает штырек, торчащий из каменной плитки прямо перед ним. Завидев Вообще-то Константина, выпрямляется. Наверное, вытянулся бы и перед Гусей, если б шла первой. Она останавливается на углу, считает до десяти, потом идет к ливрее, здоровается. Взгляды сталкиваются и отскакивают – его удивленный, ее решительный. Входная дверь, сразу направо, в туалет, там короткая пауза. Мыло пахнет жженым сахаром. Откуда Гусе знать – ниоткуда. Может, он мечтает, чтоб его заперли в закутке, где ксерокс и бумага штабелями, вместе с Людой и ее сверкающими браслетами. Может, ему нравятся пытки понарошку. Чтоб за шиворот рубашки сыпали кубики льда. Или самому делать что-то такое с другими. «И для начала – я буду обливать вас ледяной водой, по ведру в день». Каблуки не касаются пола, Гуся крадется к столику между аквариумом и колонной. Он занят. Всему надо дать еще один шанс, всегда можно пойти еще на один риск. Она садится за столик рядом с прежним, полностью обозримая для того, у кого глаза на затылке. На идеально выстриженном затылке. Рано или поздно он станет брить голову, чтобы выровнять: ноль равен нулю – но пока: кратчайшие волосинки у шеи, золотистые в теплом свете ресторанных ламп, а на макушке длинней. Мягко-широкая спина бежевого пиджака. Люда говорит, что светлые оттенки одежды в темное время года – признак крайне утонченного, смелого вкуса. Если бы все, кроме Гуси и Вообще-то Константина, заболели гриппом. Если бы этот ресторан закрылся, потому что все в этом большом городе заболели, все кроме. Тогда Гуся сидела бы в большой столовой, бывшей бальной зале, и он тоже сидел бы там, не говоря ни слова. Как в том фильме, где шпион на многолетнем задании впервые за долгое время видит любимую, но только издалека, через зал, полный незнакомцев. Она – полностью обозримая. Он – полностью обозревающий. Неподвижные. Продолговатая музыка, тягучие смычки – в фильме про шпиона, не в реальности, не в большой столовой: там было бы совершенно, пронзительно пусто, ни жевания, ни глотания, беззвучные рты, и скоро леска дернулась бы, и Гуся знает, что этому суждено произойти, но лишь ограниченное количество раз – и теперь важно сделать вид, что эти слова не нужны тебе, совсем не нужны: тогда они, может быть, поддадутся. Расслабь руки, не тяни так сильно, вообще не тяни

это мое сердце –
медуза
на твоей тарелке
или
твое сердце –
медуза
на моей?

Теперь валит снег, и самые мелкие лужи наполняются желейным веществом, как внутри случайно разорванной влажной неиспользованной прокладки: дрожащая масса разбухших зерен. Вообще-то Константин встает и тянется за курткой. Значит, уже заплатил. Гуся не успела ничего заказать, и это тоже удача. Официантка излучает неявное презрение. Он оборачивается, и Гуся совсем без прикрытия. Застегивает куртку, взгляд устремлен за стеклянную стену. Выходит, а там никого, кроме красной ливреи. Вообще-то Константин никого не ждет, никто и не приходит. Изжелта-бежевые мокасины по желейным лужам. Гуся прячет в карман порционный пакетик васаби.

На часах почти отлив. Глиссандо, терция. А если броситься к двери Котэ, споткнувшись о высокий порог, упасть руками на стол – керамическая фигурка большеглазого ежа покачнется, чуть не упав на пол. «Где тебя носило?!» – невнятным плачем вырвется из горла. Кисти рук чешутся, щиплет тыльную сторону ладони. Наверное, и на щеках красные пятна: Татьяна говорила, что это аллергия, но это была сыпь от тоски. Если бы ворваться в его кабинет и прорыдать: где, тебя, носило, я, не, могу! На часах почти пять, а Вообще-то Константин никогда не задерживается в офисе дольше необходимого (а сколько необходимо?). Значит, через двадцать минут дверь снова скрипнет. Времени в обрез, и Гуся берет мобильный, открывает приложение вызова такси. Четыре машины в радиусе двух километров, неплохо. Один готов подъехать через четыре минуты. А если Вообще-то Константин к тому моменту не выйдет? Можно что-нибудь придумать, сделать вид, что в последнюю минуту приспичило в туалет, что забыла что-нибудь в офисе, высидеть в каком-нибудь закутке. Его мокасины в коридоре, почти беззвучные – может быть, и подошвы из замши? Гуся бросается следом, не забывая о дистанции. Он садится в чужую машину, но за руль, и машина красная, и это хорошо, когда едешь следом. Гуся прыгает в такси, на заднее сиденье, тянется к водительскому креслу, тычет пальцем: «Поезжайте вон за той машиной!» Взгляд таксиста в зеркале заднего вида: «Эй, девушка, ты думаешь что, в кино ты или что?» Может быть, и думает. «Пожалуйста, поезжайте!» «Еще пятьсот давай. Нет, восемьсот». «Поехали! Ну поехали уже!» Таксист мотает головой – или по сторонам смотрит для безопасности, хотя это вряд ли. Вообще-то Константин выруливает на дорогу, и Гуся мельком видит сидящую рядом с ним: полные розовые губы, округлый кончик носа. Такси едет следом, между ними две машины, но красное мерцает сквозь все стекла. Движение ровное. Спустя три перекрестка: лево, право, право – красная поворачивает к жилому комплексу. Шлагбаум, карточка. «Погодите, пока заедут. Потом как можно ближе к шлагбауму. Там остановитесь», – командует Гуся. «Девушка, если ты такая своему мужу, так не удивляюсь, что он на сторону ходит! – у водителя мягкий, журчащий выговор. – Но ты не грусти, он тебя точно любит, все равно, мужики просто такие!» У Гуси нет времени отвечать. Прижавшись лбом к стеклу, она видит обоих. Женщина выходит. Это она в тот раз встречала Вообще-то Константина у входа в ресторан. Тот сидит за рулем, не встает. Она чуть наклоняется, гладит его по щеке (но он ведь не целует руку, нет ведь?). Потом поворачивается и идет к подъезду немолодой походкой, и теперь уже нет сомнений, уже совсем, совсем ясно, что это тело когда-то носило тело Котэ.

– Эй, девушка, сколько тут стоять? Вон там заехать хотят, должен пропустить.

– Он мне не муж.

– Чего?

– Он мне не муж. Можете отвезти к метро?

– Ну хоть спасибо, что спросила. Могу-то могу. Еще пятьсот.

Люда каждую неделю тратит тысячу сто на парикмахершу. У нее своя квартира. Она отсюда родом. Она… Би-би-ип сзади.

– Девушка, я поехал, тебя тут выпустить или как?

Гуся лежит в постели, Шива запрыгивает к ней на живот, передние лапы на грудь, костлявое тепло на желудок. Гуся гладит его по голове, хоть он этого терпеть не может: уши в стороны, глаза полны терпения и презрения.

– Шива. Убивать молодость можно по-разному. Главное – действовать с шиком. Ты скучаешь по своей маме, Шива? Я знаю, что она тебе снится, ты месишь лапами во сне, но помнишь ли ты ее?

Гуся поворачивается на бок, Шива оскорбленно стекает с живота. Гуся засыпает и спит тяжело, без снов.

Просыпается, когда в комнате уже светло. Стеклянная пустота воздуха вокруг проспавшей. Гуся вызывает такси. Если убивать молодость – то с шиком. И за деньги. Кожу век тянет, контуры зданий за окном машины размыты. Как понять, что конец этапа близок? Что сил осталось ровно столько, чтобы добраться до устья реки и вытечь, выпасть в озеро? Или в море?

У кофейного автомата никого, в узком проходе пусто. Гуся нажимает на максимальную крепость, автомат сомневается. «No doubt, darling, давай, пыхти!» Гуся выходит в столовую, она же зал собраний (когда было последнее собрание? Они вообще были с тех пор, как она пришла сюда работать? и по какому поводу они могли бы собраться? «Хочу отметить беспримерное прилежание нашей новой сотрудницы и вручить ей этот красный георгин…» – нестройные аплодисменты двух пар рук). Она садится за один из столов. Находит в кармане порционный пакетик васаби, отрывает уголок, выжимает содержимое в чашку, перемешивает. Можно немного сдвинуть столы, освободить дальнюю часть зала, расстелить ковры. Толстые, темные, со спутанной бахромой. Отчет надо укоротить на треть: конечно, я только полежу еще немного тут, на ковре, рассмотрю эту суперинтересную роспись на потолке. А потом, действительно, пойти и укоротить отчет, ровно на треть. А потом еще на треть. И еще. Логотип на пакетике из-под васаби: азиатского вида повар с мачете в руке. Хотя нет, мачете – это такая сабля, которой прорубают дорогу в джунглях. В тропических странах, и вдруг: поляна, мальчик из аборигенов, с черными спутанными волосами: «Эй, что ты тут делаешь?» – «А что ты тут делаешь?»

Гуся вздрагивает.

– Прости, не хотела напугать!

– И не напугала.

Уголки Людиного рта никогда не опускаются. Верхняя губа такая же пухлая, как нижняя. Она садится напротив Гуси, сплетает пальцы.