«Что поделаешь, нужно последовать совету…» Она отправилась в храм Сёкакудзи и обратилась там к святому отцу. И в тот же день сменила свое платье шестнадцатилетней на черную одежду монахини.

По утрам она спускалась в долину и носила оттуда воду, а вечером рвала цветы на вершинах гор, чтобы поставить их перед алтарем Будды. Летом, не пропуская ни одной ночи, при светильнике читала сутры. Видя это, люди все больше восхищались ею и наконец стали говорить, что, должно быть, в ней снова явилась в этот мир Тюдзёхимэ.

Говорят, что даже в Тадзимае при виде ее кельи пробудилась вера, и те семьсот рё были отданы на помин души Сэйдзюро, для совершения полного обряда.

В это время в Камикате сочинили пьесу о Сэйдзюро и О-Нацу и показывали ее везде, так что имена их стали известны по всей стране, до самых глухих деревень.

Так лодка их любви поплыла по новым волнам. А наша жизнь – пена на этих волнах – поистине достойна сожаления.

Повесть о бондаре, открывшем свое сердце любви

Если нужны бочки – покупайте в Тэмме.

Где любовь – там и слезы. Очистка колодца

Человеческой жизни положен предел, любви же нет предела. Был один человек, познавший бренность нашего бытия: он собственноручно изготовлял гробы. Занимался он и бондарством, и день-деньской играли его руки долотом и рубанком, да на короткое мгновение поднимался над крышей дым от сжигаемых стружек.

Перебравшись из Тэммы, человек этот снял для жилья домик в Наниве. Жена его, как и он, происходила из глухой провинции, но кожа ее, даже на мочках ушей, была белая, что очень редко можно встретить у деревенских женщин, и походка такая, будто ноги ее не касались земли.

Когда исполнилось ей четырнадцать лет, ее семья не смогла уплатить в последний день года денежную треть оброка. Пришлось ей идти служить горничной в барский дом, в городе, и жила она там уже долгое время. Сметливая, она и со старой хозяйкой была почтительна, и молодой умела угодить. Даже младшие слуги не питали к ней неприязни. В конце концов ей доверили ключи от кладовых, и многие думали: «Плохо пошли бы в этом доме дела, не будь здесь О-Сэн…» И все это благодаря ее сообразительности.

Но на путь любви она в то время еще не ступила и – увы! – одиноко коротала ночи. Если, бывало, кто-нибудь дернет ее в шутку за рукав или за подол, она без стеснения поднимает крик, и шутник сам жалеет о своей затее; так что в конце концов всякий боялся и словом с ней перемолвиться.

Подобное поведение осуждают, а неплохо было бы так вести себя дочерям иных людей.

Время года – начало осени, седьмое июля по лунному календарю. В доме готовились к празднику: укладывали и перекладывали новые с иголочки платья так, чтобы левая пола находила на правую, как крылья у курицы, и приговаривали: «Эти платья – Ткачихе взаймы»; писали в честь Ткачихи на листьях дерева кадзи известные всем песенки. Собирались праздновать и слуги: каждый позаботился запастись тыквой и хурмой. А жильцы – и те, что снимают комнаты в переулке, и те, что живут на задворках, – пришли по зову камадо помочь в очистке колодца у хозяина дома.

Когда большая часть грязной воды была вычерпана и пошел чистый песок, подняли со дна кухонный нож с тонким лезвием – из-за его пропажи уже подозревали кого-то, – морскую капусту с воткнутой в листья иглой… чьи бы это могли быть проделки?

Пошарили еще, и вот появились на свет старинные монетки, голая кукла без глаз и без носа, кривая мэнуки, изготовленная на деревенский манер, заплатанный детский нагрудничек… словом, самые разнообразные вещи. Беда, право, с колодцем, который находится за оградой дома, да еще не имеет крышки!

Когда наконец добрались до водоносного слоя, оказалось, что нижний обруч сруба разошелся, потому что выпали давным-давно поставленные заклепки.

Позвали того самого бондаря и велели ему набить новый обруч.

Тут бондарь заметил, что какая-то скрюченная в три погибели бабка запрудила возле колодца воду и в образовавшейся лужице играет с живой ящерицей.

– Что это у тебя? – спросил бондарь.

– Ее только что зачерпнули вместе с водой, – ответила бабка. – Она зовется Хранительницей колодца. А ты и не знал? Ее сажают в бамбуковое коленце и так сжигают. Если посыпать этим пеплом волосы той, что у тебя на сердце, увидишь, как влюбится в тебя! – поучала она, словно все это было истинной правдой.

Эту бабку звали когда-то Госпожой Младенцем с Супружеского пруда; занималась она тем, что устраивала женщинам выкидыши. Когда же за ней стали следить, она бросила свое жестокое ремесло и перебивалась кое-как, перемалывая на ручной мельнице гречневую муку для вермишели. А между тем она не очень прислушивалась к зову храмового колокола в Тэрамати и, храня воспоминания о своем низком ремесле, подумывала вновь заняться им.

Она пустилась было рассказывать бондарю все эти страсти, но тот ее не слушал и все допытывался: как бы сжечь Хранительницу колодца, чтобы она послужила ему в любовных делах.

Тут бабка пожалела его:

– Так кто же она, твоя милая? Я ведь никому не проболтаюсь…

Бондарь, который мог бы забыть о себе, но ни на минуту не забывал о той, что любил, сказал напрямик, постукивая по дну бочки:

– За ней недалеко ходить. Здешняя горничная О-Сэн. Да что там, когда сто раз уже слал ей весточку, а ответа нет!

При этом он чуть не плакал.

Бабка кивнула.

– Хранительница колодца тебе ни к чему. Наведу переправу через Хоригаву и добуду тебе твою милую. Вот и рассею твои думки.

И так она это легко сказала, что бондарь даже растерялся.

– В наше время деньги правят людьми! – сказал он. – Но если тебе нужны деньги – при всем желании ничего не могу сделать. Будь они у меня, разве я поскупился бы? Вот, пожалуй, подарить тебе бумажное платье к Новому году; узор, как водится, по твоему желанию. К празднику Бон – кусок беленого холста из Нары, так, среднего сорта… я все выложил начистоту и прошу тебя уладить дело.

– У тебя, видно, страсть впереди идет и любовь за собой ведет. Мой интерес – не в деньгах, – сказала старуха. – Как внушить ей любовь – вот в чем штука! За мою долгую жизнь я оказала услуги не одной тысяче людей, и такого случая не было, чтобы я оплошала. Еще до праздника хризантем сведу тебя с ней.

Тут бондарь еще больше загорелся, словно костер, в который топлива подбросили.

– Бабуся! Уж дрова-то, чтобы варить чай, всю вашу жизнь будете получать от нас!

Ну не смешно ли? Чуть дело коснется любви – горы наобещают. И это в нашем бренном мире, где человек сегодня жив, а завтра – нет его!

Когда сгущается ночь, являются чудеса. Сначала сломанный обруч – затем танцы

Есть в Тэмме семь чудес. Это касаби – огоньки, что появляются перед храмом Дайкёдзи; безрукий младенец из Симмэй; отпетая грешница из Сонэдзаки; веревка для висельников из Одиннадцатого квартала; плачущий бонза из Кавасаки; смеющаяся кошка с улицы Икэдамати; обуглившийся ствол дерева с соловьиным гнездом. И все это – проделки старых лис и барсуков.

Но самое страшное, что есть на свете, – это человек, ставший оборотнем и отнимающий у людей жизнь. Да, черна душа человеческая!

Это было в июле, двадцать восьмого дня. Настала глубокая ночь. Уже погасли фонари под карнизами; уже и плясуны, что кричали до хрипоты и плясали напропалую, прощаясь с праздником, разошлись по домам. Сон одолел даже собак на перекрестках. И в этот-то час та самая озорная бабка, к которой обратился со своей просьбой бондарь, высмотрела, что в главном флигеле дома, где служила О-Сэн, ворота еще приоткрыты. Она ввалилась в дом, с грохотом задвинула за собой двери да так и растянулась на кухне.

– Сюда! На помощь! Страх-то какой! Воды дайте!

Голос ее прерывался, казалось, вот-вот она испустит дух. Однако, видя, что она еще подавала признаки жизни, стали ее окликать, попытались привести в чувство, и она сразу очнулась.

Все, начиная с жены хозяина и госпожи – старой хозяйки, принялись расспрашивать: что с нею случилось и что так ее напугало? И вот что она рассказала.

– Не пристало мне, старой, разгуливать по ночам, но нынче с вечера не спалось мне, встала я и пошла посмотреть на танцы. Возле дома господина Набэсимы запевали песни, как это делают Донэн и Дзимбэ – те, что в Киото. Исполняли и ямакудоки, и мацудзукуси, – вот и я послушала с удовольствием, а потом пробралась через толпу мужчин вперед и стала смотреть, закрывшись веером. Но людей и в темноте не проведешь – им в старухе мало толку. Уж я надела на белое платье черный пояс и повязала его по-модному, ну хоть бы на смех кто-нибудь увязался! Не зря говорят: женщина в цене – пока молода!

Вспомнила я былое и вот иду домой пригорюнясь. Совсем уж была близко от ваших ворот, как вдруг догнал меня какой-то мужчина-красавец лет двадцати пяти и стал говорить: «Одолела меня любовь, и теперь мне приходит от нее конец. Еще день-другой осталось мне жить на этом свете – вот как бессердечна горничная О-Сэн! Но мое чувство крепко во мне сидит. Не пройдет и неделя после моей смерти, как я всех в этом доме поубиваю!»

Так он говорит, а у самого нос вытянут, от лица так и пышет, в глазах огонь. Ни дать ни взять тот… что идет самым первым во время очищения в Сумиёси! Жуть меня взяла – ни жива ни мертва стала я… да так без памяти и прибежала к вам.

Когда она замолкла, всем стало страшно, а старая хозяйка со слезами сказала:

– Такая тайная любовь – не редкость на белом свете. А О-Сэн все равно пора замуж. Если этот человек может прокормить жену да честен: в азартные игры не играет, за вдовами не бегает – пусть берет ее, ему не лучше, чем ей: ведь и он не ведает, что она за человек.

И после нее никто больше слова не промолвил.

Поистине, для таких проделок надо быть мастерицей в любовных делах!

Уже поздно ночью под руки проводили бабку в ее лачужку. Пока она прикидывала, что бы еще предпринять, в окошко на восточной стороне проник утренний свет, от соседей донеслось постукивание огнива о кремень, заплакал младенец. Бабка, обозлясь, прогнала москитов, забравшихся сквозь дырки в пологе и всю ночь кусавших ее, и той же рукой, которой ловила блоху у себя в юбках, достала с алтаря медяки – купить молодых овощей.

Такова суета житейская… но почему-то и среди такой суеты люди наслаждаются супружеской близостью, и спальные циновки, что с вечера лежали изголовьем на юг, оказываются в беспорядке, несмотря на то что минувшая ночь проходила под знаком Крысы!

Наконец заблестели лучи утреннего солнца. Чуть заметно повеял осенний ветерок. Бабка повязала себе лоб, словно от головной боли, и даже сходила за советом к лекарю. Однако тратиться на лекарство она вовсе не собиралась, поэтому сама наложила в банку целебных трав. И как раз когда закипал первый отвар, в комнату через черный ход вошла О-Сэн.

– Как здоровье? – приветливо спросила она и, достав из левого рукава обернутый листьями лотоса кусок маринованной дыни, приготовленной так, как это делают в Наре, положила его на вязанку топлива. – Принесу еще и сои, – молвила она и хотела уже удалиться, но бабка, остановив ее, сказала:

– Я тут из-за тебя нежданно-негаданно чуть жизни не лишилась. Своей дочки у меня нет, так вот, когда умру, ты уж отслужи по мне панихиду.

Она достала со дна корзины, плетенной из китайской конопли, пару лиловых замшевых таби с красными шнурками и заплатанный мешочек для четок. В мешочке лежало разводное письмо – еще тех времен, когда муж разводился с ней. Письмо бабка выбросила, а мешочек и таби подала О-Сэн со словами: «Возьми на память!»

Женское сердце доверчиво. О-Сэн приняла все это за чистую монету и залилась слезами.

– Если есть человек, который вздыхает обо мне, почему же он не попросит тебя, такую опытную в этих делах? – говорила она. – Поведал бы, что у него на уме, и, может быть, все вышло бы к лучшему.