– Кто такие? – спросил я у стонущего от боли мужика. – Я задал вопрос!

Бабуля уже вышла из дома и, стоя у двери, наблюдала за мной и за пленником.

Бью рукоятью пистолета бандиту в переносицу. Кровь заливает ему лицо, а тело окончательно заваливается на землю. Надо повторить вопрос и ещё подумать, как лучше провести экспресс-допрос, но так, чтобы не сильно шокировать жестокостью бабулю и не вызвать лишние вопросы у полиции, но тут…

Шум подлетающего дрона, такой знакомый, такой ненавистный, я не спутаю ни с чем.

– Бах! – прозвучавший выстрел вывел меня из ступора.

Бабуля стреляла куда-то в воздух. Из-за кроны деревьев, и особенно большой груши, я не вижу приближающегося дрона, но отчетливо слышу звуки, издаваемые его лопастями.

– Детей уводи из дома, мать, быстрее! – закричал я, понимая, что дрон уже совсем близко.

Дракон… Так называют дроны с термитной смесью. Именно такой и завис над домом, сбрасывая смесь на здание. Я начал стрелять, но дрон отлетел чуть в сторону, прячась от меня за крышей дома, и это перемещение особо не повлияло на действия беспилотника. Он продолжал поливать своей смертельной вязкой субстанцией деревянное строение.

Я рванул к двери, не обращая внимания на бабулю с автоматом, которая стояла и крутила головой, выискивая цель, и собираясь поразить из своего оружия беспилотник. Женщина все поняла, бросила затею подбить «дракона», да и поздно уже. Мария Всеволодовна побежала следом, но не успевала за мной. Благо дверь была открыта, и без капли сомнения я рванул во внутрь.

– Оставайся снаружи! – прокричал я женщине, сомневаясь, что меня послушают.

Дети должны быть в подполе, опасность для них с приходом бандитов была, и бабуля наверняка их запихнула в погреб. Где он находится, я заприметил, когда гостил в доме. Если бы это могло быть укрытием от сбрасываемой дроном зажигательной смеси, то можно было бы и подумать, рисковать ли, вытаскивая их, или пусть лучше дети остаются на месте. Но сейчас тут будет такая адская жара, что выжить невозможно даже и за десяток метров от дома. У термитной смеси температура горения такая, что плавится броня.

Уже пылал второй этаж, смесь капала на пол, моментально воспламеняя все вокруг. Я отшвырнул в сторону стол и ковер, под которым было кольцо, потянув за него, открыл люк в подпол.

– Руки мне, быстро! – кричал я.

Насколько все же сообразительные дети! Они протянули мне руки, и я, на каких-то внутренних, волевых усилиях, моментально выдернул детей на поверхность. В это же время пламя все больше приближалось, становилось невыносимо жарко, я чувствовал, что уже плавится и горит на мне одежда, может, только чуть-чуть замедлила процесс китайская устойчивая ткань. Не все вещи китайцы плохо делают, вот и пулю сдержал рашгард, и огонь придержал.

Нагнувшись над детьми, закрыв их своим телом от капающей смеси, я ударил кулаком по оконной раме, вышибая ее. Как же хорошо, что у бабули еще до войны не было денег, чтобы поменять окна, и рама разлетелась в разные стороны от первого прикосновения.

– Бросай мне детей! – кричала внизу, снаружи, бабуля.

Вот женщина! Как же понимает ситуацию! Поколение сильных людей!

Продолжая нависать над детьми, я беру мальчишку и кидаю его из окна. Ловлю взгляд девчонки, такой благодарный, такой сочувственный. Сильная девчонка растет. Эх, бедные парни, такой характер не укротить, а еще расцветет с годами девчонка… Хотя нет – пусть растут такие мужики, чтобы под стать сильным женщинам были.

– Живи! – хриплю я и, следом за мальчишкой, выкидываю девчушку.

Я уже не могу разогнуться, боль, казалось, проникла во все клетки моего тела. Можно было бы кричать, и я пробовал это делать, но вырывались какие-то хрипы.

Шаг. Невыносимо больно, но нельзя сдаваться. Никогда нельзя сдаваться! Шаг… Сжав зубы до скрипа, я силюсь поднять ногу, но не получается. Тогда я опираюсь на подоконник, наваливаюсь, стараясь оттолкнуться и упасть наружу, протягиваю руку, хватаюсь за небольшой карниз, подтягиваю свое уже горящее тело. Треск рушащегося перекрытия заглушает крики хозяйки дома, призывающей меня быстрее прыгать.

– Живите! – не говорю, скорее, только думаю, ведь не слова звучат, а хрипы.

Наверное, я прожил правильную жизнь. Если спас чужую, значит, не зря. Жаль только, что такие, как Ухватов, живут, но слава Богу, есть такие, как бабуля, как мои сослуживцы. В мире все равно больше хороших и правильных людей, они просто плохо организованы.

Потолок рушится, прижимая меня к полу, ломаются кости, те, что еще не успели сгореть. Умирать не страшно, страшнее жить никчёмно…

Глава 3

«Как?» – вдруг пришла в голову мысль, что нет боли, в груди не колет. Нет огня! Не верю! Так не может быть! Или это то самое безвременье, пустота, что описана Булгаковым? Мастер с Маргаритой где? К черту Мастера, Маргариту давайте!

Шустрые мысли, не всегда логичные, проникали в мою голову и с еще большей скоростью покидали ее. Казалось, что ответы рядом, но ухватить самую суть, как и понять происходящее сейчас со мной, не получалось. Вот я горю, терплю адскую боль, но спасаю детские жизни. Мгновение, а может, и его не было, и вот… Я лежу на снегу, в холоде. Сказал бы, что в обжигающем холоде, и было бы действительно жарко, так это же смотря с чем сравнивать. Мне уже есть с чем. После пережитой боли – я не знаю, что меня еще удивит. А слово «обжигать» – оно становится каким-то особым, зловещим.

Стоп! Зима? На дворе май месяц, тепло, почти что и жарко… Должно быть. Но, открыв глаза и увидев ясное, такое притягательное небо, я зачерпнул рукой снег, поднес его ко рту и… совершенно точно услышал скрип, сжимая его в ладони, и улыбнулся, жуя на удивление чистый снег. Как в детстве! За что ругали меня родители, за что я не ругал своих детей, потому как их не было у меня. Нужно этот пробел срочно восполнять, а рука, между тем, сама потянулась к снегу. Как же все-таки здорово жить!

Сейчас разберусь с преступниками, пройдут выборы, и найду себе женщину. Тут ведь не про любовь, тут про тыл и достойную жену. И жить! Правильно, честно.

– Вот он! Сюда, люди! Здеся барин! – услышал я визгливый голос бабы.

Вот же, и хочется сказать «женщина», но баба – она же и есть баба. Голос неприятный, звонкий, моментально раздражает.

Холод. Зима. Я выжил. Голос незнакомой бабы. Что-то слишком много несуразностей. Так что за лучшее я счёл притвориться мертвым, хотя и притворяться было несложно. Потому что, попробовав пошевелиться, я понял, что не выходит. Лишь руками и получалось двигать.

Ко мне, хрустя снегом, с причитаниями, приближался еще и какой-то мужик. А баба продолжала стрекотать, что это она нашла меня… почему-то барина. Где-то вдали кричали иные люди.

Что такое переохлаждение, я знал. И теперь более отчетливо осознавал, что если бы меня не нашли эти непонятные люди, так и умер бы. Вот же… Как такое возможно?

Я умел отключать переживания, те, которые бесполезные. Как там у самураев про непреодолимую силу? Покориться ей? Но нет, покорятся я никому и ничему не собирался. Ну а так… Многое неясно, но я живой, понять бы только, где нахожусь… Отключаем эмоции, но примечаем, слушаем, пробуем делать выводы, когда появится информация.

Лежу с закрытыми глазами, причем, оказывается, у меня еще и слёзы потекли, мгновенно замерзая – теперь я никак не мог глаза снова открыть. Конъюнктивит, значит, ко всему прочему. Между тем, чья-то рука взяла меня за запястье, я уже подумал, что будут прощупывать пульс, но, нет – мою конечность небрежно отбросили, словно грязную тряпку.

– Помер барин-то, кажись. Пусть земля ему будет пухом! Царствия Небесного. И все такое. Был охламоном, помер, как… – бабий голос неприятно врезался в голову.

– А ну-ть, дура-баба! Ты что ж такое брешешь? Плетью отходить? – отчитывал мужской голос её за бабий треп.

– И на кого ты нас покинул? Касатик наш, опора, заступник! – быстро баба переменила модель поведения.

В уши врезался этот визг стенаний. Не слышал бы я только что, что и с каким выражением она говорила до того, так можно было бы подумать, что этот «плач Ярославны» – честный, искренний.

Вот это дар! Баба «переобувалась» в полете, не хуже политиков в будущем. Так быстро превратить меня из бестолочи в опору и заступника! Нет, не каждый политик такое умеет, я не умел, а уже почти что и политик. Может, взять такую к себе в команду, когда всё же начну приводить в порядок вверенную мне территорию? Ну нет, как раз от таких я и хочу избавиться. Театралы, твою налево! Пусть в любительском театре комедии играет!

А баба расстаралась и уже причитала так, что я ни о чем не мог думать, только бы она рот свой закрыла. Никогда не бил женщин, не буду и начинать это дурное дело, но красное словцо в ее адрес загнул бы. Мучительница. Уже и рад был я что-нибудь сказать, да только пошевелить челюстями не мог. А только что снег ел! Глаза как закрыл, как они и слиплись на морозе, тоже не открыть. Руками махать не хотелось. Это уже было бы очень странно: ходить не могу, говорить тоже, а руками с закрытыми глазами махал бы.

Была такая профессия в прошлом, плакальщицы. Женщины голосили на похоронах, и без того всегда гнетущую обстановку превращая в ад кромешный, когда присутствующим, наверное, самим хотелось с собой что-то сделать. Вот такая баба, наверняка, на каждых похоронах спектакль показывает.

– Я тебе дам, пухом, Марфа, я тебе дам – помер, совсем охренела, дура? Если он помрёт, то нам что – только с голоду сдохнуть, зима вон какая лютая! – отчитывал стенавшую женщину всё тот же мужик, при этом явно оттаскивая меня куда-то. – Покамест имение через банк на кредиторов пройдет, да новый барин сыщется, так некому будет и о дровах подумать. И как же у такого дельного барина этакий отпрыск вырос?

– Вот ить, сам жа на его худое говоришь. А на меня, етить ты, Емельян Данилыч, так и лаешься, – в голосе бабы послышались нотки обиды. – А то, что охламон, так то все барыня виновная. То пылинки сдувала с сынка, хфранцуза с его делала, то опосля смерти благодетеля нашего, Петра Никифоровича, в столицы подалась. Говорят, что… Прости Господи…

– А ну, цыц, сказал! – жестким тоном осадил мужик бабу.

– А я-то что? То все люди говорят, не я же. Я и молчу, а люди… – оправдывалась та, которую назвали Марфой. – А вона, мужики идут, ты гаркни, Данилыч, тебя всякий послушает!

– Эй, люди! – закричал мужик. – Сюда!

Уже скоро я почувствовал, как на мне расстегивают одежду, может, это и рубаха, и что-то теплое прикасается к груди. А! Ухо. Догадался, что мужик прислонился и слушает мое сердцебиение. Хочется пошутить, дернуться, напугать, но, увы. Лучше присмотреться к ситуации и хоть что-то понять. Пока не получается.

– Живой наш барин, – то ли разочарованно, то ли всего-то констатируя факт, сказал мужик.

– Так што-сь, Емельян Данилыч, живой, да? Так ташшить нужно, у тепло, – «стональщица» говорила уже вполне нормальным голосом.

– Эй, мужики! Телегу подгоните, да быстро! – раздавал распоряжения тот, кого я по голосу определил, как Емельяна Даниловича. – Митроха, до дохтору быстро лети, дозволяю барского жеребца взять.

Я не могу, конечно, возразить, но внутри зрел протест. Да кто этого Данилыча наделил полномочиями пользовать мое имущество, моего Эклипса? На чем я буду в Ростов ездить? На телеге? Бричке некрашенной? Остолоп старый!

ЧЕГО?

Что это такое? Откуда я знаю о каком-то жеребце по кличке Эклипс? Откуда я знаю, что так же звали коня Александра I, на котором царь-победитель въезжал в Париж? А, нет, это я как раз-таки знал сам. Но остальное?