А в тот день она таблетку выпить забыла. Просто забыла. Зашла в очередной люкс, стала снимать постельное бельё. Откинула одеяло и увидела на простыне что-то длинное и красное. Машинально подобрала и завизжала. Использованный презерватив. Липкий и полный того самого… Опять оно… И тот же запах свернувшегося белка… Воспоминания накатили волной, все сразу. И лицо, угловатое, некрасивое, с юношескими прыщами. И прикосновения, холодные, грубые, чужие. И унижение, такое сильное, что на его фоне даже боль там, внизу, показалась второстепенной.

Она вылетела из номера, сползла по стене и заплакала. Сидела на корточках, обняв коленки, и выла, раскачиваясь вперёд-назад. Чёрт знает, что он подумал, увидев горничную в таком виде. Мог бы и мимо пройти. А мог вообще на ресепшен позвонить и возмутиться. Пятизвёздочная гостиница! Каждый день новые колготки! А тут истерика. Её бы не выгнали, конечно, вошли бы в положение. Захра-то знала, что с ней произошло. Но неприятности Нурай всё равно бы нажила.

Но Туманов на ресепшен жаловаться не пошёл. Остановился, протянул руку и легко, как котёнка, поднял её на ноги.

– Такая красивая девушка – и плачет, – проговорил он, и от одного только голоса у Нюрки внутри всё перевернулось. – Ну, кто обидел?

Он держал её за плечи, и разум Нурай кричал, что нужно бежать отсюда как можно скорее. Он мужчина. Он прикасается к ней. Он такой же, как все. А тело, которое должно было содрогаться от отвращения, плыло и таяло. Нюрка чувствовала, что теряет над ним контроль. Так хотелось прижаться к этому большому, сильному и надёжному человеку. И объяснить, почему она плачет. Как будто он мог всё исправить.

– Так кто тебя обидел? – допытывался Туманов.

– Ни-икто, – пробормотала Нюрка.

– Просто так плачешь? Рассказывай! Постояльцы раковину разбили, а на тебя теперь её вешают? Из номера деньги пропали? Или просто ноготь сломала? Какие там ещё у вас, девушек, беды случаются? Ну хватит уже реветь! Держи платок.

И вытащил платок из кармана, отдал ей. А в следующую секунду его окликнул какой-то лысый мужик:

– Всеволод Алексеевич, ну сколько тебя ждать? Выезжаем через пять минут! Опять к девушкам пристаёшь? Опоздаешь ты на концерт, друг мой.

– Ничего, без меня не начнут, – хмыкнул Туманов, однако заторопился. Потрепал Нюрку по плечу, подмигнул ей: – Мне пора. А ты не плачь, перемелется – мука будет.

И ушёл. Нюрка так и не успела ему рассказать, что с ней произошло. Да и не рассказала бы ни за что на свете.

***

– Почему так долго? Я есть хочу!

Мать стояла в прихожей. В одной руке держала эмалированную миску, в другой ложку и стучала ложкой об миску, отбивая себе ритм: «Есть хо-чу! Есть хо-чу!».

– Сейчас, сейчас будем есть. – Нюрка отобрала у неё ложку. – Не стучи, пожалуйста, голова после работы чугунная.

На самом деле она прекрасно погуляла, прошла всю набережную из конца в конец, и до дома тоже добиралась пешком, проигнорировав автобус. Брела не спеша по улицам. Сначала в центре чистым и красивым, выложенным плиткой, сверкающим витринами дорогих магазинов. Потом по узким, грязноватым, зато такими знакомым, постепенно уходящим в гору. В итоге пришла на полчаса позже обычного.

– Пробки, мам, везде пробки!

Нурай уже привычно металась по их скромным тридцати квадратам, делая несколько дел сразу: кастрюлю с супом на плиту, чёрт, на один раз осталось, надо сегодня готовить, куртку в таз с порошком, пусть замачивается, коту корм насыпать, лоток ополоснуть.

В комнате, служившей им и залом, и спальней, заметила рассыпанные по полу обрезки бумаги, схватилась за веник:

– Это что, мам?

– Я снежинки вырезала! Смотри, правда, красивые?

К оконному стеклу синей изолентой были прилеплены две кособокие снежинки.

– Новый год же скоро!

– Очень красиво, мам, – согласилась Нюрка, выметая обрезки. – Ты молодец! Иди мой руки, сейчас будем кушать.

Через два дня заканчивался май. Впрочем, Нюрка давно ничему не удивлялась. Улыбаемся, улыбаемся, всё хорошо! У них всё всегда хорошо!

С улыбкой она разливала суп по мискам. Дюшбара, мамин любимый, с маленькими пельмешками. Готовить дюшбару Нюрку учила бабушка. Они вместе раскатывали тесто, тонкое-тонкое, почти прозрачное на свет. По преданию, такой суп варила девушка для семьи будущего жениха, чтобы показать, хорошая ли она хозяйка. Чем больше пельмешек умещалось на ложке, тем мастеровитее считалась невеста. Бабушкиных пельмешек на ложке умещалось двенадцать, Нюркиных – только семь.

Бабушку Наурыз она вспоминала каждый день: когда чистила обувь перед выходом на улицу («Лучше выйди в мятом платье, чем в грязной обуви!»), когда жарила кутабы («Только на очень горячей сковороде, иначе сока не будет!»), когда шла мимо сквера, где бабушка с ней, маленькой, всегда гуляла. Бабушка научила её всему: читать и писать, ещё до школы, заплетать косички и вышивать гладью, готовить и поддерживать дом в чистоте. И улыбаться, несмотря ни на что, её тоже бабушка Наурыз научила. Вот только музыке она, один из лучших концертмейстеров Баку, внучку учить не стала. Сразу поняла, что большого музыкального таланта у Нюрки нет, а раз так, и незачем ребёнка мучить. Да и хватало ей музыки и нерадивых учеников на работе.

– Ты моя помощница, – часто повторяла она Нюрке. – Я зарабатываю денежки, а ты присматриваешь за мамой, договорились?

И Нюрка присматривала, лет с пяти зная, что она – большая, а мама – маленькая. Разогревала еду, приставляя к плите скамеечку, чтобы дотянуться и зажечь газ, читала маме сказки, играла с мамой в куклы. Потом Нюрка пошла в школу, и мама играла уже одна. А Нюрка стала догадываться, что их семья не совсем обычная. Её никто никогда не забирал после уроков, домой она шагала одна. Ей нельзя было остаться на школьном дворе побегать с подружками, потому что дома ждала голодная мама. Да и подружек-то не было. Как-то так получалось, что Нюрка всегда сама по себе.

Когда Нюрка училась в пятом классе, бабушка ушла на пенсию. Пришлось уйти – после инсульта перестала слушаться левая рука. Наурыз-ханум быстро поднялась на ноги, то ли инсульт был не слишком сильным, то ли воля человека возобладала над болезнью. Но играть на пианино бабушка уже не могла. Их и без того шаткое материальное положение стало ещё хуже, теперь они жили на две пенсии: бабушкину по старости и мамину по инвалидности. Наурыз одной рукой перешивала для Нюрки свои концертные платья, превращая их во вполне приличные школьные наряды. На выпускной бал после девятого класса Нюрка тоже пошла в таком перешитом платье, хотя к тому времени уже предпочитала брюки и майки. Поступать решила на повариху. Готовить ей нравилось, и потом, стоя у котла, никогда голодной не останешься, и ещё домой принесёшь. И над книжками сидеть не надо. Очень Нюрке не нравилось над книжками сидеть.

Но проучилась она только один год, и то не полный – умерла бабушка Наурыз. Кое-как они с мамой дотянули до лета, но, просидев неделю на пачке макарон, Нюрка поняла, что дальше так продолжаться не может. Когда ещё начнётся настоящая практика, на настоящих кухнях с продуктовыми запасами! А есть хочется каждый день. И лекарства для мамы стоят больше, чем её пенсия, а ещё счета, за свет, за воду, за отопление. Так Нюрка попала в гостиницу, сначала затрапезную, на окраине города. Чтобы мыть там полы, диплом не требовался. А уж убираться она умела на совесть! Потом хозяин разорился, гостиницу закрыл, но толковую девушку, успевавшую за смену вылизать все пятнадцать номеров, не забыл. Порекомендовал кому-то из приятелей по гостиничному бизнесу, и Нюрка оказалась в элите «пятизвёздочных» уборщиц, каждый день надевающих новые колготки. Заработок тоже стал побольше, теперь хватало и на еду, и на лекарства, и на оплату счетов. На всё, кроме себя. Но Нюрка помнила слова бабушки Наурыз: «И улыбайся! Всегда улыбайся! Кислой миной делу не поможешь!»

Мама доела суп, вытерла дно миски кусочком хлеба, с шумом отхлебнула сладкий чай. На дочку не смотрела, всё её внимание было приковано к телевизору, где прыгал по экрану Дональд Дак. Нюрка наизусть знала телепрограмму: за ужином мультики, потом сериал про «папиных дочек», а перед сном какая-нибудь мелодрама по Первому. Русских каналов три, особо выбирать не приходится, но маме хватает. В десять часов она ляжет спать, и начнётся Нюркино время. А пока надо отстирать куртку, да и коврики из прихожей не мешало бы на балконе вытрясти.

Пока Нюрка занималась привычными домашними делами, время пролетело незаметно. Но стоило маме погасить свет, пожелав ей спокойной ночи, Нюрка, не теряя ни минуты, скользнула за компьютер. Он был старенький и дешёвый, маме подарили от Центра социальной защиты. Она даже курсы какие-то посещала, где их учили работать с разными программами, выходить в Интернет. Но маму это всё не очень интересовало, и компьютером чаще пользовалась Нюрка. Интернет был дорогой, но если сидеть в нём по часу в день, то выходит нормально. А больше ей и не надо – вставать-то рано. Но этот час полностью её.

Первым делом вставить штекер наушников. Развернуть экран так, чтобы маме, даже если она вдруг проснётся, не было видно, что там показывают. Соединиться со Всемирной сетью. Долго слушать шипение и гудение модема. Быстро вбить заветный адрес, всего один, полностью совпадающий с самым дорогим именем. В эти минуты Нюрка чувствовала себя космонавтом, выходящим на связь с Большой Землёй откуда-нибудь с орбитальной станции. Только орбитальной станцией была их квартира на окраине Баку. А Большой землёй – Москва. Город-сказка в совсем другой стране, где жил Всеволод Алексеевич. Интернет словно соединял их невидимой нитью, и Нюрка листала страницы его сайта. В первую очередь проверяла страницу новостей. Куда он поехал на гастроли? Какому городу опять повезло? Баку в этом списке она увидеть и не надеялась, в прошлом году, когда произошла их встреча, он тут уже был. На форуме писали, что в один и тот же город Туманов хорошо если раз в пять лет приезжает. Увы, он уже не ведёт такую бурную гастрольную деятельность, как в молодости.

Форум Нюрка тоже просматривала, но не очень внимательно. Там общались поклонники артиста, но его самого ведь там не было. Зато в сотый раз открывала раздел фотоальбома, параллельно включая аудиозаписи. Видеоклипы их слабенький Интернет никак не хотел загружать, но если смотреть на фотографию Туманова и одновременно слушать его голос в наушниках, то можно представить, что он здесь, в этой комнате, поёт лично для неё. Это ещё круче, чем видео!

Конечно, и фотографии, и аудиозаписи можно было бы скачать на жёсткий диск и не тратить дорогие мегабайты каждый вечер. Но Нюрка никогда этого не делала. Более того, перед тем как лечь спать, всегда стирала историю браузера. Мама могла сесть за компьютер, она иногда играла в простенькие игрушки, которые Нюрка для неё установила. Мало ли куда она залезет! Туманов был большой Нюркиной тайной, про которую никто не должен знать. Зачем? Он только её.

***

И всё-таки она надеялась, что когда-нибудь Всеволод Алексеевич в Баку приедет. Должен приехать. Через два года, через три, через пять лет, но обязательно приедет. И уж этот день Нюрка не пропустит. Он станет самым счастливым в её жизни.

Она много раз представляла его во всех деталях, особенно часто по утрам, когда ехала на работу в тряском автобусе, переполненном такими же работягами с унылыми или заспанными лицами. Если везло, Нюрка занимала место в последнем ряду, забивалась в угол и там предавалась мечтам. Если не везло, просто цеплялась покрепче за гладкий, отполированный тысячами ладоней поручень и отключалась от реальности до своей остановки.

Сначала по городу развесят афиши с его огромными портретами. Она видела такие в Интернете, на них Туманов совсем на себя не похож, но Нюрка наверняка не удержится и отдерёт одну на память. Спрячет дома, в верхний, запирающийся на ключ ящик стола. Там уже лежат несколько вырезанных из газет фотографий.