Нимфа задвигала локотками, фигура её наклонилась вперёд, язычок спрятался, ноги едва ступали. Под мелодию «Златокудрой вульвы» козлоногий догнал беглянку и, грубо обхватив её спереди, прижался к ней своими литыми бёдрами.

Музыка оборвалась. В наступившей вдруг тишине тяжело, глухо и одиноко ударил взрыв. Автобус качнуло; разноцветные блёстки пыли наполнили пространство внутри беглым карнавальным кружением.

Мороморо смеялся.

– Как он её! Вот это я понимаю!

Музыка заиграла снова. Лицо нимфы горело страстью. Пан, сияя благодушной улыбкой, повторил свой сокрушительный залп. Снова – тихо, и за тишиной – взрыв.

– Два. – Мороморо загибал пальцы; когда загнутых стало шесть, по числу прозвучавших взрывов, он встал, захлопнул шкатулку, выплюнул изо рта жвачку и сказал, довольно потирая ладони: – Теперь можно и выступать. Вроде как всё удачно. Пропустим по пахитоске, пока моя орава не набежала?

– Что это было?

– Было. И сплыло. Рыбки, которых напустили бесполые. Мы их — трах! – и взорвали. С помощью этой вот весёлой игрушки. – Наверное, он читал по лицу, потому что сказал с ухмылкой: – За кашалота своего не тревожься, с ним ничего не сделается. Он же умный, чуток подремлет на глубине, пока сверху не рассосалось. На, курни… – Та же тонкая пахитоса крапчатая, тот же душный запах ибога, тот же блеск в запавших глазах.

– Нет. – Я покачал головой. – Виски́ ломит, пойду глотну воздуха.

– Подыши, – сказал Мороморо. – Ну и помочись на дорожку. Как там говорят на передовой? Поесть, поспать и отлить – самые важные для бойца задачи, пока его ещё не убили. Для нас, мёртвых, это правило и подавно важно. Иди, отлей, подыши. Помогает от головной боли. Только не уходи далеко. Мало ли что…

Я вышел из тесноты каюты; Мороморо остался внутри.

Палубу легонько покачивало. Вялая туша аэростата трепетала на беспокойном ветру и ходила из стороны в сторону. Тихо поскрипывали канаты.

Я спрыгнул на упругий песок; над горбатым краем оврага светился фонарик Солнца. Я прошёл вдоль настила палубы; в тени под деревянной платформой суетились маленькие огнёвки; когда я проходил мимо, они ловко зарывались в песок, выставив из осыпающейся воронки светящийся стебелёк рецептора.

Метрах в двадцати от площадки, на которой стоял корабль, начиналась неразбериха зарослей и тянулась по склону вверх. Спутанные ветви акации, терновник, хвощи с крестообразной верхушкой, на Марсе их называют иродов крест.

Я дошёл до живой стены; вблизи заросли не выглядели такими дикими и пустыми, какими казались от корабля. Пригнув голову и защищая рукой глаза, я двинулся нешироким проходом между усеянными шипами ветками.

Наверное, берег был где-то рядом. Я слышал, как на севере за холмами шепчутся о чём-то своём песчаные волны моря. Как там мой Следующий за Солнцем? Жив? Почему молчит? Ушёл, меня не дождавшись, искать себе нового друга? Эти странные существа не могут без человека. Человек может, а они – нет. На Марсе их почти не осталось. Может быть, Гелиотропион последний.

Стайка песчаных блох посыпалась с мохнатой верхушки иродова креста. Хвощ был высокий, мощный, ростом почти с меня; бурый мясистый стебель обвивала петля кочевницы. Блохи станцевали свой танец и, подпрыгнув на пружинящих лапках, облепили стебель растения. Прыжок был похож на выстрел, на залп игрушечной артиллерии – резкий сухой щелчок, и в воздухе замелькали отливающие металлом точки.

Я подался от неожиданности назад и почувствовал, как что-то твёрдое и холодное упёрлось мне между рёбрами.

– Молчи, – тихо сказали сзади.

Делия, это была она.

Я медленно повернул голову; между рёбрами начинало жечь. Взгляд её был враждебный – глаза пустые, холодные, как у мраморной богини в автобусе, летучем корабле Мороморо.

Я попробовал улыбнуться. Я помнил её другую. Улыбки не получилось.

– Делия?..

– Не оборачивайся, смотри вперёд. – Голос был, как и взгляд, – такой же неестественный и холодный. Болезненный тычок под ребро; я покорно отвернул голову, уставившись на иродов крест. Вспомнил голову Олоферна, попираемую ступнёй Юдифи. – Говорить будем мы, ты будешь слушать и выполнять.

«Да», – ответил я послушным кивком.

– Ты чужой, – продолжала Делия, – ты не должен был сюда приходить, тебя не звали. Сейчас я отведу тебя в Старый купол, оттуда выхода нет, там мы тебя оставим. Идём. – Тупым стволом она больно подтолкнула меня вперёд, на вьющуюся меж зарослей тропку.

«Мы». В памяти запылали факелы, освещая ночную сцену и круг из сидящих женщин. Мороморо их называл Эннеадой.

– Ты меня спасала. Зачем? – спросил я, продираясь сквозь заросли.

– Чтобы принести в жертву.

«Понятно, – подумал я. – Спасти, чтобы принести в жертву. Ну, в принципе, почему нет? Оригинально даже».

– Тогда скажи… – хотел я продолжить, но получил удар.

– Молчи, тебе нельзя говорить.

– Нельзя, потому что «мы»? – всё-таки спросил я.

– Мы это мы – Девятка.

Тропинка уводила всё дальше; заросли редели, мельчали, идти становилось легче. Мы выбрались на голый пригорок, перед глазами мелькнуло море в барашках песчаных волн и – спряталось за цепью холмов.

Я глотнул холодного воздуха; на зубах заскрипел песок.

– Мороморо действительно твой отец? – спросил я, не оборачиваясь.

– Наш отец, мы – Эннеада, он отец нас, девяти.

11

И Тот, владыка божественных слов, писец нелицеприятный Эннеады, положил свою руку на плечо Гора и сказал:

– Выходи, семя Гора!

И оно сказало ему:

– Откуда я должно выйти?

И Тот сказал ему:

– Выходи через его ухо.

Тогда оно сказало ему:

– Неужели мне подобает выйти через его ухо: я – божественное истечение!

И Тот сказал ему:

– Выходи через его темя.

И оно появилось в виде золотого диска на голове Сета.

И Сет сильно разгневался. Он протянул руку, чтобы схватить золотой диск.

И Тот отнял его у него и поместил как украшение на своей голове.

И боги Эннеады сказали:

– Прав Гор, не прав Сет…

12

Сон был странен.

Кто был в нём я?

Гор? Сет?

Но уж не Тот – точно.

Сама ночь была странной.

Старый купол, куда Делия меня привела и бросила на что-то пахучее, горбатящееся, скрипящее при каждом движении, напомнил мне последнее моё земное прибежище. Как меня убивали…

Меня убивали так: ждали сначала, когда я, пьяненький, суну ключ в замочную скважину, не попаду, открою с третьего раза, войду в прихожую. Сказали: «Здрасьте». Их было двое. Собакорылых. Таких я раньше не видел. Здесь их много. Но это Марс. А на Земле – не видел. Главный из тех двоих, бульдожьего вида хрыч с брылами по самые плечи, сказал: «Всё, Лунин, приехали! Поезд дальше не пойдёт. Земля кончилась, твоё время вышло». Я сказал: «Кто ты, собака?» Собакорылый, бывший с ним рядом, выдал мне в солнечное сплетение. Я согнулся, а этот смердящий пёс положил мне на темечко «Аэлиту», сочинение Алексея Толстого издания редкого, довоенного, в бледно-жёлтом коленкоровом переплёте, взятое с моей книжной полки, и главный, перед тем как вдарить мне молотком, сказал наставительно и злорадно: «Зажился, Лунин? Нравилось тебе на Земле? Ничего, нравилось – перенравится». Меня повалили на пол и били, били по голове через плотный коленкор «Аэлиты». Это чтобы следов на черепе не было, а были только под черепной коробкой. Я всё думал, пока голова работала: «Ладно, бейте, не убивайте только. Мы же с ней договорились о встрече. Я же обещал… Завтра…». Но эти двое моих мыслей не слышали.

«Лежи пока, – сказал из них кто-то, – сдохнешь полностью, тогда и придём. Сразу провожать не положено. Правило потому что есть: “Душа до тех пор не должна быть низведена в аид, пока тело целиком или в одной из существенных своих частей не будет разрушено и не лишится душевных сил; что даже после того, как они разобщатся, душа, пребывая вне тела, целых три дня должна находиться рядом; только по прошествии этого срока проводникам усопших дозволяется овладеть ею”. Так ведь, товарищ мой Никтион?»

«А то, Оксивант, а то, – ответил на это собакорылый, который Никтионом был назван, и хитро́ подмигнул брыластому: – Но из правил есть исключения».

Что было потом, не помню. Осталось только смутное ощущение, что я, как шерсти комок, был сдавлен в своём собственном теле и вытолкнут через ноздри и рот, подобно ядру Мюнхгаузенову.

Вот и здесь, в куполе этом, я всё думал и спать не мог: придёт сюда божественная Девятка, повалят меня на матрас скрипучий и будут бить молотком по черепу, приносить кому-нибудь в жертву.

Этого не случилось.

13

Мороморо был разъярён.

– Опердене́ть! – орал он на Делию. – Дура, дурнее некуда! Отдонбасить тебя по кобзде мешалкой, чтобы шарики из глаз повылазили!

Я спросил:

– Жертвоприношение отменяется?

Мороморо на меня посмотрел, сказал:

– Чуть не забыл. Ты же с Иличем был знаком?

– Сосед мой, – ответил я.

– Нет у тебя больше соседа. Умер он, прости меня Вседержитель, хвост собственный поедающий. Одним обормотом меньше. Переместился на дальний круг, куда-нибудь за Уран, представь? Холодно там ему. Мёрзнет, душа пропащая. Не отведает уж больше уши́цы.

– Совесть тебя не мучает? – спросил я Мороморо.

– Совесть – это там, на Земле, – ответил он, на меня не глядя. – Пока люди ещё живые. Знаешь что? – Мороморо переменил тон. – Давай рассудим по-философски: если я сделал плохо, а меня не посетило чувство вины, значит, я сделал хорошо? Так?

– Ты – убийца. – Я был непримирим. – Ты – субъект, ты наблюдатель, а он, жертва, – он объект, наблюдаемый…

– Ой, не надо, Лунин, ля-ля… То есть, если убью я кошку, это…

– Мороморо, какое у тебя имя? Что это вообще – «Мороморо»? Нету такого имени.

Мороморо достал коробочку, красивую, бархата алого, с жемчужиной, вправленной прихотливо в крышку. Открыл её, выбрал из слёз слезу, выражающую эмблему печали, и повесил себе на веко. Убрал коробочку, вынул из-за спины мандолину (откуда у него мандолина?), и та запела под его пальцами, и он подпел её грустным струнам трудную песнь судьбы:

Бедный я, бедный, нещасный,
позабы… позаброшенный й-ааа…

Он отбросил в сторону инструмент, тот ударился хрупким сердцем о равнодушный кусок базальта, почему-то оказавшийся в куполе, не доиграв.

Певец перешёл на прозу:

– Впробиркерождённый я, без ласки материнской, без доброго отцовского наставления… Поднасуро́пил кто-то в пробирку, вот и вышел из неё я. Й-ааа! Й-ааа? – Мороморо сунул голову меж коленей, плечи его дрожали. Он с трудом приподнял веко, чтобы видеть меня немного, увидел и подмигнул. – Грустно, как ты считаешь? А по мне, так весело, даже очень. Ни перед кем не отчитываюсь. Ни перед мамой, ни перед папой, ни перед дядей, ни перед тётей Надей. Нету у меня никого, перед кем отчитываться. Хорошо это, плохо ли, я не знаю. Иногда, бывает, что-то у меня вздрагивает внутри, убиваю я, скажем, человечка какого или зловредное насекомое, который или которое меня укусило больно – насекомые и люди кусаются, – и здесь, – Мороморо встал, показал место в области паха, – как затрепещет, зажжёт, и я подумываю, а может, зря? Может, думаю, жил бы он, человек, или оно, насекомое, клоп какой-нибудь, комарик там, блошка ль мелкая? А я его… её… – сделал он жест убийства. – Нет?