– Так не было заварки. Морковка иногда была, её заваривали. Противная. Лучше просто кипяток.

– Вы всегда сладкое любили?

Всеволод Алексеевич кивает:

– В сорок шестом, на первый послевоенный Новый год, мама мне такой «рожок» подарила. Из фольги свёрнутый кулёчек. А там немного грецких орехов, одна мандаринка и конфета «Мишка». Тоже одна. Столько счастья было. До сих пор вспоминаю с теплотой. Теперь не из-за конфеты, конечно.

Сашка кивает. Она поняла. Из-за мамы. Всеволод Алексеевич остался, считай, сиротой в пять лет. У отца служба, военный госпиталь, потом новая семья. Маленький Севушка болтался за ним хвостиком, передаваемый с рук на руки медсёстрам, адъютантам, мачехе.

Про его маму говорить сложно обоим. Никогда не видевшая её Сашка часто думает о женщине, которая прожила почти вдвое меньше, чем ей сейчас. Понимала ли она, сгорая от чахотки, что это конец? И что маленький мальчик, сын, остаётся один? Было ли у неё время подумать о его судьбе? Наверняка. Вряд ли она тогда могла думать о чём-то ещё. Сашка не особо верит в ангелов-хранителей и прочую околорелигиозную мифологию. Но сказочное везение Всеволода Алексеевича, которое помогало ему выигрывать конкурсы, получать самые лакомые песни, раз за разом вытягивать счастливые билеты прямо из-под носа коллег, порой куда более одарённых природой, иначе, чем ангелом-хранителем, объяснить трудно. И если таковой существовал, у него точно были глаза его мамы.

Допил облепиховый чай, Сашка забирает стакан. Поднимается, собираясь идти.

– Посиди ещё.

Спокойно говорит. Знает, что ему не откажут, и не нужно выдумывать причины. Она останется просто потому, что он так хочет, объяснять не обязательно.

Какое-то время сидят молча. Наконец Сашка вспоминает неписаное правило этикета: в любой неловкой паузе говорить о погоде. Хотя их пауза совсем не неловкая, вместе им и молчать хорошо.

– На улице настоящая весна, Всеволод Алексеевич. Тепло. Завтра прогуляемся?

Кивает:

– А какое число?

– Пятнадцатое.

– Уже? Скоро майские. В майские всегда было столько работы.

Сашка прикусывает губу. Она до сих пор не знает, как реагировать на разговоры о сцене. Сначала обрывала, хотя перебить его немыслимо. Но старалась отвлечь, перевести тему. Чтобы не грустил ещё больше, не вспоминал, не сравнивал себя сегодняшнего и того, экранного Туманова в костюме с бабочкой. Но он так часто и упорно возвращался к подобного рода воспоминаниям. И, что примечательно, именно они позволяли отвлечься, когда он скверно себя чувствовал. Он хотел говорить о сцене. И Сашка сдалась.

– А я никогда их не любила. Первые майские. День Победы – да, особенно в нулевые. А Первомай – ну что это за праздник?

– Славный праздник Первомай, я нас…у, а ты поймай, – ехидно комментирует Всеволод Алексеевич.

Сашка чуть стакан не роняет от неожиданности. Никак она не привыкнет к настоящему Туманову. Настоящий тот ещё лицедей. Это на сцене он всегда был правильным. Правильный костюм, правильные слова, правильный репертуар, и очень ограниченный набор жестов, эмоций, красок. У настоящего палитра куда богаче. Он и трогательный, цепляющийся за её руку в темноте, и нежный, заснувший с улыбкой, и невыносимый, изводящий стариковскими капризами, и ехидный, выдающий что-то совершенно мальчишеское. Порой его шутки в диванной плоскости или откровенно детские подколы, родом, как потом выяснялось, из артистической среды, вводят Сашку в ступор. Нет, она и сама не нежная ромашка, а детство в мытищинских дворах, да в девяностые, по её врождённой интеллигентности изрядно потопталось. Но именно от него она до сих пор подсознательно ждёт сценического пафоса, а никак не дворовых прибауток.

– Так чем тебе Первомай не угодил? – невозмутимо продолжает он.

– Я его не понимала. Что празднуем, почему? В моём детстве уже ведь не было демонстраций. И вообще какого-то обоснования сей даты. Просто четыре выходных подряд, когда все уезжают на «маёвки». То есть на дачи, бухать и жарить шашлыки. Чаще просто бухать. Одна радость, что на майские всегда какие-нибудь хорошие концерты повторяли. Помню, ваш юбилейный, пятидесятилетие, поставили на четвёртое мая. Повтор, конечно, но у меня не было записи. И я так надеялась, что запишу. А в моей идиотской школе вечно сокращали праздничные дни. Мы и в каникулы отдыхали меньше, чем все нормальные дети. И я боялась, что как раз четвёртое объявят учебным днём. Класснуха пришла, зачитывает выходные дни. И когда назвала четвёртое, я громче всех от радости орала. Она на меня даже покосилась. Решила, что я главный лодырь. В общем, я готовилась, заранее чистую кассету припасла, записывать. А четвёртого утром родители объявляют, что мы всей семьёй едем за город, в лес. Грибы собирать. На черта мне те грибы? Как я просила оставить меня дома! Но папа упёрся, мол, семейный выезд. Первый раз за год вспомнил, что с семьёй надо время проводить, поди ж ты. И концерт я пропустила. Так расстроилась. Мелкая же совсем была. Потом, через пару лет, мне уже никто указывать не мог.

Всеволод Алексеевич качает головой. Ему интересно слушать её рассказы, в которых он же главный персонаж. Но странно. Чаще всего он её не понимает. Но очень старается понять.

– А что, так важно было записать? Ты же уже видела тот концерт, когда его первый раз показывали.

– Конечно важно! Во-первых, для истории. Тогда ещё речь не шла ни об Интернете, ни о каких-то оцифровках. Но я уже понимала, что все ваши записи надо сохранять, что это будущий архив. Мне невероятно нравилось с ним возиться: подписывать кассеты, составлять каталоги. И то же самое со всеми публикациями о вас в газетах, журналах. Подшивала, подклеивала, в папки собирала.

– Маленький архивариус, – хмыкает Туманов. – Надо же… А мне всегда плевать было. Я ничего не собирал. Даже пластинки свои куда-то все подевал. А во-вторых?

– А во-вторых, я пересматривала записи. По много раз, особенно юбилейные концерты. И с большим удовольствием.

– Нашла, что пересматривать. Пятидесятилетие, говоришь? Чёрный костюм с белыми треугольными вставками, да? Люстры вместо декораций?

Сашка кивает. Странные у него ориентиры. Должен был бы программу вспомнить, репертуар. А ему запомнились пиджак и люстры. Оригинально.

– Саш, я же был пьян в хламину. Мы с утра праздновать начали. Эти, так называемые мои друзья ещё на генеральном прогоне заныли, мол, не идёт на сухую, что за праздник без коньяка и так далее. А коньяка у нас завались, главный спонсор концерта – коньячный завод. Тогда на рестораны ни у кого денег не было, столы накрывали прямо за кулисами. Ну и мы по маленькой, по маленькой. Им-то ничего, они закусывают. А я мало того, что на нервах, так ещё и наедаться не могу, мне же петь весь вечер. И к началу концерта уже на бровях. Неужели ты не заметила?

– Всеволод Алексеевич, мне было двенадцать лет. Хотя ладно, на пьяных мужиков я к тому времени насмотрелась достаточно. Но вы сильно от них отличались, поверьте. У меня тот концерт до сих пор один из любимых. Вы там такой… неформальный. Рубашка полурасстёгнута, грудь расхристана, глаза блестят. В общем, я сочла это всё за творческий кураж. Потом закрались подозрения, конечно. Спустя лет десять. Но спустя лет десять мне уже всё равно было, что и как вы на сцене делаете. Главное, что вы на неё выходите.

Смотрит на неё со странной смесью удивления и восхищения. Не одобряет, конечно. Он всю эту фанатскую историю в принципе не одобряет. Но ему интересно.

– Можно мне ещё чаю? Только заведение посещу.

Сашка поднимается, чтобы не мешать ему вылезать из кровати. Не помогает. Без лишней нужды никогда не помогает, если сам не скажет. Хотя порой очень хочется поддержать за локоть, довести, чтобы наверняка. Инстинкты. А ведь смешно же, он гораздо выше её, в два раза шире в плечах. И, если его не шатает от высокого сахара или ещё какой беды, то и сильнее её значительно. Даром, что вдвое старше.

Пока она возится с новой порцией чая, он возвращается в кровать. Сашка отдаёт ему стакан, заглядывая в глаза:

– Всё? Спать? Половина пятого уже.

– Я не хочу. Но ты иди, если хочешь, я телевизор посмотрю.

А сам сразу с лица спадает. Понятно, как ему тот телевизор нужен. И Сашка возвращается на своё прежнее место. Он грустно улыбается, прихлёбывает чай.

– Так ты только за тот несчастный концерт Первомай недолюбливаешь?

– Нет. За ваши маёвки.

– Вот как! – Пепельно-серые брови ползут вверх. – Странный вы народ, поклонники! Я думал, для вас стараюсь. Мне ведь тоже мало радости каждый год, да ещё в самое жаркое в плане концертов время, бесплатно работать. Но традиция, куда денешься? Благотворительность, опять же, дань памяти ветеранам. Мне казалось, вам нравилось!

– Кому «вам», Всеволод Алексеевич? Когда вы всю эту благотворительную историю начали, у меня не было возможности ездить в Москву, пусть даже и на бесплатный концерт. Телевидение ваши «маёвки» не снимало, если только в новостях полминуты покажут, как вы в спортивной куртке кашу из полевой кухни лопаете.

– Отличная была каша, – мечтательно замечает он. – Я, может, ради неё всё и затевал!

– Ну да, больше же Народному артисту пожрать негде, – подхватывает Сашка его ироничный тон. – Думаю, там не только каша была, но и фронтовые сто грамм, и прочие радости.

– А как же! Ветераны ведь собирались!

Сашка решает не уточнять, что если ветераны там и были, то точно не Великой Отечественной. Среди публики она чаще видела жителей окрестных дач, в трениках и шлёпанцах вылезших посмотреть халявный концерт и поесть халявной же каши. Но расстраивать его она не любит.

– Вот. И что мне делать на вашем празднике жизни? До Москвы мне не добраться, к ветеранам я не отношусь, водку тоже не пью. А московские девчонки каждый год туда ездят, для них это самое главное мероприятие, не считая вашего дня рождения, конечно. Но на концерте где-нибудь в Кремле с вами, с юбиляром, даже не сфотографируешься. А там, в подмосковной деревне, вы более доступны. И каждый год в Интернете череда снимков с вами в обнимку. Создавалось впечатление, будто вы там по полдня торчали, тусили с фан-клубом. Представьте, как мне было обидно? Да и чего уж там, банально завидно.

– Глупости какие! – возмущается он. – Я приезжал максимум на час, из которых полчаса торжественный митинг, когда все стоят, как дураки, возле крохотного памятника, пафосные речи толкают. Потом первым спел свои три песни, сфотографировался с самыми настырными и бегом в машину. Меня же в начале мая всегда разрывали, мероприятий в городе миллион. И, заметь, за живые деньги.

Сашка усмехается:

– Это я потом поняла. Когда время мобильных телефонов и социальных сетей наступило. Верите, я так ни разу лично и не приехала. Хотя уже жила в Москве. Принципиально именно на «маёвку» не ездила. Боялась, что разочаруюсь. Что вы вот так споёте три песни и прыгнете в машину. А я останусь в окружении людей, с которыми не хочу иметь ничего общего. С теми, кто вешался на вас и пил водку с вашим коллективом.

Морщится:

– Ты не представляешь, сколько артисту приходится обниматься с совершенно незнакомыми, а порой и неприятными ему людьми. Зрителям же кажется, что ты их давний друг. Они тебя с детства в телевизоре видели. А то, что ты их видишь в первый раз в жизни, не понимают. Раньше просто обнимали, когда дарили цветы. Потом, после перестройки, нравы вольнее стали, норовили в щёку поцеловать. Дамы. Парни хоть просто руку жали. А ты стоишь в гриме, под софитами. С тебя и так течёт пот вместе с краской. Ещё и помадой перемазанный. Мне однажды шикарный белый пиджак испортили. Абсолютно новый. Не знаю, как так получилось, но после концерта он оказался в следах помады и разводах от цветов. Девушка какая-то букет вручила, а потом полезла с объятиями, ну я и прижал букет к себе. Но хуже всего в последнее время было, когда появились соцсети ваши.