«Теряюсь в догадках, профессор, каким образом вам удалось перейти мост. Вы не имели на то никакого права, поскольку этот пропуск не был подписан моими коллегами-постовыми с северной стороны. Боюсь, вам придется вернуться и попросить их сделать это согласно правилам чрезвычайного положения. Без этого я не могу позволить вам пройти на южную сторону города. Je regrette^[4], но закон есть закон».

«Совершенно верно, – сказал Круг. – К сожалению, они не умеют читать, не говоря уже о том, чтобы писать».

«Это нас не касается, – сказал вежливый, важный и благовидный Пьетро, и его товарищи важно закивали в рассудительном согласии. – Нет, я не могу пропустить вас, пока, повторяю, ваша личность и невиновность не будут удостоверены подписью часового с противоположной стороны».

«Но не можем ли мы, так сказать, повернуть мост в обратную сторону? – терпеливо предположил Круг. – То есть совершить полную перестановку. Вы ведь подписываете пропуски тем, кто переходит с южной стороны на северную, верно? Что ж, давайте обратим процесс вспять. Подпишите эту драгоценную бумагу и позвольте мне отправиться в свою постель на улицу Перегольм».

Пьетро покачал головой:

«Я не понимаю вас, профессор. Мы уничтожили врага – так точно; мы раздавили его своими каблуками. Но одна-две головы гидры все еще целы, и мы не вправе рисковать. Через неделю или около того, уверяю вас, профессор, город вернется к обычной жизни. Это ли не зарок, парни?» – прибавил Пьетро, обернувшись к другим солдатам, которые охотно закивали, их честные интеллигентные лица просияли тем гражданским пылом, который преображает даже самого простого человека.

«Я взываю к вашему воображению, – сказал Круг. – Представьте, что я шел в другую сторону. Собственно, я действительно шел в другую сторону сегодня утром, когда мост не охранялся. Расставлять сторожевые посты только с наступлением темноты – это довольно нелепая затея, – но пусть. Пустите и вы меня».

«Нет – покуда эта бумага не будет подписана», – сказал Пьетро и отвернулся.

«Не слишком ли вы принижаете критерии, по которым принято судить о назначении человеческого мозга, если таковое имеется?» – взревел Круг.

«Тише, тише, – сказал другой солдат, приложив палец к треснувшей губе, а затем быстро указав на широкую спину Пьетро. – Тише. Пьетро совершенно прав. Ступайте».

«Да, ступайте, – сказал Пьетро, до которого донеслись последние сказанные слова. – И когда вы вернетесь с подписанным пропуском и все станет на свои места, подумайте о том внутреннем удовлетворении, которое вы испытаете, когда мы его подпишем со своей стороны. И для нас это тоже будет удовольствием. Ночь еще только начинается, и в любом случае нам не дóлжно отлынивать от кое-каких физических усилий, если мы хотим быть достойными нашего Правителя. Идите, профессор».

Пьетро посмотрел на двух бородатых стариков, терпеливо сжимавших рукояти велосипедных рулей побелевшими в свете фонарей костяшками пальцев; они неотрывно следили за ним глазами потерявшихся псов.

«И вы тоже ступайте», – сказал великодушный малый.

С живостью, странно контрастировавшей с их почтенным возрастом и журавлиными ногами, бородачи вмиг оседлали велосипеды, нажали на педали и, обмениваясь гортанными репликами, завиляли прочь, стремясь поскорее убраться. Что они обсуждали? Родословные их велосипедов? Цену какой-то особенной модели? Состояние гоночной трассы? Быть может, они подбадривали друг друга? Или по-дружески поддразнивали? А не то смаковали шутку, почерпнутую много лет тому назад из «Симплициссимуса» или «Стрекозы»? Всегда хочется знать, о чем говорят проезжающие мимо люди.

Круг шел так быстро, как только мог. Наш кремнистый спутник скрыли облака. Где-то ближе к середине моста он обогнал седых велосипедистов. Они осматривали анальный рубин одной из машин. Другая лежала на боку, как раненая лошадь, с печально приподнятой головой. Он шел быстро, держа пропуск в кулаке. Что будет, если я брошу его в Кур? Обреку себя на вечное хождение взад-вперед по мосту, который перестанет быть таковым, поскольку ни один из берегов в действительности недостижим? Не мост, а песочные часы, которые кто-то постоянно переворачивает – со мной, мелким сыпучим песком, внутри. Или стебель травы, который срываешь вместе с муравьем, бегущим по нему вверх, и поворачиваешь, когда он достигает верхушки, так что венец превращается в конец, и бедный дурачок повторяет свое выступление. Старики, в свою очередь, обогнали его, шумно несясь во весь опор сквозь мглу, галантно галопируя, подгоняя кроваво-красными шпорами своих черных старых жеребцов.

«Снова я, – сказал Круг, когда его грязноватые друзья обступили его. – Вы забыли подписать мой пропуск. Вот он. Давайте поскорее покончим с этим. Нацарапайте крестик, или загогулину из телефонной будки, или свастику, или еще что-нибудь. Не смею надеяться, что у вас под рукой имеется что-то вроде штампа».

Еще не закончив, он сообразил, что они его не узнают. Они осмотрели его пропуск. Они пожали плечами, словно сбрасывая с себя бремя знаний. Они даже почесали в затылках – странный прием, используемый в этой стране потому, что он, как говорят, способствует притоку крови к клеткам мышления.

«Ты что, живешь на мосту?» – спросил толстый солдат.

«Нет, – сказал Круг. – Постарайтесь понять. C’est simple comme bonjour^[5], как сказал бы Пьетро. Они отправили меня обратно, поскольку не имели доказательств, что вы меня пропустили. С формальной точки зрения меня на мосту вообще нет».

«Он мог забраться с баржи», – послышался чей-то неуверенный голос.

«Нет-нет, – сказал Круг, – я не барочник. Вы все еще не понимаете. Объясню проще некуда. Они, находящиеся на солнечной стороне, видят гелиоцентрически то, что вы, теллурийцы, видите геоцентрически, и если два этих аспекта не удастся каким-нибудь образом совместить, то я, визуализируемый объект, обречен вечно курсировать во вселенской ночи».

«Да это тот, который знает двоюродного брата Гурка!» – воскликнул один из солдат в порыве узнавания.

«Вот и отлично, – сказал Круг с большим облегчением. – Совсем забыл о добром садовнике. Итак, один вопрос улажен. А теперь давайте, сделайте что-нибудь».

Бледный бакалейщик шагнул вперед и сказал:

«У меня есть предложение. Я подпишу его пропуск, а он подпишет мой, и мы оба уйдем».

Кто-то из солдат хотел было отвесить ему оплеуху, но толстый, бывший, похоже, у них за главного, вмешался, заметив, что это дельная мысль.

«Подставьте мне спину, – обратился бакалейщик к Кругу и, поспешно открутив колпачок автоматической ручки, принялся прижимать бумагу к его левой лопатке. – Чье имя указать, братья?» – спросил он солдат.

Они переминались с ноги на ногу и толкали друг друга локтями, никто не хотел раскрывать заветное инкогнито.

«Пиши Гурк», – наконец сказал храбрейший из них, указывая на толстого солдата.

«Пишу?» – спросил бакалейщик, проворно повернувшись к Гурку.

После недолгих уговоров тот согласился. Покончив с пропуском Круга, бакалейщик в свою очередь подставил спину. Чехарда или адмирал в треуголке, кладущий подзорную трубу на плечо молодого матроса (серый горизонт качается, белая чайка делает вираж, но земли не видно).

«Надеюсь, – сказал Круг, – что справлюсь так же хорошо, как если бы был в очках».

На пунктирную линию попасть не удастся. У тебя жесткое перо. У тебя мягкая спина. Гурк-огурец. Промокнуть клеймящим железом.

Обе бумаги были пущены по кругу и робко одобрены.

Круг с бакалейщиком зашагали по мосту; во всяком случае, Круг зашагал, а его маленький спутник выражал свою безумную радость, бегая вокруг Круга расширяющимися кругами, имитируя при этом паровоз: чух-чух, локти прижаты к ребрам, ноги двигаются практически синхронно, совершая жесткие и отрывистые шажки со слегка согнутыми коленями. Пародия на ребенка – моего ребенка.

«Stoy, chort!» [Стой, чорт тебя возьми!] – крикнул Круг, впервые за эту ночь используя свой настоящий голос.

Бакалейщик завершил свои циркуляции спиралью, которая вернула его обратно на орбиту Круга, после чего он подстроился под его шаг и пошел рядом, беспечно болтая.

«Должен извиниться, – сказал он, – за свое поведение. Но я уверен, что вы чувствуете то же, что и я. Это было настоящим испытанием. Я думал, они меня никогда не отпустят – и эти намеки на удушение и утопление были немного бестактными. Милейшие парни, признаю, золотые сердца, но малокультурные – собственно, это их единственный недостаток. В остальном же, я согласен с вами, они замечательны. Пока я стоял —»

Это четвертый фонарный столб и десятая часть моста. Несколько фонарей зажжены.

«…Мой брат, который практически глух, держит магазин на проспекте Теод… простите, Эмральда. Вообще-то мы совладельцы, но у меня собственное маленькое предприятие, из-за которого я большую часть времени нахожусь в отъезде. В свете нынешних событий мой брат нуждается в помощи, как и все мы нуждаемся. Вы можете подумать —»

Десятый по счету фонарь.

«…но я вижу это так. Конечно, наш Правитель – великий человек, гений, такой рождается раз в сто лет. О таком руководителе всегда мечтали люди вроде нас с вами. Но он ожесточен. Он ожесточен потому, что последние десять лет наше так называемое либеральное правительство преследовало его, пытало его, бросало в тюрьму за каждое сказанное им слово. Я всегда буду помнить – и передам это своим внукам, – чтó он сказал в тот день, когда его арестовали на большом митинге в Годеоне: “Я, – сказал он, – рожден править, как птица рождена летать”. Я думаю, что это величайшая мысль, когда-либо выраженная человеческим языком, и к тому же самая поэтичная. Попробуйте назвать мне писателя, сказавшего что-либо сопоставимое с этим? Нет, я даже скажу, что —»

Этот пятнадцатый. Или шестнадцатый?

«…если мы посмотрим на это с другой стороны. Мы маленькие люди, мы хотим тихой, спокойной жизни, мы хотим, чтобы дела у нас шли гладко. Мы хотим маленьких радостей жизни. К примеру, всякий знает, что лучшая часть дня – когда приходишь домой после работы, расстегиваешь жилетку, включаешь какую-нибудь легкую музыку и усаживаешься в любимое кресло, чтобы насладиться шутками в вечерней газете или обсудить со своей малюткой соседей. Это то, что мы называем подлинной культурой, подлинной человеческой цивилизацией, вот ради чего столько чернил и крови было пролито в Древнем Риме или Египте. Но в последнее время только и слышно болтовню болванов, что для людей вроде нас с вами такая жизнь в прошлом. Не слушайте их – это не так. И она не только не в прошлом —»

Их что же, больше сорока? Это, должно быть, по крайней мере середина моста.

«…хотите, я скажу вам, что на самом деле происходило все эти годы? Что ж, во-первых, нас обложили несусветными налогами; во-вторых, все эти члены Парламента и государственные министры, которых мы никогда не видели и не слышали, продолжали хлестать все больше и больше шампанского и спать со все более и более толстыми шлюхами. Вот что они называют свободой! И что же произошло тем временем? Где-то глубоко в лесу, в бревенчатой хижине, Правитель писал манифесты, точно загнанный зверь. А как они обращались с его сторонниками! Боже милостивый! Я слышал ужасные истории от своего шурина, с юности состоящего в партии. Он, безусловно, самый умный человек, которого я когда-либо знал. Итак, вы видите —»

Нет, меньше середины.