Отец возбуждён и доволен. Королю сообщили, что из Рима прибыл корабль с доставшейся ему по наследству коллекцией древностей. Отец испросил для Джеронимо чести принять эту коллекцию. Дело несложное: проследить за разгрузкой, сверить по списку, убедиться, что по дороге ничего не пропало, проконтролировать, чтобы всё в целости перенесли во дворец и там аккуратно складировали в специально отведённой зале. Несложное, но очень ответственное и почётное, отец поручился за сына как за самого себя, так что для Джеронимо это возможность, и он должен… Джеронимо не очень понимает, о каких таких древностях идёт речь, почтительно кивает, но слушает вполуха: гораздо больше его занимает, над чем таким хихикают девицы, собравшиеся кружком вокруг Аннибале. Наконец он понимает главное: приступить к делу нужно будет завтра, когда ему выдадут бумаги, а пока он свободен.

Отец отпускает Джеронимо, и он как бы от скуки, как бы не зная, чем заняться, сдерживая нетерпение и бросая нарочито ленивый взгляд то туда то сюда направляется к Аннибале с девицами. Взглядывая по сторонам, он вдруг замечает юношу-моряка, который стоит в тени, прислонившись к стене дома, скрестив руки на груди, и смотрит прямо на него. Моряк чуть постарше Джеронимо, он красивый, у него крепкие руки и жгучий взгляд насмешливых чёрных глаз, искрящихся, как два камушка на дне холодного ручья; он смотрит прямо на Джеронимо, не отводя взгляда. Джеронимо теряется, думает, что это случайность, отворачивается, потом взглядывает снова: нет, смотрит. Он несколько раз проверяет, не померещилось ли. Юноша смотрит прямо на него. Джеронимо волнуется и не понимает, как ему себя вести. Он делает вид, что ничего не происходит. Подходит к Аннибале с девицами, включается в светский диалог, впрочем, отвечает невпопад и слушает, не слыша, но иногда взглядывает в сторону стены: моряк всё там же. Глядит на него чёрными из-под чёрных бровей глазами и насмешливо улыбается. Когда приходит время рассаживаться по экипажам и разъезжаться, моряка уже нет, и Джеронимо чувствует облегчение, смешанное с непонятной досадой.

Назавтра отец вручает Джеронимо бумаги и отправляет в порт. По дороге Джеронимо встречает Аннибале, который решает проводить его, – заняться ему всё равно особенно нечем. Всю дорогу Аннибале твердит о каких-то окружностях, точках на плоскости и прямых. Джеронимо ничего в этом не понимает, но он привык, ничего страшного.

Только в порту Джеронимо понимает, почему ему оказали честь, доверив такое ответственное дело: потому что это очень скучно, долго, и кроме того, с этим справился бы и ребёнок. На пристань выгружают заколоченные ящики, и ему нужно только следить за тем, чтобы их аккуратно грузили на телеги. Ему не даёт скучать Аннибале: он то и дело подхватывает у мальчишек-разносчиков лимонад и без умолку трещит. Он уже забыл про свои треугольники и многоугольники и перешёл на Вольтера и Руссо. Их Джеронимо хотя бы читал, так что поддержать разговор может, хотя ему всё-таки больше нравится Гёте, «Вертера» он читал раз пять.

Аннибале убеждает друга, что «Вертер» – чепуха, а настоящий философ должен быть озабочен пользой для общества. С Гёте Аннибале примиряет только то, что он всё-таки ещё и натурфилософ. Гёте сейчас здесь, в Неаполе, но Джеронимо стесняется напрашиваться на знакомство, и Аннибале смеётся над ним.

– Все барышни уже с ним перезнакомились, один ты остался!

Джеронимо бьёт Аннибале локтем в бок и в шутку хватается за кинжал. Они хохочут.

Потом Аннибале переходит на девицу ди Кассано, рассказывает, как она пожимала ему руку, прощаясь, и клянётся, что до конца недели поимеет её.

– Ты только представь, я буду качаться на её сиськах, как корабль на волнах!

Джеронимо совсем не уверен, что Аннибале это удастся, он думает, что другу скорее хочется похвастаться, похрабриться, ну и что в этом плохого, зачем портить ему настроение, так что он подбадривает его, хотя представлять большие сиськи и раскачивающегося на них Аннибале ему скорее противно.

Наконец Джеронимо остаётся один: Аннибале внезапно замолкает, задумывается, бормочет невнятное прощание и уходит, погружённый в себя, – Джеронимо догадывается, что ему что-то пришло в голову по поводу его точек и треугольников.

Проблема, над которой размышляет Аннибале, известна как проблема Крамера – Кастильона. В своём первоначальном виде она была поставлена ещё Паппом Александрийским в седьмой книге «Математического собрания». Формулируется она так: дана окружность и три точки на той же плоскости; необходимо с помощью циркуля и линейки вписать в окружность треугольник, стороны которого, будучи продолжены, пройдут через эти точки. Греку удалось решить проблему для трёх точек, расположенных на одной прямой. В середине XVIII века в одном из своих писем Иоганну Кастильону Габриэль Крамер предложил ему решить эту задачу для любых трёх точек на плоскости, и спустя два десятилетия Кастильон дал такое решение. Осенью 1787 года восемнадцатилетний Аннибале Джордано представит в Академию сорока́ изящное решение той же проблемы для любого количества точек и, соответственно, многоугольника. Решение будет опубликовано через год и прославит своего автора, который спустя ещё год выиграет конкурс на замещение кафедры механики Королевской военной академии Нунциателла.

Джеронимо мало что понимает в математике, ему трудно поддержать энтузиазм друга по поводу точек с прямыми, так что, оставшись один, он сначала как бы глохнет от образовавшейся вдруг тишины – хотя вокруг и плещутся волны, и стучат ящиками грузчики, и кричат носильщики и разносчики лимонада, – а потом погружается в себя, оставляя рабочую рутину течь как она течёт. Постепенно плеск воды, скрип верёвок, протяжные стоны чаек, смех людей и стук колёс сливаются для его слуха в один плотный массив шума, который начинает весь целиком пульсировать сам по себе, оторвавшись от каждой из своих частей и став как бы больше их суммы. В голове у Джеронимо гудит какой-то ритм, который ищет себе выхода в словах, только он пока не знает, в каких. Джеронимо уже писал стихи, и хотя он ими недоволен, он знает, что это были плохие стихи, сейчас он всё-таки чувствует, что это снова они, как бы бурлят под камнями, пробивая себе дорогу наверх. Мошкарой начинают кружиться в голове слова, сотни разных слов, из которых сотни не подходят, а нужно выхватить из этого водоворота два-три правильных, но пока не удаётся, не получается, и только властно, требовательно гудит ритм.

Однако рано или поздно ему приходится вернуться к работе: ящики погружены на телеги, и теперь их надо сопроводить во дворец, а там снова здорово – следить за их разгрузкой и то и дело требовать от грузчиков быть поосторожнее. Заканчивает он поздно, звуки и ритмы куда-то делись, он выходит на площадь Сан-Фердинандо, и хотя ему казалось, что он устал, через несколько шагов у него открывается второе дыхание, и вместо того чтобы идти прямо домой, он решает сделать небольшой крюк и пройти по Санта-Лючии. Он не знает, зачем; вчерашний матрос с пронзительным насмешливым взглядом то и дело всплывает на периферии его памяти, но не то чтобы он ждёт, что увидит его снова, скорее уверен, что не увидит, так что ему просто хочется прогуляться по набережной, залитой закатным солнцем.

И всё-таки он там: стоит почти на том же месте, прислонившись к стене, со скучающим видом, болтает с кем-то. Он замечает Джеронимо, и взгляд его мгновенно становится снова насмешливым, обжигающим. Он уже не отпускает глаз от него и, продолжая болтать, провожает его ими. У Джеронимо колотится сердце, он ускоряет шаг, делает вид, что очень спешит и, почти пробегая мимо, всё-таки пару раз стреляет глазами: матрос стоит спокойно, всё так же смотрит и только лениво меняет затёкшую ногу.

Джеронимо ругает себя, что пошёл по набережной, не знает, что думать; в сущности, боится думать – но ничего не может поделать с разливающимся по телу будоражащим теплом, которое остаётся с ним всю дорогу до дома.

Наутро Джеронимо просыпается из тревожного сна, в нём он всё бежит и бежит по полутёмным городским лестницам, которые никак не заканчиваются, протискивается между каких-то людей и вдруг замечает, что он совершенно голый, и хотя никто не обращает на это внимания, ему всё-таки стыдно, он делает вид, что ничего особенного не происходит, заводит светский разговор с Аннибале, вокруг ещё смеются какие-то девицы, и он смеётся вместе с ними, но почему-то точно знает, что в той стороне, куда он не может взглянуть, стоит статуя, и он должен следить за ней, но никак не может незаметно проверить, на месте ли она, и это пугает его.

Хотя Джеронимо и философ, но предрассудки ещё живы в нём, и он невольно размышляет о том, что может предвещать такой сон. Пока ему подают умываться и одеваться, он приходит к выводу, что только одно: что какую-то статую всё-таки украдут. И хотя он понимает, что всё это чушь и бредни для старух, а на самом деле сны – это просто слабость души и разума, никаких предзнаменований они не несут, но ему всё-таки не по себе.

Поэтому наспех позавтракав, Джеронимо со всех ног бежит во дворец и оказывается там даже раньше рабочих. Камердинер проводит его в залу и оставляет одного. Джеронимо, сказав себе, что это только чтобы освободиться от наваждения, пересчитывает ящики. Все на месте. На некоторое время он остаётся с ящиками один на один и ловит себя на чувстве, которое должны испытывать археологи: вот тут, под одинаковыми свежеструганными досками, перед ним неведомые сокровища древних, и совсем скоро из-под слоёв сена на свет божий как бы снизу начнут проклёвываться, вырастать Марсы и Зевсы, Дианы и Ники, Венеры и Аполлоны. Правда, у Джеронимо есть список того, что он должен найти. От нечего делать Джеронимо пролистывает его. Список скучен, как любая бюрократическая неизбежность, за аккуратными пронумерованными строчками: Нерва паросского мрамора, две ладони в высоту, две колонны зелёного порфира в десять ладоней и треть ещё одной, каждая диаметром в полторы ладони, неизвестная, женская статуэтка высотой три с половиной ладони, – не разглядеть никакого волшебства, не почувствовать никакой древности, – все они слипаются в одно общее бормотание, неразличимое, как будто за закрытыми дверьми вполголоса разговаривает толпа людей. Джеронимо слышит его как подчинённый единому ритму гул, снова, как вчера, и в какой-то момент ему кажется, будто он начинает различать в этом гуле отдельные слова, крепкие, как натянутые тросы, строчки, и вот-вот они прорвутся наружу, но его прерывают: открываются двери, в залу впускают рабочих, и они мгновенно заполняют всё пространство грубым простонародным галдежом.

Они приступают к работе: вскрывают ящики и из-под сена, которым те набиты для мягкости, извлекают вещи. Джеронимо сверяет каждую вещь со списком и делает пометки. Рабочие норовят всё сделать побыстрее, но он всё время одергивает их: не ровён час что-нибудь разобьют. Они начинают с ящиков поменьше, потому что они стоят сверху. На свет божий появляются вазы, тарелки и чаши, на них прядут женщины, пашут волы, бегут друг за другом обнажённые мужчины. Потом появляются фрагменты резных фризов, мраморные метопы с кентаврами и барельефы с жанровыми сценами. На одном из барельефов в окружении женщин и детей танцуют Фавн с Вакхом. Джеронимо продолжает делать пометки, следить за рабочими, пить лимонад, за которым он посылает одного из них, но то и дело его взгляд возвращается к барельефу. Что-то его в нём завораживает, бог знает что именно.