Первоначальным толчком, побудившим Огая обратиться к самурайской тематике, послужило ритуальное самоубийство генерала Ноги Марэсукэ. В день похорон императора Мэйдзи (1912 г.) верный вассал Ноги (вместе с женой Сидзуко) «ушел вслед» за своим сюзереном. Верность господину в жизни и в смерти ставилась самурайским кодексом чести (бусидо) превыше всего.

Огай был глубоко взволнован поступком Ноги Марэсукэ, под началом которого ему довелось некогда служить. В нем всколыхнулись какие-то глубинные чувства, и чуть ли не за одни сутки он написал большой рассказ «Посмертное письмо Окицу Ягоэмона» (1912) – историю самурая XVII в., который покончил с собой вслед за смертью сюзерена – князя Хосокавы. Перед тем как совершить харакири, Окицу Ягоэмон составляет письмо, в котором завещает сыну, внукам и правнукам с честью служить их древнему роду. В декорациях токугавского времени Огай как бы проигрывал смысл жестокого средневекового обычая, получившего вдруг свой громкий резонанс и в XX в. Прямой оценки этого уникального обычая Огай не высказывает, но весь контекст рассказа свидетельствует, пожалуй, о его восхищении мужеством героя, из чувства долга добровольно обрывающего нить своей жизни.

Одни произведения исторического цикла посвящены периоду формирования феодализма (XVII–XVIII вв.), действие других («Месть в Годзиингахаре», «Инцидент в Сакаи») происходит позже – в середине XIX в. Все они основаны на документальном материале, свидетельствах-хрониках, хотя, конечно, Огай далеко превосходит в них рамки летописного жанра.

Исторические произведения Огая представляют собой энциклопедию самурайского быта. Читатель узнает из них, как одевался и причесывался средневековый воин, как лелеял свои острые мечи, каких правил придерживался на службе и в семье. Читатель словно присутствует на впечатляющей церемонии харакири – это зрелище не для слабонервных людей.

В последовавших один за другим исторических рассказах писатель снова и снова старается прояснить смысл обычаев феодального времени. После революции Мэйдзи самурайское сословие официально было упразднено, харакири и кровная месть запрещены. Однако выходцы из военно-феодального дворянства продолжали составлять наиболее влиятельный и образованный слой общества, они проявляли живую готовность «отвечать задачам современности».

Постепенно Огай отходит от одномерной трактовки морали «бусидо». Внимательное чтение убеждает читателя, что жестокому «кодексу чести» самураи следовали вынужденно, иного выхода в существовавших социальных условиях у них не было. Умирать в расцвете лет им было нелегко, но так повелевал «долг», впитанный с молоком матери. Совершенно очевидно, что эта мораль формировалась правящими слоями средневекового общества в целях поддержания своего господства. Порою живучесть этой морали искусно эксплуатировалась господствующими кругами и в новое время. Тем более существенно знать, какой представлялась эта система взглядов Огаю – человеку плоть от плоти самурайского сословия, но и большому, европейски образованному писателю, творившему почти до конца первой четверти XX века.

Как этические, так и эстетические взгляды Огая покоятся на глубоко национальной традиции. Большое место в мировоззрении и творчестве писателя занимала Красота. Два самурая из «Посмертного письма Окицу Ягоэмона» смертельно поссорились из-за того, что один обвинил другого в непонимании ценности чайной церемонии – этого священного действа, похожего на религиозную службу или на медленный танец. Искусство чайной церемонии достигло расцвета именно в период ожесточенных феодальных междоусобиц. В тишине и изысканной обстановке чайных павильонов отдыхала душа воина, опаленного битвами.

Знакомство читателя с шестнадцатилетней красавицей Осаё – героиней рассказа «Госпожа Ясуи» – происходит во время подготовки к «хинамацури» – Празднику девочек. Этот день отмечается ежегодно третьего марта и ассоциируется с наступлением весны. В рассказе присутствуют все чисто национальные элементы, сопутствующие этому торжеству. Сестры украшают дом специальным набором кукол, гостья приносит им в подарок ветку только что расцветшего персикового дерева, ее угощают рисовым вином – саке, чашечку которого непременно полагается испить по случаю «хинамацури».

Оба аспекта – эстетический и нравственный – неразрывно сплетаются в сцене из «Семейства Абэ», когда на похоронах князя-даймё^[3] пара его любимых охотничьих соколов стремглав влетает в колодец и погибает в водной пучине. Подобно ближайшим вассалам князя, соколы добровольно следуют за своим господином в небытие. Красота их поступка подчеркивается выразительной для японского глаза деталью: над колодцем расцветает развесистое деревцо глубоко почитаемой в Японии сакуры.

Особое место в исторической прозе Огая занимают биографии ученых периода Токугава. Первая из них посвящена врачу и комментатору конфуцианского книжного наследия Сибуэ Тюсаю (1805–1858). В соответствии с универсальным характером учености той эпохи Тюсай показан сведущим во многих областях – медицине, фармакологии, каллиграфии, генеалогии самурайских родов, географии. Внимание к фигуре Тюсая определено было тем, что предки самого Огая подвизались на той же ниве, – таким образом писатель как бы прослеживал собственные семейные истоки. Ради этого он поднял многочисленные архивные записи, посетил мемориальные места, связанные с памятью героя. В биографической повести «Сибуэ Тюсай» (1916) автор говорил: «Я написал ее ногами», имея в виду многотрудные поиски документальных материалов. Своеобразие стилистической манеры этого произведения состоит в том, что параллельно с жизнью героя Огай подробно освещает процесс собственной работы над его биографией, как бы показывает свою творческую мастерскую.

Огай внимательно прослеживает судьбы наследников Тюсая – его детей, учеников, близких и дальних родственников. Восприятие истории как непрерывной цепи поколений характерно для всего творчества писателя. Современность для него всегда логически вытекала из прошлого.

Огай – нелегкое чтение, причем не только для иностранцев, но и для сегодняшнего поколения японцев. В особенности это касается исторических произведений, насыщенных исчезнувшими из быта реалиями, датами в старинном летосчислении, старыми географическими названиями, чинами и званиями и т. д.

Не случайно все современные издания произведений писателя у него на родине неизменно снабжаются подробными комментариями.

Своеобразны, к примеру, предстающие перед нами приемы ориентации средневековых японцев во времени. Вереница лет, а также часы в сутках группировались по циклам, соответствующим двенадцати знакам зодиака (Мыши, Быка, Тигра, Зайца, Дракона, Змеи, Лошади, Овна, Обезьяны, Курицы, Пса, Кабана). Летосчисление велось по царствованиям сменявших друг друга властителей, каждый из которых выдвигал свой девиз правления. Эта система сохранилась и, наряду с европейской, существует поныне. Так, с 1989 г. после смерти императора Хирохито и восшествия на престол его сына Акихито начался первый год Хэйсэй, что означает «установление мира».

Сравнительное изучение отечественного и зарубежного наследия выработало в Огае всеобъемлющий взгляд на культуру человечества. Его творчество передает ощущение единства и в то же время различия двух миров – Востока и Запада. Как художник он остался глубоко национальным. Его произведения высвечивают особую, никем до него не показанную сферу человеческого бытия. Огай вписал свою неповторимую страницу в сокровищницу мировой литературы. Мудрое, философски глубокое постижение жизни, помноженное на бесспорное художественное мастерство, сделало его, несомненно, большим писателем.

Представленные в настоящем сборнике произведения составляют лишь часть прозы Огая, а он писал еще и драмы, разного рода очерки и статьи, а также стихи. Переводил многих европейских авторов – среди опубликованных им впервые на японском языке такие значительные образцы мировой классики, как «Фауст» Гёте, пьесы Лессинга и Г. Ибсена, рассказы и повести Л. Толстого, И. Тургенева, Ф. Достоевского…

Произведения Мори Огая широко известны за пределами его страны, они переводились на английский, немецкий, русский и другие языки. Хочется надеяться, что настоящее издание будет встречено читателями с интересом.

Танцовщица^[4]

Уголь погружен. В кают-компании второго класса пусто, напрасно включен яркий электрический свет. Обычно по вечерам здесь собирались любители карточной игры, сегодня же все ночуют в отеле, на берегу, так что на судне я остался один.

Пять лет минуло с тех пор, как сбылась моя заветная мечта: я был командирован в Европу. Помнится, и тогда у нас была остановка здесь же, в Сайгоне, и я не уставал дивиться всему, что видел и слышал. Мой путевой дневник ежедневно пополнялся все новыми и новыми пространными записями, которые позже были даже опубликованы в газете и снискали одобрение читателей. Ныне я содрогаюсь при одной только мысли о том, какое убийственное впечатление могли произвести на сведущую публику мои инфантильные и претенциозные очерки. Мне все тогда казалось диковинным – растения и животные, памятники архитектуры и местные обычаи. Зато теперь припасенная для дневника тетрадь остается девственно чистой. Как видно, годы, проведенные в Германии, приучили меня ничему не удивляться. Впрочем, пожалуй, дело даже не в этом.

Дело в том, что к себе на родину – на Восток – возвращался человек, совсем не похожий на того, который пять лет назад отправился на неведомый ему Запад. В науках я особенно не преуспел, зато достаточно хлебнул невзгод. Я понял, как зыбки человеческие чувства, и я в этом смысле не составляю исключения. Кого могут заинтересовать наши сиюминутные впечатления? Вчера вам что-то показалось любопытным, а сегодня вы уже забыли об этом. Не потому ли я не веду никаких записей? Да, причина, скорее, в этом.

Прошло уже более двадцати дней, как мы покинули Бриндизи.

Пассажиры, как водится, успели перезнакомиться и, как могли, скрашивали друг другу томительное путешествие. Я же, сославшись на нездоровье, заперся в своей каюте. Мои душевные терзания не располагали к общению. Мрак, окутывавший мое сердце, не позволял мне видеть ни горные пейзажи Швейцарии, ни достопримечательности Италии. Я ненавидел весь мир и самого себя и постоянно пребывал во власти нестерпимых мук. Мало-помалу, однако, боль как бы оседала на дне души и притуплялась. И все-таки, чем бы я ни занимался – читал ли или осматривал какой-нибудь памятник старины, во мне снова и снова, подобно мутному отражению в зеркале или далекому эху, всплывала тоска о прошлом.

Избавлюсь ли я когда-нибудь от этих мук? Говорят, что сочинение стихов исцеляет раненое сердце, но в моем случае это вряд ли способно помочь – слишком глубока и свежа рана. Сегодня на корабле царит тишина, и в моем распоряжении есть некоторое время до того, как каютный стюард вырубит свет. Попробую-ка изложить свою историю на бумаге.

Меня с малолетства воспитывали в строгости. И даже после смерти отца никаких поблажек не давали. В начальной школе родной провинции, а потом на подготовительных курсах в Токио и, наконец, на юридическом факультете университета – всюду Ота Тоётаро значился среди первых учеников. Мать видела во мне, своем единственном чаде, весь смысл жизни, поэтому вполне естественно, что мои успехи служили ей утешением.

Уже в девятнадцать лет я получил диплом бакалавра, в таком возрасте никто до меня не удостаивался подобной чести за все годы существования университета.

Меня приняли на службу в министерство. Обосновавшись в Токио, я выписал к себе из провинции мать, и мы неплохо прожили вместе три года. Начальство меня ценило, поэтому, когда возникла необходимость послать кого-то из сотрудников в Европу, выбор пал на меня.