– Да, вот так же и человеческое тело, оно интересно не внешней своей оболочкой, а душой, которая в ней заключена. Самое ценное в человеке – пламя души, которое прорывается наружу сквозь телесную оболочку.

Кубота робко взглянул на эскизы, а Роден заметил:

– Это очень приблизительный набросок, так что здесь что-нибудь понять трудно. – И добавил: – У мадемуазель поистине прекрасное тело, полное отсутствие жировой прослойки, четко выражена каждая мышца. Как у фокстерьера. Кроме того, она идеально сложена. И к тому же очень вынослива – может долго стоять на одной ноге, вытянув другую под прямым углом. Как дерево, пустившее в землю глубокие корни. Совершенно удивительный тип телосложения, в корне отличающийся от средиземноморского или североевропейского типа телосложения. Для первого характерны широкие бедра и плечи, для второго – широкие бедра и узкие плечи. Красота Ханако – это красота силы.

В процессе реконструкции^[21]

До театра Кабуки советник Ватанабэ доехал на трамвае. Недавно прошел дождь, и местами еще стояли лужи. Старательно их обходя, он направился в сторону Департамента связи, смутно припоминая, что ресторан должен быть где-то совсем рядом, за углом.

Улица была совершенно пуста. На всем пути от трамвайной остановки до ресторана ему повстречалась лишь компания оживленно беседовавших мужчин в европейских костюмах – судя по всему, они возвращались со службы, – да яркая девица, по-видимому, служанка из ближайшего кафе, посланная куда-то с поручением. Проехала мимо коляска рикши с задернутыми шторками.

Еще издали видна вывеска «Европа-палас». Вдоль улицы, ограниченной с противоположной стороны каналом, тянется дощатая изгородь, а за ней – здание, обращенное фасадом в тихий переулок. Два косых лестничных марша по фасаду образуют нечто вроде усеченного треугольника, на месте усечения – две двери. Ватанабэ поднимается наверх и останавливается перед дверьми, не зная, в которую войти. Потом замечает слева табличку «вход» и, аккуратно вытерев ноги, переступает порог ресторана.

Перед ним простирается широкий коридор с ковриком у входа. Ватанабэ еще раз вытирает ноги, смущенный тем, что вынужден идти во внутренние помещения в уличной обуви^[22]. Не видно ни одной живой души, лишь откуда-то из глубины здания доносится стук молотков. Вспомнив дощатую изгородь, Ватанабэ сообразил: идет реконструкция. Так никого и не дождавшись, он прошел в конец коридора и снова остановился в раздумье.

Спустя некоторое время появился меланхоличный официант.

– Вчера я сделал заказ по телефону.

– Вы имеете в виду ужин на две персоны? – уточнил официант. – Пожалуйте на второй этаж, – и жестом указал дорогу.

Официант шел сзади^[23], поэтому, чтобы понять, куда следует идти, Ватанабэ вынужден был то и дело оборачиваться. Здесь, на втором этаже, стук молотков стал еще громче.

– Веселая музыка, – заметил Ватанабэ.

– Не извольте беспокоиться. В пять часов рабочие уйдут, и будет совсем тихо. Сюда, пожалуйста. – Он забежал вперед и распахнул двери залы, обращенной на восток. Для ужина вдвоем обстановка была слишком громоздкой: три стола, у каждого по четыре-пять стульев; возле окна – диван и декоративное карликовое растение^[24].

Не успел Ватанабэ осмотреться, как официант распахнул следующую дверь:

– Сервировано будет здесь.

Эта комната выглядела поуютней: в центре – стол, на нем корзина с азалиями и два куверта – один против другого. Обстановка этой комнаты больше соответствовала случаю, и Ватанабэ успокоился. Официант, извинившись, удалился, а вскоре стих и стук молотков. Часы показывали пять, до назначенной встречи оставалось тридцать минут.

Взяв из коробки сигару, Ватанабэ обрезал кончик и закурил. Предстоящая встреча не особенно его волновала, словно бы ему было безразлично, кто будет сидеть по ту сторону цветочной корзины. Он и сам удивлялся своему спокойствию.

С сигарой во рту он опустился на диван и посмотрел за окно. На земле у забора громоздились штабеля строительных материалов. Похоже, зала помещается в торцовой части здания, потому что видна стоячая вода канала и на противоположном его берегу – особнячки, похожие на дома свиданий.

Улица по-прежнему пустынна, только где-то в самом конце ее маячит одна-единственная фигура женщины с ребенком за спиной. Со второго этажа отчетливо видно массивное здание из красного кирпича – это Военно-морская библиотека.

Сидя на диване, Ватанабэ изучал внутреннее убранство залы. Стены украшали картины, ни в малейшей степени не согласующиеся между собой по стилю. Цветущая слива с соловьями, и Урасима-таро^[25], и какая-то одинокая хищная птица. Продолговатые и узкие декоративные свитки выглядели под высокими потолками несоразмерными, словно их развернули только наполовину. Над дверью красовалась матерчатая полоска с письменами «века богов»^[26]. «Да, современная Япония – не эталон вкуса!» – решил Ватанабэ и продолжал курить, стараясь ни о чем больше не думать.

Но вот в коридоре послышались голоса. Дверь отворилась, и перед ним предстала та, ради которой он сюда явился. Большая соломенная шляпа а-ля Мария-Антуанетта, украшенная огромным пером; серое пальто нараспашку, под ним – серая же юбка и тончайшей работы батистовая блуза. В руке – изящный, как игрушка, летний зонтик.

Ватанабэ расплылся в приветливой улыбке, положил сигару и стремительно встал. Дама кивнула сопровождавшему ее официанту и лишь затем подняла глаза на Ватанабэ. Огромные карие глаза, от которых он когда-то не мог оторваться. В те дни под ними еще не лежали густые лиловые тени.

– Кажется, я опоздала, – сказала она по-немецки нарочито небрежным тоном. Зонтик перекочевал в левую руку, правая же, в перчатке, была протянута ему. «Сковывает присутствие официанта», – подумал Ватанабэ, вежливо пожимая пальцы дамы.

– Доложите, когда ужин будет готов, – распорядился он, и официант тотчас же удалился.

Зонтик был брошен на диван, туда же со вздохом облегчения опустилась дама. Она неотрывно смотрела ему в лицо. Ватанабэ придвинулся ближе.

– Как тихо, – наконец проговорила она.

– Когда я пришел, здесь стоял немыслимый грохот, идет реконструкция.

– Ах, вот оно что! Видно, поэтому так неуютно. Впрочем, мне теперь везде неуютно.

– Когда и какие дела привели тебя сюда?

– Я приехала позавчера, а вчера мы виделись с тобой.

– Так какие же тебя привели дела?

– С конца прошлого года я находилась во Владивостоке.

– Выступала в ресторанах?

– Да.

– Одна или с труппой?

– Ни то, ни другое. Мы вдвоем, ты его знаешь. – Немного помедлив, она добавила: – Со мною Косинский.

– Тот поляк? Ты что же, стала пани Косинской?

– Нет, просто я пою, Косинский аккомпанирует.

– И только?

– Видишь ли, когда путешествуют вдвоем, отрицать было бы…

– Понятно. Значит, он тоже в Токио?

– Да. Мы остановились в «Атагояме».

– Как же он отпускает тебя одну?

– Концерты даю я, он только аккомпанирует. – Она сказала begleiten, что можно было истолковать двояко: аккомпанирует, сопровождает. – Я не утаила от него нашу встречу на Гиндзе, он тоже выразил готовность повидаться.

– Избавь, пожалуйста.

– Не беспокойся. Денег у нас пока много.

– Сейчас много, потом потратите – и станет мало. Что тогда?

– Поедем в Америку. Еще во Владивостоке нас предупреждали, что на Японию не следует рассчитывать.

– Правильно вас предупреждали. После России надо ехать в Америку. Япония пока не доросла, она – в процессе реконструкции.

– Что я слышу? И это говорит японец, да еще сановная особа! Вот расскажу в Америке! Ты ведь правда важный чиновник?

– Чиновник.

– И, наверное, из респектабельных?

– До противного. Настоящий филистер. Сегодняшний вечер, конечно, не в счет.

– Слава богу.

Дама сняла давно расстегнутые перчатки, протянула заледеневшие руки. Он торжественно пожал их. Она не сводила с него глаз. От залегавших под ними теней они казались еще больше.

– Можно я тебя поцелую? – спросила она.

Ватанабэ поморщился:

– Мы же в Японии.

Как раз в эту минуту дверь отворилась и вошел официант:

– Кушать подано.

– Мы в Японии, – повторил Ватанабэ, встал и пригласил даму в соседнюю комнату.

Вспыхнул электрический свет. Дама осмотрелась, села к столу.

– Ghambre separe!^[27] – сказала она с улыбкой. Ватанабэ почувствовал какую-то неловкость; возможно, мешала корзина с цветами. Выдержав паузу, он сухо заметил:

– Это получилось совершенно случайно.

Налили шерри. Подали дыню. Вокруг пары гостей суетились три официанта.

– Смотри, сколько их тут, – заметил Ватанабэ.

– И никакого толку. В «Атагояме» то же самое.

– В «Атагояме» неважно?

– Да нет, ничего. Правда вкусная дыня?

– Поедете в Америку, там по утрам вам будут приносить гору всякой еды. – Они ужинали и перебрасывались ничего не значащими фразами.

Подали шампанское.

– Есть ли в тебе хотя бы капля ревности? – неожиданно спросила она.

В продолжение всей этой беседы ни о чем она вспоминала, как, бывало, сидели они после спектакля в кабачке «Голубые ступеньки», как ссорились и мирились. Хотела будто бы в шутку спросить, а помнит ли он то время, но вопрос прозвучал серьезно и с явной болью.

Ватанабэ поднял бокал шампанского и твердо произнес:

– Kosinski soll leben!^[28]

Дама молча подняла свой бокал, лицо ее застыло в улыбке, рука немилосердно дрожала.

Было всего половина девятого, когда коляска рикши пересекла залитую огнями Гиндзу и повернула в сторону Сибы. Лицо ехавшей в ней дамы скрывала густая вуаль.

Семейство Абэ

В соответствии с правилами заложничества^[29] Хосокава Тадатоси^[30] – военачальник третьего ранга сёгунской гвардии, состоявший в должности правителя провинции Эттю, – весной восемнадцатого года Канъэй^[31] собирался в Эдо. Ему предстояло, не дождавшись цветов, расцветавших в его владениях раньше, нежели в других местах, отправиться на север в сопровождении свиты и вооруженного отряда, как полагается даймё с доходом в пятьсот сорок коку^[32].

Нежданно-негаданно Тадатоси занемог, да так, что придворный лекарь со всеми его снадобьями оказался бессилен, а болезнь с каждым днем набирала силу. Послали нарочного в Эдо просить об отсрочке. В ту пору сёгуном был Иэмицу^[33], третий из дома Токугава, правитель блистательный и милостивый. Помня о заслугах Тадатоси в усмирении мятежников во главе с Амакуса Сиро Токисадой^[34] во время восстания в Симабаре, сёгун проявил великодушие – двадцатого числа третьего месяца он приказал своим приближенным Мацудайре Идзуноками, Абэ Бунгоноками, Абэ Цусиманоками выразить сочувствие больному и послать к нему лекаря-иглоукалывателя из старой столицы^[35].

Далее, двадцать второго числа, с нарочным – самураем по имени Сога Матадзаэмон – ему было отправлено письмо за подписью трех высокопоставленных чиновников «Бакуфу»^[36].

Внимание сёгуна к Тадатоси расценивалось как знак наивысшего благоволения. Сёгун и прежде одаривал его милостями: три года назад, весною пятнадцатого года Канъэй, после усмирения восстания в Симабаре, когда вновь воцарилось спокойствие, сёгун пожаловал ему угодья в эдоских владениях и птиц для соколиной охоты. Так что теперешние знаки внимания были вполне естественны.