– Значит, так, сеньор. Для мужчины там нет ничего. Нет чернил, писчей бумаги, лезвий для бритья, нет ни полотенец, ни салфеток, нет посуды и столовых предметов, нет одежды, обуви, нет сбруи для лошадей, нет восковых свечей, нет никакого вина и вообще никакого алкоголя, за исключением жуткого местного самогона, нет фотобумаги, музыкальных инструментов, металлических кастрюль, нет утюгов. Нет ничего, сеньор.

– Табака тоже нет?

– Табак иногда привозят с Азорских островов или из Бенгелы^[17].

Полностью подавленный, Луиш-Бернарду отпустил капитана и без особого энтузиазма и вдохновения начал составлять список того, что некто, но не он, возьмет с собой на Сан-Томе́, если однажды он согласится туда отправиться, чтобы прожить там три долгих года.

Покончив с этим, он перешел к чтению свежих газет, начав с O Século. Он всегда считал ее хорошей газетой, с хорошими новостями и репортажами, с хорошим языком, достойными источниками информации и серьезными аналитическими статьями. Последнее время, правда, O Século склонялась в сторону республиканского лагеря, хотя ей было далеко до памфлетной тональности таких изданий, как A Luta или A Vanguarda с ежедневными оскорблениями в адрес королевской фамилии и монархии в целом. Однако O Século шла в ногу с духом времени, который, конечно, благоволил республиканцам, особенно после того, как те присовокупили к своим задачам борьбу с бедностью и эксплуатацией, после забастовки рабочих 1903 года в Порто. Правительство попыталось тогда ее подавить, отправив против тамошних ткачей гвардейцев и прибывший в северную столицу крейсер Дона Аме́лия. И, хотя Луиш-Бернарду был умеренным монархистом – больше соответствуя семейным традициям, нежели из обретенных им убеждений, – некоторые аргументы республиканцев казались ему не лишенными смысла. Начиная с 1890 года, даты английского Ультиматума^[18], страна погрузилась в глубокий кризис – политический, экономический, культурный и социальный. С отменой рабства в Бразилии закончились переводы от эмигрантов, которые до тех пор хоть как-то уравновешивали королевские внешние денежные расчеты. Все, без чего стране нельзя было обойтись в сфере модернизации, импортировалось. Единственными экспортными товарами были пробка и рыбные консервы.

Небольшие отрасли промышленности, такие как производство портвейна или какао на Сан-Томе́, представляли собой очень незначительный вклад в огромный дефицит торгового баланса. Ежегодно бюджет оказывался разбалансированным на пять-шесть миллионов рейсов, накопив общий внешний долг в восемьдесят миллионов. Более трех четвертей пяти с половиной миллионного населения страны жило в сельской местности, но сельское хозяйство, базировавшееся в основном на дешевой и обнищавшей рабочей силе, не обеспечивало народ даже самым необходимым, чтобы он не голодал. Восемьдесят процентов населения было неграмотно, девяносто процентов не имело доступа к здравоохранению и оказывалось беззащитным перед болезнями и эпидемиями, практически как в эпоху средневековья. Португалия была самой отсталой страной Европы, самой бескультурной, самой бедной, самой несчастной и… самой тоскливой. Даже среди элиты, кроме студенческих протестов в Коимбре во время экзаменов или трех месяцев зимнего оперного сезона в театре «Сан-Карлуш» практически ничего не происходило. Аристократия, отмеченная дилетантизмом и отсталостью, была уверена, что, помимо Сан-Карлуша, мир только и представлял собой что лошадиные бега, вечерние летние «слёты» в Кашкайше, в домах Эрисейры и в усадьбах Синтры. Единственное, что их слегка беспокоило, – это «нувориши», «интеллектуалы» и республиканцы, которые тем не менее знали, что их сфера влияния ограничивалась полудюжиной лиссабонских кафе. А за их пределами народ, как обычно, верил в знаки Провидения, в церковные проповеди и в божий промысел, который управлял и этой бесконечной нищетой, и этим высокомерным, бесполезным наследным богатством господ и знати.

Однако Луиш-Бернарду отвергал также и демагогическую риторику республиканцев. Все беды страны, считал он, происходили не от монархии, не от личности самого короля Дона Карлуша, а от постоянной ротации во власти двух партий, начиная от Дворца Сан-Бенту и заканчивая государственными институтами на местах, которые обслуживали лишь только самих себя и «своих» вместо того, чтобы служить стране. Беда заключалась во всесилии избирательных структур, в предопределенности выборов, результаты которых были поделены заранее между двумя крупнейшими партиями, забывшими о чувстве долга и о государственности. Сейчас, например, оппозицию возглавлял Хинтце Рибейру, представляющий партию «регенеративистов»^[19], а во главе правительства стоял «прогрессист» Жузе́-Лусиану де Каштру, который, несмотря на то что он официально находился в тени политический жизни, продолжал управлять правительством и страной. Король, в свою очередь, ограничивался тем, что он, так сказать, позволял этому происходить, что, впрочем, входило в обязанности конституционного монарха. Временами его обвиняли в безразличии к состоянию, в котором пребывала нация, и к условиям жизни португальцев. Но если бы он только попробовал вмешаться в конкретные управленческие дела, в эту бесконечно далекую от совершенства партийную конкуренцию, попробуй он выбрать и позвать править тех, кого он считал лучшими, толпы газет и политиков тут же обрушились бы на него с криками «тиран» и «узурпатор». К примеру, никто больше, чем сам Дон Карлуш, не мог положительно влиять на португальскую внешнюю политику: это не раз было доказано приездами к нему короля Англии Эдуарда VII, испанского короля Альфонса XIII или, уже в текущем году – кайзера Вильгельма II и президента Франции. Однако любая дипломатическая инициатива короля неизменно натыкалась на зависть и недоверие со стороны правительства и на проклятия в прессе.

То же происходило и в отношении территорий, существование которых чуть ли не стало открытием для страны только после предъявления Англией Ультиматума, в чем, кстати, обвинили самого короля Дона Карлуша. Его стали подозревать в нежелании разделить высокие патриотические чувства, внезапно охватившие сердца португальцев именно в тот момент, когда «коварная Англия» не согласилась уступить Лиссабону энное количество африканских квадратных миль. Это позволило бы соединить между собой Анголу и Мозамбик за счет земель между ними, протянув от одного африканского берега до другого данную часть империи, о которой большинство народа и понятия не имело, на которую реальная власть Лиссабона никогда не распространялась и куда она вряд ли бы добралась в ближайшие десятилетия. Однозначно относясь к подобным «кофейно-патриотическим» идеям, Луиш-Бернарду в разговоре с королем в Вила-Висозе понял, что оба они думают об этом одинаково: империя, брошенная на произвол судьбы, фактически не управляемая и не модернизируемая, не заслуживает хвалебных речей. При том что ежегодно государственный бюджет терял по три миллиона рейсов на колониальном хозяйстве, в политике все равно продолжали звучать глубокие вздохи по поводу так называемой «Розовой карты»^[20]. Африканские землевладельцы, «фазендейруш» потребовали и получили право применять таможенные тарифы на импорт иностранных товаров, конкурировавших с их продукцией: народ от этого только потерял, потому что стал покупать дороже то, что раньше можно было купить дешевле при отсутствии столь порочной конкуренции. Государство тоже потеряло, потому что получало от этого меньше, чем вкладывало. Только они, землевладельцы, оказывались в выигрыше.

Энрике Мендонса, крупный фермер на Сан-Томе́, недавно выстроил себе помпезный дворец на одном из самых высоких холмов Лиссабона, где устраивал праздники, пышность которых потом обсуждал весь город. Очевидно, что разбогател он на своих делах в колониях, тогда как страна из-за этих колоний продолжала из года в год разваливаться на глазах. Спрашивается: что эта за колониальная политика такая? В Мозамбике, при помощи Моузинью, Дон Карлуш пытался установить принцип первостепенности государственных и общественных интересов. Но в течение полутора лет, в промежутках между военными кампаниями и боевыми операциями, Моузинью сталкивался с интересами частных компаний, которые, действуя из столицы и руками правительства, делали все, чтобы подорвать эти начинания и саботировать его усилия. И, в отсутствии поддержки со стороны Дона Карлуша, но при его молчании и уступчивости, Моузинью, в конце концов, отказался от своих намерений.

Все это Луиш-Бернарду написал в двух своих, буквально прогремевших статьях, а позже развил эту тему, опираясь на соответствующие цифры, в работе, посвященной экономике колоний. Живя ею, пусть не как производитель, а всего лишь как перевозчик, он не сомневался, что Португалия нещадно проматывает свои возможности, предоставляемые ей вожделенной для многих африканской империей. Мозамбик и Сан-Томе́, хотя и в совершенно разных пропорциях, были чрезвычайно богатыми сельскохозяйственными территориями. Ангола, как время от времени показывали ведущиеся там разработки, добавляла к сельскому хозяйству бесконечные богатства в виде залежей полезных ископаемых и сырья. Но все это еще требовалось разработать, исследовать и организовать. Из всех колоний лишь Ангола начала последнее время понемногу заселяться. Однако те, кто туда отправлялся, сбежав от нищеты и неурожая из Минью или Траз-уж-Монтеш, казалось, не планировали и не мечтали ни о чем другом, кроме как реализовать древнейшее «призвание» португальцев – продавать всякую мелочь обитателям тех стран мира, куда зов церкви или долг воина забрасывали их случайными морскими маршрутами.

Луиш-Бернарду отложил газету и глубоко вздохнул. Определенно, и Жуан был в этом прав: не хватало чего-то значимого, грандиозного – и в его стране, и в его жизни. Политика как образ жизни никогда его не привлекала. Он обычно говорил, что в жизни стоит либо делать что-то по-настоящему важное, либо лучше не делать ничего. Жить, отдавшись воле течения, позволяя себе вещи хорошие и приятные, уклоняясь от всякого рода ловушек, препятствий и обременительных обязательств. Он ненавидел веру и любые формы фанатизма – как в религии, так и в политике, в общественной жизни или в работе. Ничто не казалось ему по-настоящему важным настолько, чтобы серьезно взволновать его, заставить поменять привычный ежедневный комфорт на дискомфорт, сопряженный с достижением какой-нибудь честолюбивой цели. Многие интеллектуалы его времени рассуждали так же, как он, однако, похоже, они страдали от такого отсутствия планов и помыслов, как от дурной болезни. Он же, наоборот, видел в этом некое преимущество.

И вот теперь возникла эта история с Сан-Томе́. Из деликатности Луиш-Бернарду сразу не сказал королю, что тот ошибся в выборе и что он явно не годится для подобной миссии. Однако он не собирается, из соображений все той же деликатности, расточать свою жизнь, как написал Артюр Рембо. Сделав тогда вид, что задумался над предложением короля, Луиш-Бернарду на самом деле покинул Вила-Висозу с твердым намерением потратить предоставленные ему дни на то, чтобы подыскать наиболее удачный повод отказаться от обязанностей, которые к тому же он так и не стал воспринимать своими. С того самого утра он старался убедить себя, что Сан-Томе́ – это полнейшая глушь, где невозможно ни жить, ни служить. Поэтому, рассуждал он, собрав необходимую информацию и подкрепив ею свой отказ, он напишет письмо Его Величеству и отклонит предложение, добавив, что по-прежнему остается в распоряжении короля для выполнения других задач во благо родины, которые тот сочтет для него подходящими. И жизнь его, наконец, снова вернется в свое нормальное русло.

* * *

Уже в десятый раз Матилда посмотрела на часы: было пять минут одиннадцатого, а за дверью ее номера на четвертом этаже отеля «Браганса» по-прежнему не было слышно ни звука.