Вторая мировая война дала нам массу примеров того, как на самом деле ведут себя русские люди, когда представители просвещённой западноевропейской страны пытают их, морят голодом и ставят над ними опыты в духе доктора Менгеле. Нацистские документы свидетельствуют, что наши сограждане сохраняли человеческое достоинство во время самых чудовищных пыток и истязаний. Ремарк, разумеется, не видел подобных сцен. Не видел он и тех сцен из лагеря русских военнопленных, которые представил читателям в романе «На Западном фронте без перемен». Однако лёгкость, с которой воображение Ремарка нарисовало ему эти картины, сама по себе примечательна. По-видимому, Ремарк вдохновлялся всей предыдущей литературой присвоения; он отлично знал, как положено вести себя людям, которые не слишком высоко поднялись из животной среды.

Ещё Гегель писал о том, что раб, в отличие от господина, близок к природе, растворён в ней и ведёт животное существование. Гегель считал, что положение раба и господина в обществе не определяется ни сверхъестественными причинами, ни биологическими; всё дело в борьбе двух самосознаний, причём одно из них идёт до конца, а другое отступает, испытывая животный страх за свою жизнь.

По-видимому, Ремарк разделял взгляд о том, что русские являются прирождёнными рабами, неспособными стоять до смерти за своё человеческое достоинство. Они могут петь свои тихие печальные песни, кое-кто из них (подобно цирковой обезьяне или медведю) может выучиться играть на скрипке, но к гегелевской свободе они не способны. Ножи русские достают лишь в одном случае – когда речь идёт об удовлетворении животных наклонностей в половой сфере, о мужеложстве. Однако в остальных случаях рискнуть жизнью, показать зубы или даже хотя бы зарычать русский не способен, как не способна на это присмиревшая после побоев собака. Поставленный на грань выживания, русский будет ползать на четвереньках, скулить и смотреть снизу вверх с застывшим в глазах выражением несправедливо замученной твари. Тут уж невольно обозлишься и дашь ему пинка, который он примет смиренно, как подобает гегелевскому рабу. Всё это очень похоже на описание австралийских «людей-животных», созданных воображением Жюля Верна, – западная литература присвоения здесь однотипно гнусна.

«Европейцы, занимаясь присвоением Африки, представляли её пустым пространством или же ощущали её лениво-податливую доступность», – заметил когда-то Эдвард Саид. Эту «лениво-податливую доступность» мы чувствуем и в романе Ремарка. Русские? Да это же просто человекоподобный скот! Ограничьте им рацион, врежьте ногой пониже спины, и они покорно завалятся в грязь под вашими ногами.

Ремарк называл себя антифашистом, его книги сжигали на площадях, однако благородный и тонко чувствующий Эрих Мария тоже послужил колониальному мифу – тому самому, который так вдохновлял его оппонентов-нацистов. Его роман, разошедшийся огромным тиражом, читали очень многие из тех, кто пришёл к нам в 1941 году. Эй, Курт, Фриц! Помните Ремарка? А ну, покажите-ка этим русским! И они показали.

Начитанные немецкие парни уже знали, как укрощать «сенбернаров».

Неоколониальный миф

Вторая мировая война (завершившаяся триумфальной победой СССР и подъёмом национально-освободительных движений по всему миру) опрокинула дискурс превосходства западных народов, основанный на гегелевской диалектике «господин – раб». Казалось, колониальному мифу нанесён смертельный удар. Люди, которые на Западе считались прирождёнными рабами, пошли на смерть во имя свободы и победили. Литература присвоения лишилась одного из своих краеугольных камней. Миф о трусливом человеке-животном Калибане не устоял, как не устояли две могучие империи – Германский рейх и Британский радж. Калибан прогнал со своего острова Просперо; Робинзон Крузо обнаружил, что Пятница имеет не только собственное имя, но и свой взгляд на вторжение белого человека; Мюнхаузена выпороли его же хлыстом.

И всё же западная литература господства продолжала жить, у неё даже открылось второе дыхание. Немалая заслуга здесь принадлежит англичанину Джорджу Оруэллу. Этот автор нашёл возможность сохранить основные черты литературы присвоения, отказавшись при этом от изжившей себя антитезы белого господина и трусливого дикаря. Сказка Оруэлла «Скотный двор» (история о том, как животные, изгнав человека, подчинились отвратительной диктатуре свиней) стала проводником нового, уже неоколониального мифа. Согласно этому новому мифу, неравенство между западными и незападными народами заключалось не в том, что последние, в отличие от первых, не готовы сражаться и умирать, а в том, что они побеждают как-то некрасиво, неправильно, тоталитарно, и не способны надлежащим образом устраивать свою жизнь в мирное время.

Оруэллу не откажешь в политическом чутье. Он одним из первых почувствовал, что Запад отчаянно нуждается в новых нарративах превосходства. Да, русские, индийцы, индонезийцы и многие другие указали на дверь европейским завоевателям, но признавать человеческое достоинство за победившими калибанами было нельзя. С помощью новых мифов их следовало отбросить назад, в тьму животной жизни; нужно было показать, что равными настоящим людям (западным европейцам) они всё равно не стали. Английский писатель виртуозно справился с задачей, объяснив читателю, что победа СССР в противостоянии с нацистской Европой гроша ломаного не стоит, ведь русские по-прежнему ведут себя подобно скоту. Фактически Оруэлл предопределил вектор послевоенной литературы присвоения, в которой акцент делался на внутренней жизни в странах – противниках Запада.

Сказку Оруэлла заметили – писателем заинтересовался Департамент информационных исследований (секретный отдел британского МИД). Вскоре «Скотный двор» был переведён на китайский, бирманский, арабский и ещё несколько десятков языков; сказку печатали в периодике и отдельными изданиями по всему миру, её экранизировали, по ней рисовали комиксы; книгу на воздушных шарах забрасывали через железный занавес. За всей этой работой стояли ЦРУ и британские правительственные структуры.

Это было нечто принципиально новое. В эпоху так называемого высокого империализма, когда почти каждый в Европе и Америке был уверен, что служит высокому делу цивилизации и прогресса, нарративы присвоения возникали сами собой и так же естественно распространялись. После Второй мировой в «бремя белых» уже мало кто верил, побеждать в привычном стиле («у нас есть пулемёт, у них его нет») стало значительно труднее, и Запад сделал ставку на мягкую силу. Неудивительно, что теперь художественные произведения создавались в том числе и по заказу, их авторов курировали, в их раскрутку вкладывались огромные средства. Отныне Запад продвигал литературу присвоения сознательно, используя опыт спецслужб и мощь информационных технологий.

Вскоре это принесло плоды. Если колониальные нарративы вызывали у цветных народов острое чувство собственной неполноценности (вплоть до желания поменять кожу), то неоколониальный миф действовал не менее разрушительно. Итогом массированных атак на культурном фронте стали подавленность у одних и стремление любой ценой покинуть область негативных оценок у других. Последние всё чаще старались присоединиться к чужим нарративам, пусть и на самых невыгодных для себя условиях. Это привело к рождению литературы присвоения 2.0. Она создавалась самими туземными авторами, которые теперь следовали логике неоколониального мифа. Это была своего рода литература пятниц, которые добровольно соглашались считать себя людоедами; Калибан забывал о несправедливостях, совершённых Просперо, – отныне его интересовало только собственное уродство.

Россия столкнулась в этим в последние десять-пятнадцать лет прошлого века, когда наше пространство историй словно узурпировали какие-то недобрые силы. В литературе исчезли фигуры серьёзного морального напряжения – их заменили одичавшие, опустившиеся, оскотинившиеся люди (алкоголики, идиоты, кретины, дегенераты, извращенцы, маньяки, выродки, проститутки, бомжи). Это были персонажи, начисто лишённые мировоззрения, интеллекта, малейших признаков духовности.

Если русские классики даже в ничтожном видели зачатки чего-то достойного, то теперь авторы старались и в достойном обнаружить скотские черты. Предметом изображения стали обыденные и примитивные проявления, свойственные как человеку, так и животному; авторы словно бы старались перещеголять друг друга в изображении изнанки жизни. Человеческое скотство стало основной темой.

Психологи знают, что негативный сценарий заставляет человека вести себя так, как если бы он перестал быть самим собой. Такой несчастный следует по опасной дороге, но как будто не придаёт этому значения. Кто-то может схватить его за рукав, но даже это не заставит беднягу остановиться. Случайные свидетели в ужасе наблюдают за происходящим, но неотвратимый финал всё ближе. Нечто подобное происходит и с народами. Народ, поверивший в негативный образ, навязанный ему недоброжелателями, ведёт себя так же, как отдельный человек: возненавидев себя, он начинает движение к пропасти.

Литература отвоевания

«Многие дела меча под силу перу, но дела пера мечу не под силу» – гласит старинная малайская пословица. Сейчас, когда Запад развязывает одну неоколониальную авантюру за другой, нам как никогда нужны славные дела пера.

Философу Гастону Башляру в своё время удалось показать, что в основе научных исследований лежит грёза о веществе. Учёный муж пребывает в уверенности, что он беспристрастно изучает природу, но на самом деле он следует за мечтами и сновидениями, выраженными в поэзии и мифологии. Точно так же западный человек убеждён, что у него есть некие объективные данные о превосходстве над другими народами, но на самом деле в основе его мышления лежит грёза о народах, взлелеянная Большим колониальным и неоколониальным мифами. («Африка ужасна, да, да, да! Африка опасна, да, да, да!»)

Невероятная самоуверенность Запада, лихость, с которой он развязывает войны, и ослиное упрямство, с которым он требует от всех послушания, – всё это коренится в мифах, в культуре, в пространстве историй.

Истории могут призывать к вторжениям, но они же могут и удерживать от агрессии.

Истории могут подавлять и обманывать, но они же могут подсказывать выход из тупика.

Под влиянием Эме Сезера и некоторых других афрокарибских писателей западные интеллектуалы во главе с Сартром выступили против французской политики в Алжире и Индокитае, осудили военные преступления американцев во Вьетнаме. Голос нескольких антиколониальных авторов вошёл в западный дискурс, трансформировал его и изменил политические расклады. Таковы дела пера, которые не под силу мечу.

Подобно другим народам, испытавшим агрессию европейцев, мы, русские, уже четыре столетия подряд отражаем нашествия с Запада: польское в XVII веке, шведское в XVIII веке, французское в XIX веке, немецкое в XX веке. Сейчас коллективный Запад во главе с США вновь развязал против нас колониальную войну. В таких условиях медлить с выбором пути не стоит. Мы должны осознать свою историческую принадлежность к народам глобального Юга и наладить соответствующие культурные связи. С нами работают по одной и той же схеме, перед нами одни и те же вызовы, и нашим культурам необходимо своего рода перекрёстное опыление.

Здесь нужна последовательная и твёрдая политика государства; здесь не может быть скидок на «коммерческие интересы» или на «вавилонскую путаницу эпохи постмодерна». Какой бы ни была эпоха, какие бы хитроумные планы по собственному обогащению ни вынашивали торговцы, люди всегда нуждаются в воодушевляющем мифе, в литературе борьбы и победы, в историях, в которых безумие, жестокость и хаос преодолеваются мужеством, самопожертвованием и обращением к высшей правде.