Он выбросил эти мысли из головы, вспомнив другого оленя, которого разделывал прежде, – каждый промах и каждый выученный урок. Теперь, избегая кишок и пахучих желез, он порезал шматы мяса на тонкие ломтики и положил комки скудного жира в чугунок, дабы их растопить. Он развел костер с помощью камня и топорика, постоянно подкармливая огонь быстрогорящим трутом, затем своей драгоценной березой, пока обжаривал кусочки плоти прямо в пламени. Дым душил его и поднимался клубами к темному небу, но Роке было наплевать. Он ел в тишине и упражнялся метанием копий в своей Роще, пронзая мишени, которые держал Пацан-Конюший-из-Алвереля.

– Хороший бросок, – сказал он себе, когда одно копье пронзило мишень и мальчика и, окрасившись кровью, отскочило на густую лужайку его учебного поля.

Пацан-Конюший гордо просиял с отвисшей челюстью, и Рока улыбнулся в ответ, как всегда радуясь компании, думая, что теперь они, наверное, почти сравнялись возрастом.

Его тело в истинном мире запрокинуло чугунок и выпило растопленный жир, вытерев испачканный подбородок рукавом. Он представил себе лицо улыбающейся Жрицы Кунлы, отметил фиолетовые синяки у нее под глазами, и вообразил, как ее грязные, сальные волосы оставляют пятна на коже, которой касались. Заметил ее глаза, когда она перебралась на сиденье поближе, чтобы посмотреть, как он умрет в долине закона. Затем он вызвал в памяти лица родственников, прогнавших его. Он вспомнил детей, напавших на него в бытность ребенком, и присяжных на суде, спокойно восседавших и бездействовавших, пока его предавал «закон».

Вы все виноваты, прошипел он в своей Роще, чувствуя дрожь и давление в своем разуме, казалось, никогда не исчезавшие, стискивая зубами хрящи и плоть намного сильнее, чем требовалось для жевания, и согнув окровавленные пальцы на рукояти ножа.

* * *

Позднее, полусонный и погруженный в свои мысли во мраке, он едва не был застигнут врасплох. Он услышал хруст сухой травы, колеблемой порывами ветра; уловил мелькание какой-то тени в тлеющих угольках его пламени. Он схватил нож и вскочил на ноги, но слишком замешкался.

Во тьме двигалась какая-то фигура, низко пригнувшись к земле.

Глаза Роки пронзили тусклый свет угасающего костра и увидели мальчика-подростка в отрепьях – затем другого, примерно в шести футах рядом. Рока попятился и увидел еще одного справа от себя.

– Что вы хотите?

Голос дрогнул и звучал странно глубоким, а разум лихорадочно пытался найти ответ на засаду и защитить его предназначение.

Юный оборванец приподнялся, будто вовсе и не прятался:

– Мяса.

Голос его был глухим, отчаянным – каким-то пустым и безразличным. Волосы на руках и шее Роки встали дыбом. Истлевшая одежда мальчишки свисала, как саван мертвеца, с худющих конечностей, а обувь до того износилась, что его ступни могли с тем же успехом быть босыми. В правой руке он держал дубину. Его тусклые глаза воззрились на полуразделанную оленью тушу.

Все мои вещи, с ужасом сказал рассудок Роки. Он знал, что должен убежать – или рискнуть своей жизнью в драке. Если я убегу, то все опасности и жертвы и удача иметь котелок, топор и спальник ни черта не стоят, и всё насмарку.

Юный оборванец шагнул вперед, решение уже было им принято.

Откуда, черт возьми, они пришли? Я на открытой травянистой равнине.

Рока мог сразиться с ними и, возможно, победить. Он был силен и, по сравнению с мальчиками, относительно упитан. Но сломанная лодыжка или заполненный гноем порез, полученные в бою, означали бы, что даже в случае победы он все равно проиграет: конечность сгниет у него на глазах, пока он будет лишь беспомощно ждать смерти.

Время раздумья растянулось: мучительная вечность выбора плохого или худшего, сожжения внутри горы или разложения в поле. А Роке так надоело быть в бегах, так надоело быть одиноким и рисковать.

Я крупней и сильней этих пацанов. Я каждый день практикую насилие в моей Роще, и мне так надоело быть в бегах.

Но если он проиграет…

Теперь грабители, которым особо нечего было терять, придвинулись ближе: как минимум трое, с грязными руками. Рока напрягся и стиснул нож, выпрямляясь и сверля их взглядом, пока говоривший мальчик не остановился и не встретился с ним глазами. Люди не подобны животным, они не судят об опасности, как следовало бы. Им следует бояться меня, и все же они не испуганы. Я могу тебя убить, едва не закричал он, почему ты меня не боишься?

Потому что люди – стайные животные, сказал голос его матери. Они умрут за стаю, и ты это знаешь. Прими это.

Рока стиснул зубы и рукоять ножа. Затем развернулся и побежал.

Он почти врезался в другого мальчишку позади себя и, опустив голову, дико полоснул в панике и удивлении. Он ощутил удар и услышал звук, подобный звону железа, смешанный с возгласами из круга тел, обступивших его стоянку. Он почувствовал, как чьи-то руки схватили его за длинные волосы и предплечья, но были отброшены его скоростью и весом, и он вырвался из тепла и света костра, улепетывая в ночь.

Без тени веселья он осознал, что мчится как олень – стремглав, без единой мысли о том, куда держит путь или что будет дальше. Он оставил всё, кроме ножа, облаченный лишь в тонкую ткань, которую носил на охоте, чтоб не взопреть. Теплая шерсть и звериные шкуры остались лежать у костра, а ночь становилась холодной.

По его голове и лбу стекала влага, и когда он вытер ее и увидел кровь, голова заболела и словно распухла. Он оглянулся и увидел, что мальчики больше не преследуют его в темноте, но все равно продолжил бежать вверх и вниз по пологим холмам бесконечной равнины, не имея представления, что делать, зная только, что без воды умрет спустя три дня. А если я умру, я облажаюсь. А если он облажается, его полная страданий жизнь будет бессмысленна. И жизнь моей мамы, и падение, и любовь, и жертвенность будут бессмысленны. Он не может облажаться. Ни за что.

Никогда.

Четкий образ Бэйлы и воспоминание о ней заставили Року споткнуться и сбиться с темпа – да еще эта боль, стучащая в висках. Мой полушубок, локон моей матери – в полушубке.

Разум сообщил ему, что он уже пробежал две тысячи тридцать больших шагов, и лишь теперь он вспомнил, как прятал в карман русую прядь материнских волос. Единственное, что от нее осталось, за исключением, возможно, костей в поле, и почти каждую ночь перед сном он сжимал эту прядь в своих пальцах или клал в свои меха. Ты можешь в точности вспомнить, как она выглядит, как пахнет и осязается, она тебе не нужна. Это слабость.

Рока не собирался спорить. Но все же его ноги в поношенной кожаной обуви замедлились, потом остановились, и он провел пальцами по мягкому порезу на линии роста волос, думая, что рана вряд ли настолько серьезна, что боль кажется хуже, чем сама рана. Но куда я направляюсь и зачем?

Бег развеял его панику и разгорячил мускулы. Эти мальчишки голодают. Как только они насытятся, они станут разморенными, вялыми. Возможно, они не выставят дозор или он будет неважнецким, возможно, у них найдется вода или им известно, где найти ее. Возможно, у них есть укрытие и другие припасы.

Он может выследить и затравить их точно так же, как оленей. И почему нет? В чем разница между людьми и животными, кроме их разумов? Они убили бы меня, если б могли. Они забрали все, что у меня есть, и оставили умирать. И что, я теперь должен быть милосердным?

У всех созданий есть свои слабости, нужды и предсказуемости. Люди – животные стайные. Когда их несколько, это увеличивает их отвагу и делает беспечными и самоуверенными. Они не станут опасаться за свои жизни или свой лагерь из-за одного раненого бродяги, который уже удрал от них. В худшем случае они могут подумать, что Рока затаился где-то поблизости, дрожа от холода, надеясь просто забрать свои припасы и снова убежать. Но Роке надоело быть в бегах.

И кем бы ни был я, а кем – люди, я могу видеть в темноте, а они не могут. Еще одно отличие наряду с его памятью, которое превосходило отметины, шишки на коже или уродство черепа и раз за разом сохраняло ему жизнь все то время, что он числился изгоем.

Если кто из богов Бэйлы и существует, подумал Рока, так это наверняка Носс.

Наверняка, если хоть что-то из этого правда, так это демоны и монстры горного бога, которые подстерегают в ночи и едят детей в кроватках – ибо нечто дало им и Роке глаза, пронзающие ночь. Наверняка имеется причина.

За проведенное в одиночестве время он уже видел бессолнечных охотников и правдивость более мрачных утверждений святой книги. Он видел, как филин целиком проглотил стенающих птенцов после того, как растерзал их родителей, а затем устроился спать на ветке, служившей до того их домом. Он видел, как волки съели олениху и ее почти рожденное дитя: слишком слабая и обремененная, чтобы убежать, самка в ужасе хныкала, пока олененок брыкался, не сумел встать на ноги и умер; а мать могла только смотреть, прежде чем разделить его судьбу. Ни тот ни другой кошмар не были случайностью. Было ясно, что охотники всё знали: их глаза сверкали в лунном свете, некий коварный инстинкт вел их к слабым и беспомощным.

В своих скитаниях Рока обошел половину страны пепла и видел, как такие твари преуспевают, не страшась ослепленных дневных существ наподобие мужчин и дочерей Гальдры. Для них не существовало правосудия. Никакой бог, никакие законы не вмешивались, дабы спасти жертв или наказать убийц. Да и с какой стати судить их? Или кого бы то ни было? Разве такие твари не обладают врожденной потребностью в плоти? Как и любой изгой, разве они не умрут с голодухи, прекратив убивать? Разве не исчезнут из этого мира и не окажутся забыты, так что все злодейства и труды их предков будут напрасными?

Рока знал: Добыча не вправе отказывать хищнику.

Правосудие и милосердие – всего лишь женская ложь. Гальдрийские Сестры называли свою силу законом, но вопреки всем красивым словесам, ненавидимым Рокой, закон был силен лишь настолько, насколько сильны те, кто навязывали его жестокостью, а это всегда были мужи с мечами – теми же мечами, какие использовал Имлер.

Лицемерие гноилось подобно незаживающей язве у Роки во рту. Он чуял в воздухе корысть и обман, будто некие зловонные миазмы, душившие каждый вдох, пока не почувствовал, что каждый из них – последний, смертельно разлагающий его легкие. Мысленным взором он увидел тонкостенный дом, построенный на песке, обреченный со временем развалиться и быть унесенным водой. Но я не хочу, чтоб его смыло, подумал Рока, я хочу, чтобы он сгорел.

Он развернулся и зашагал по собственным следам в траве. Черпая из неиссякаемого источника образов в своем разуме, он обрисовал каждый участок земли, по которому прошел, зная цвет почвы и камней, высоту и наклон каждого холма, и возможность обзора с него, и расстояние до следующего.

Рока будет наблюдать и ждать. Он сосчитает своих намеченных жертв и последует за ними, – и если они глупы, если они слабы, он убьет их одну за другой, как тот филин, и ляжет спать в их гнезде, потому что оно удобное. Он проглотит жизни своей добычи безо всякого стыда, ибо стыд так же фальшив, как и скала пророка.

«Ты можешь быть свободен, – сказала его мать, – ты можешь написать собственную историю».

Он до сих пор мог видеть ужасный, чудесный последний взгляд ее глаз, когда она говорила это, и бледные щеки, онемевшие на морозе, отчего ее слова звучали невнятно. Безусловно, нет ничего более свободного, чем дикий зверь, мама. Безусловно, чтобы изменить мир, я должен сначала измениться сам.

Он ускорил шаг, воображая, как показывает ей, что все понимает. Я заставлю тебя гордиться, Бэйла, где бы ты ни пребывала. Отведи свои глаза от рая и наблюдай за мной сейчас. Моя история начнется этой ночью.

9

Дала, у нас есть добыча! Хватит на всех!

Младшие двойняшки – им, по общему мнению, было лет одиннадцать – ворвались в дверь, ухмыляющиеся и перепачканные кровью. Они несли дрова и тяжелый с виду кожаный мешок с припасами.

– Мои герои! – Дала вытерла мокрые руки о фартук, подошла к мальчикам, приобняла обоих, всегда бережная в своей благосклонности, затем выглянула в окно дома.