Тюремщик повел его, дрожавшего всем телом и жалобно твердившего: «Что мне делать?» Пока беспокойные пальцы размазывали слезы по лицу, они взобрались по лестнице на чердак, остановились у какой-то двери, и тюремщик постучал в нее ручкой ключа.

– Войдите! – крикнул голос изнутри.

Отворив дверь, тюремщик вошел в грязную комнатку, где был очень плохой запах и где двое одутловатых субъектов с багровыми лицами и сиплыми голосами сидели за колченогим столом, играли в карты, курили трубки и пили водку.

– Доктор, – сказал тюремщик, – супруга этого джентльмена нуждается в вашей помощи, нельзя терять ни минуты.

Приятель доктора обретался в положительной степени одутловатости, хрипоты, багровости, карт, табака, грязи и водки; доктор – в сравнительной: был еще одутловатее, хриплее, багровее, карточнее, табачнее, грязнее и водочнее. Доктор имел невероятно оборванный вид в изодранной заплатанной матросской куртке с прорванными локтями и с весьма скромным количеством пуговиц (он был в свое время опытным корабельным хирургом), в грязнейших белых брюках, какие когда-либо приходилось видеть смертному, в шлепанцах и без всяких признаков белья.

– Роды, – сказал доктор, – это по моей части. – С этими словами он взял гребень, лежавший на камине, и взъерошил себе волосы – по-видимому, это заменяло ему умывание, – достал какой-то замызганный ящик с инструментами и снадобья из буфета, где помещались чашки, блюдечки и каменный уголь, уткнул подбородок в засаленную тряпку, которой была обмотана его шея, и превратился в зловещее медицинское пугало.

Доктор и должник сбежали вниз по лестнице, предоставив тюремщику вернуться к воротам, и вошли в комнату должника. Все тюремные дамы уже знали о происшествии и собрались во дворе. Некоторые возились с двумя старшими детьми, другие выражали готовность ссудить больную чем можно из своих скудных запасов, третьи с величайшей словоохотливостью выражали свое сочувствие. Мужчины, чувствуя, что это дело не их ума, разошлись, чтобы не сказать попрятались по своим комнатам, причем некоторые, высунувшись из окон, приветствовали доктора свистками, когда он проходил внизу, а другие обменивались саркастическими замечаниями по поводу общего возбуждения.

Был жаркий летний день; тюрьма превратилась в настоящее пекло. В комнатке должника находилась при больной миссис Бангем, поденщица, не принадлежавшая к числу заключенных (она уже отсидела свое), но служившая посредницей между ними и внешним миром.

Она вызвалась отгонять мух и вообще оказывать всяческую помощь больной. Стены и потолок комнаты почернели от мух. Миссис Бангем, дама опытная и находчивая, одной рукой обмахивала больную капустным листом, другой устраивала ловушки для мух из сахара с уксусом в банках, произнося в то же время сентенции ободряющего и утешающего свойства, подходящие к данному случаю.

– Мухи беспокоят вас, правда, голубушка? – говорила миссис Бангем. – Зато они отвлекают ваши мысли, а это вам полезно. В Маршалси ведь больше мух, чем на кладбище, в колониальной лавке, в вагонах для скота и на рынке. Что ж, может они посланы нам в утешение, только мы не знаем этого. Как вы себя чувствуете, милочка? Не лучше? Да, милочка, так и должно быть: сначала будет хуже, а уж потом лучше, правда, милочка? Ведь вы сами знаете? Да, это верно. Подумать только, какой ангелочек родится в тюрьме! Как это мило. Правда, вы ведь рады этому? Да у нас спокон веку не было ничего подобного, милочка… Да что же вы плачете? Ай-ай-ай! – продолжала миссис Бангем, стараясь во что бы то ни стало развеселить больную. – Когда вам готовится такая слава, а мухи попадают в ловушки по полсотне разом, и все идет так хорошо! И ваш приятный супруг, – прибавила она, когда дверь отворилась, – является с доктором Гаггеджем. Теперь, мне кажется, все обстоит благополучно.

Фигура доктора Гаггеджа вряд ли могла внушить роженице мысль о благополучии, но, как бы то ни было, он и миссис Бангем завладели жалкой, беспомощной парой и применили те средства, какие можно было применить за неимением лучших. Доктор больше всего старался поддержать бодрость духа миссис Бангем – это была самая характерная черта в его медицинских приемах – например, таким образом:

– Миссис Бангем, – сказал он, не пробыв и двадцати минут в комнате больной, – сходите и принесите немного водки, иначе вам не выдержать.

– Благодарствуйте, сэр, но я обойдусь и так, – возразила миссис Бангем.

– Миссис Бангем, – заметил доктор, – я нахожусь при исполнении профессиональных обязанностей и не могу позволить каких бы то ни было обсуждений моих действий с вашей стороны! Ступайте и принесите водки, иначе я предвижу, что вы упадете в обморок!

– Я обязана повиноваться вам, сэр, – сказала миссис Бангем, вставая. – Да и вам бы не мешало хлебнуть глоточек; я думаю, что это будет полезно, потому что у вас совсем больной вид, сэр.

– Миссис Бангем, – возразил доктор, – не вам со мной возиться, а мне с вами. Сделайте одолжение, не хлопочите обо мне. Ваше дело – исполнять то, что вам говорят, отправиться и принести то, что я велел!

Миссис Бангем повиновалась, и доктор, заставив ее выпить, подкрепился и сам. Он повторял этот прием аккуратно через час, обращаясь с миссис Бангем очень решительно. Прошло три или четыре часа, мухи падали в ловушки сотнями, и наконец новая жизнь, почти такая же хрупкая, как их жизнь, затеплилась среди этих бесчисленных смертей.

– Премилая девчоночка, – сказал доктор, – маленькая, но хорошо сложенная. Эй, миссис Бангем, у вас очень подозрительный вид. Ступайте сейчас же, сударыня, и принесите еще водки, иначе вам не миновать истерики!

С этого момента перстни стали осыпаться с нерешительных пальцев должника, как листья с деревьев осенью. Ни одного не осталось в тот вечер, когда он опустил что-то звонкое в засаленную ладонь доктора. В то же время миссис Бангем часто отправлялась с поручениями в соседнее заведение, украшенное тремя золотыми шарами ^[10], где ее хорошо знали.

– Благодарю вас, – сказал доктор, – благодарю. Ваша супруга совершенно поправилась. Все идет как нельзя лучше.

– Я очень рад это слышать и очень благодарен вам, – сказал должник, – хотя я никогда не думал, что…

– Что у вас родится ребенок в таком месте? – продолжил доктор. – Э, сударь, что за важности! Немножко побольше простора – вот и все, чего нам здесь не хватает. Житье здесь покойное: никто к вам не лезет, нет молотка у дверей, которым стучит кредитор так, что у человека душа уходит в пятки. Никто не приходит, не спрашивает, дома ли, не обещает дожидаться у дверей, пока его не примут. Никто не присылает сюда угрожающих писем насчет денег. Раздолье, сэр, раздолье! Я занимался практикой и дома, и за границей, и в военных походах на корабле и, поверьте, не запомню, чтобы мне приходилось когда-нибудь практиковать при таких спокойных условиях, как здесь. Народ везде неугомонный, все хлопочут, все куда-то торопятся, беспокоятся то о том, то о другом. Здесь ничего подобного, сэр! Мы все это пережили, все это проделали; мы попали на самое дно, нам некуда больше падать, и что же мы нашли? Спокойствие. Вот настоящее слово. Спокойствие!

Высказав этот краткий символ веры, доктор, который был старожилом в тюрьме, возбужденный более обыкновенного выпивкой и необычайным для него ощущением денег в кармане, вернулся к своему другу и товарищу по охриплости, одутловатости, багровости, картам, табаку, грязи и водке.

Должник был человек совсем иного рода, чем доктор, но уже начал подвигаться к той же точке по противоположной стороне круга. Совершенно подавленный заключением в первое время, он вскоре стал находить в нем какое-то мрачное удовольствие. Он сидел под замком, но этот замок, не выпуская его из тюрьмы, не допускал к нему многих забот. Если бы это был человек, способный встретить лицом к лицу заботы и бороться с ними, то разбил бы свои цепи или свое сердце, но, оставаясь тем, чем был, только бессильно скользил по гладкому спуску, не сделав ни шагу вверх.

Избавившись от запутанных дел, в которых дюжина юристов не могла найти ни начала, ни конца, ни середины, он мало-помалу пришел к убеждению, что его жалкое убежище гораздо спокойнее, чем это казалось ему раньше. Он давно уже развязал свой портплед; его старшие дети постоянно играли на дворе, и всякий в тюрьме знал малютку и до некоторой степени считал ее своей собственностью.

– Я начинаю гордиться вами, – сказал ему однажды его друг-тюремщик. – Скоро вы будете старейшим из здешних обитателей. Без вас и вашей семьи Маршалси осиротеет.

Тюремщик действительно гордился им и отзывался о нем в самых лестных выражениях, разговаривая с новичками.

– Обратили ли вы внимание, – говорил он, – на того господина, что вышел сейчас из комнаты?

Новичок, как водится, отвечал: «Да».

– Был настоящий джентльмен, превосходнейшего воспитания. Однажды был в гостях у самого директора, пробовал новое фортепиано. Играл ну просто на удивленье. А насчет языков… знает все на свете. Был у нас одно время француз, так, по моему мнению, он понимал по-французски лучше этого француза. Был итальянец, так он и его загонял в полминуты. Вы и в других тюрьмах встретите людей почтенных, не стану спорить, но если хотите видеть настоящего знатока по тем предметам, которые я назвал, пожалуйте в Маршалси.

Когда младшему ребенку исполнилось восемь лет, жена должника, давно уже прихварывавшая от наследственного недуга, а не вследствие заключения, к которому она относилась так же, как муж, поехала в деревню навестить свою бывшую няньку и там умерла. Он две недели не выходил из своей комнаты, и один помощник адвоката, попавший в тюрьму за долги, сочинил для него сочувственный адрес, под которым подписались все заключенные. Когда он снова появился среди публики, у него прибавилось седых волос (он рано начал седеть), и тюремщик заметил, что его беспокойные руки снова стали прикасаться к дрожащим губам, как в первое время заключения. Но месяца через два он оправился, а тем временем дети по-прежнему играли на дворе, только в трауре.

С течением времени миссис Бангем, давнишняя посредница между заключенными и внешним миром, одряхлела и стала все чаще и чаще попадаться на улице в бессознательном состоянии, причем корзина с покупками оказывалась опрокинутой, а в сдаче не хватало нескольких пенсов. Тогда его сын, заняв должность миссис Бангем, стал исполнять поручения и сделался своим человеком в тюрьме и на улице.

Наступило время, когда и тюремщик ослабел. Грудь у него начала пухнуть, ноги трястись, его мучила одышка. Почтенный деревянный табурет его «доехал», как он выражался. Теперь он сидел в кресле с подушкой и часто в течение нескольких минут не мог отдышаться и отворить дверь. Когда эти припадки одолевали его, должник часто отворял за него дверь.

– Вы и я, – сказал тюремщик однажды зимним вечером, когда в привратницкой собралось много народа погреться у печки, – мы с вами старейшие обитатели здесь. Я поступил сюда за семь лет до вас. Меня ненадолго хватит. Когда за мной в последний раз запрут двери, вы будете Отцом Маршалси.

На следующий день за тюремщиком были заперты двери этого мира, но слова его не были забыты, и с тех пор среди заключенных из поколения в поколение передавалось (поколение в Маршалси можно считать в среднем в три месяца), что старый оборванный должник с седыми волосами – Отец Маршалси.

Он гордился этим титулом. Если бы какой-нибудь мошенник вздумал оспаривать его, он был бы огорчен до слез этой попыткой отнять у него законные права. В нем замечали склонность преувеличивать число лет, проведенных им в тюрьме, так что собеседник обыкновенно вычитал несколько единиц из названной им цифры; он был тщеславен, как говорили быстро сменявшиеся поколения узников.