Одежда его была частью черная, частью цвета ржавчины с серым оттенком; он обладал черными глазками, в виде бисеринок, крошечным черным подбородком, жесткими черными волосами, которые торчали на его голове пучками во все стороны, придавая ей вид проволочной щетки. Цвет лица у него был темный вследствие природной смуглости, или искусственной грязи, или совместного влияния природы и искусства. Руки – грязные, с грязными обкусанными ногтями. Казалось, он только что возился с углем. Он отдувался, пыхтел, хрипел, сопел и сморкался, как небольшой паровоз.

– О, – сказал он, когда Артур рассказал о своем посещении, – очень хорошо! Превосходно! Если он спросит о Панксе, будьте добры, скажите ему, что Панкс пришел. – С этими словами он, пыхтя и отдуваясь, выкатился в другую дверь.

Давнишние, слышанные еще в старые дни, сомнительного свойства слухи насчет последнего из патриархов, носившиеся в воздухе, каким-то неведомым путем всплыли в памяти Артура. Еще тогда, в атмосфере тогдашнего времени, носились какие-то странные толки и намеки, в силу которых выходило, что Кристофер Кесби – только вывеска гостиницы без самой гостиницы, приглашение отдохнуть и быть благодарным, когда на самом деле отдыхать негде и благодарить не за что. Он знал, что некоторые из этих намеков изображали мистера Кесби человеком, способным таить хищнические замыслы в «такой голове», и попросту хитрым обманщиком.

Были и другого рода слухи, изображавшие его тяжелым себялюбивым неповоротливым олухом, который, ковыляя по жизненному пути и сталкиваясь с другими людьми, набрел случайно на открытие, что для житейского успеха и благополучия совершенно достаточно держать язык на привязи, лысину в опрятности и кудри до плеч, и имел настолько смекалки, чтобы ухватиться за это открытие и воспользоваться им. Говорили, будто он попал в управляющие к лорду Децимусу Титу Полипу не столько за свои деловые способности, сколько за свой величаво-благосклонный вид, заставлявший предполагать, что у такого человека не пропадет ни копейки; что в силу той же причины он и из своих жалких притонов извлекал большие выгоды, чем извлек бы другой, с менее внушительной и блестящей лысиной. Одним словом, говорили (все это Кленнэм припоминал, сидя один в комнате), будто многие люди выбирают то, что им нравится, так же, как упомянутые выше скульпторы и художники – свои модели; и как на выставке в Королевской академии ^[21] какой-нибудь гнуснейший проходимец ежегодно фигурирует в качестве воплощения всех добродетелей за свои ресницы, подбородок, ноги (насаждая таким образом шипы сомнений в груди более проницательных наблюдателей природы), так и на великой социальной выставке наружные качества часто принимаются за внутренний характер.

Вспоминая все эти вещи и связывая их с появлением Панкса, Артур Кленнэм склонялся в сторону мнения (не решая этого вопроса окончательно), что последний из патриархов, действительно неповоротливый олух, все достоинство которого заключается в хорошо отполированной лысине. И как на Темзе видишь иногда неповоротливый корабль, который тяжело спускается по течению, пока не вынырнет откуда ни возьмись черный грязный пароходик, заберет его на буксир и потащит куда следует, так точно и в данном случае громоздкий патриарх тащился на буксире за маленьким, грязным, пыхтящим Панксом.

Возвращение мистера Кесби с его дочерью Флорой положило конец этим размышлениям. Стоило только Кленнэму взглянуть на предмет своей давнишней страсти, чтобы вся его былая любовь разлетелась вдребезги.

Большинство людей настолько верны самим себе, что упорно держатся за старую идею. И если идея не выдержит сравнения с действительностью и в результате явится разочарование, это отнюдь не будет доказательством непостоянства – скорее наоборот. Так было и с Кленнэмом. В дни своей юности он пламенно любил эту женщину, посвящая ей скрытые сокровища своего чувства и воображения. В его безотрадном доме это сокровище лежало, как деньги у Робинзона, бесплодно ржавея в темноте, пока он не излил его перед ней. И хотя с момента разлуки он никогда не соединял представления о ней с настоящим или будущим, как будто она умерла (что и в действительности могло случиться), но фантастический образ прошлого сохранялся неприкосновенным в святая святых его души. И вот теперь, после всего этого, последний из патриархов спокойно вошел в гостиную, говоря: «Будьте добры бросить его и распинать ногами».

Бот Флора.

Флора всегда была высокого роста, а теперь раздалась в ширину и страдала одышкой, но это бы еще ничего; Флора, которую он оставил лилией, превратилась в пион, но и это бы еще ничего; Флора, которая казалась ему очаровательной в каждом слове и каждой мысли, оказалась теперь болтливой и глупой – и вот это было уже слишком. Флора, которая много лет назад была избалованной и наивной, решилась и теперь быть избалованной и наивной. Это было роковым ударом.

Это Флора!

– Я боюсь, – захихикала Флора, тряхнув головкой, – мне просто стыдно встретиться с мистером Кленнэмом, – я знаю, что страшно изменилась и теперь совсем старуха, – ужасно сознавать это, просто ужасно!

Он поспешил уверить ее, что она именно такова, какой он ожидал ее встретить, а вот его самого время не пощадило.

– О, но вы мужчина, это совсем другое дело, и притом вы выглядите таким молодцом, что не имеете права жаловаться на судьбу, а я… О! – воскликнула Флора, чуть взвизгнув. – Я ужасна!

Патриарх, видимо, еще не определивший своей роли в этом представлении, сиял благодушием.

– Но если кто не изменился, – продолжила Флора, которая, раз начав говорить, никогда не могла добраться до точки, – вот он. Посмотрите на папу: не правда ли, папа совершенно такой, каким был, когда вы его видели в последний раз; и как это жестоко и противоестественно со стороны папы оставаться живым упреком для своей дочери; если так пойдет дальше, то скоро люди начнут думать, что я папина мама!

– До этого еще далеко, – заметил Артур.

– О мистер Кленнэм, вы самое неискреннее создание, – сказала Флора, – я вижу, что вы не бросили своей старой привычки любезничать – своей старой привычки, когда, помните, уверяли, будто ваше сердце… Впрочем, я не хочу сказать, что… Ах, сама не знаю, что говорю. – Тут Флора снова сконфуженно хихикнула и метнула в него один из своих прежних взглядов.

Патриарх, по-видимому начинавший соображать, что его роль в этом представлении сводится к тому, чтобы уйти как можно скорее со сцены, встал и отправился в ту дверь, куда выплыл Панкс, окликая этот буксир по имени. Буксир отозвался из какого-то отдаленного дока, и патриарх исчез в этом направлении.

– И думать не смейте уходить, – сказала Флора (Артур, чувствуя себя в самом дурацком положении, взялся было за шляпу), – не может быть, чтобы вы были такой нелюбезный, Артур… я хочу сказать – мистер Артур, или я подумаю, что мистер Кленнэм совершенно забыл… Ах, право, я сама не знаю, что говорю… но когда подумаю о милом старом времени, которое минуло навсегда, мне начинает казаться, что лучше бы вовсе не вспоминать о нем, и, по всей вероятности, вы нашли гораздо более приятный предмет и уж, конечно, забыли и думать обо мне, а между тем было время… Но я опять говорю бог знает что…

Неужели Флора была такой же болтушкой в те старые дни, о которых вспоминала? Неужели чары, околдовавшие его, были таким же бессвязным лепетаньем!

– Право, я подозреваю, – продолжила Флора с той же изумительной быстротой, разделяя свою речь только запятыми, да и то изредка, – что вы женились на какой-нибудь китайской леди, вы так долго жили в Китае и, конечно, хотели расширить и укрепить свои деловые знакомства и связи, что же мудреного, что вы решились сделать предложение какой-нибудь китайской леди, и конечно, я уверена в этом, китайская леди приняла ваше предложение и была ему очень рада, я надеюсь только, что она не принадлежит к какой-нибудь языческой секте.

– Я не женат ни на какой леди, Флора, – сказал Артур, невольно улыбаясь.

– О боже милостивый, я надеюсь, вы не из-за меня остались холостяком! – прощебетала Флора. – Прошу вас, не отвечайте мне, я сама не знаю, что говорю. Скажите, правда ли, что у китайских леди такие длинные и узкие глаза, как их рисуют, и правда ли, что они заплетают волосы в косу, или это делают только мужчины?.. А когда они так туго натягивают волосы надо лбом, разве им не больно, и зачем они вешают колокольчики на мостах, на храмах, и на шляпах, и на разных других вещах, или все это выдумка? – Флора снова метнула в него прежний взгляд и продолжила, точно он успел ответить на все ее вопросы: – Так это все верно, и они действительно так делают, милый Артур! Простите, старая привычка; мистер Кленнэм – гораздо приличнее. Как подумаешь, прожить так долго в подобной стране, и какая там масса фонарей и зонтиков; должно быть, там очень темно и постоянно идут дожди, да и наверно идут, но какая там обширная торговля этими предметами, ведь в Китае каждый ходит с фонарем и зонтиком и вешает их где попало; вот тоже и маленькие туфли, и этот ужасный обычай искривлять ногу с самого детства. Ах какой вы путешественник!

В своем комическом смущении Кленнэм снова получил один из прежних взглядов, решительно не зная, что с ним делать.

– Боже, боже! – продолжила Флора. – Как подумаешь, сколько перемен нашли им на родине. Артур (не могу отделаться от старой привычки – кажется, так естественно; мистер Кленнэм гораздо приличнее), после того как вы так хорошо освоились с китайскими обычаями и языком, которым вы наверно владеете не хуже китайца, если не лучше, вы всегда были такой способный и понятливый, хотя он, конечно, страшно трудный, я умерла бы от одних ящиков с чаем, такие перемены, Артур (ах, опять я, кажется, – так естественно, но совершенно неприлично), просто представить себе нельзя, кто бы мог представить себе миссис Финчинг, когда и сама не могу этого представить себе.

– Это ваша теперешняя фамилия? – спросил Артур, тронутый теплым чувством, пробивавшимся в ее бессвязном лепете, когда она вспоминала об их прежних отношениях. – Финчинг?

– Финчинг, о да, не правда ли, ужасная фамилия, но, как говорил мистер Финчинг, делая мне предложение, которое он повторял семь раз в течение тех двенадцати месяцев, когда он, по его выражению, ухаживал за мной, он не был виноват в этом и не мог помочь этому, не так ли? Прекрасный человек! Не такой, как вы, но прекрасный человек!

Ей пришлось наконец остановиться на мгновение, чтобы перевести дух. Только на мгновение, так как, едва она успела перевести дух, поднеся к глазам кончик носового платка – дань скорби покойному супругу, – как начала снова:

– Никто не станет отрицать, Артур… мистер Кленнэм… что при таких изменившихся обстоятельствах вы не могли сохранить прежнего чувства ко мне, но я все-таки не могу не вспоминать о старых временах, когда было совсем, совсем другое!

– Милая миссис Финчинг… – начал Артур, вторично тронутый ее задушевным тоном.

– О, зачем это гадкое, безобразное имя, скажите – Флора.

– Флора, уверяю вас, Флора, я счастлив, что вижу вас снова и что вы, как и я, не забыли безумных грез старых дней, когда мы видели все в свете нашей юности и надежды.

– Не похоже, чтоб вы их помнили, – заметила Флора, надув губки, – вы кажетесь таким холодным; я вижу, что вы разочаровались во мне. Вероятно, причиной этому китайские леди, мандаринки (кажется, они так называются), а может быть, я сама причиной… впрочем, это решительно все равно.

– Нет-нет, – перебил Кленнэм, – не говорите этого.

– О, я очень хорошо знаю, – возразила Флора решительным тоном, – что я совсем не такая, какой вы ожидали меня найти, очень хорошо знаю.

При всей своей поверхностности она, однако, заметила это с быстротой понимания, которая сделала бы честь более умной женщине. Но ее бестолковые и нелепые попытки переплетать давно минувшие детские отношения с настоящим разговором произвели на Кленнэма такое впечатление, что ему показалось, будто он бредит.

– Я сделаю только одно замечание, – продолжила Флора, незаметно придавая разговору характер любовной ссоры, к великому ужасу Кленнэма, – скажу только одно слово: когда ваша мама пришла и сделала сцену моему папе и когда меня позвали вниз, в маленькую столовую, где они сидели на стульях, а между ними зонтик вашей мамы, и смотрели друг на друга, как два бешеных быка, что же мне было делать?