Они скоро разговорились как старые знакомые. Преступный изобретатель оказался человеком очень скромным и толковым. Несмотря на свое простодушие, он слишком привык комбинировать оригинальность и смелость замысла с терпеливым и тщательным исполнением, чтобы быть обыкновенным человеком. Сначала нелегко было заставить его говорить о себе, и на все попытки Артура в этом направлении он отвечал только: о да, это он сделал, и то он сделал, и такая-то вещь – дело его рук, а такая-то – его изобретение, но ведь это его ремесло, видите ли, его ремесло. Наконец, убедившись, что Артур действительно интересуется его историей, он стал откровеннее. Тут выяснилось, что он родом с севера, сын кузнеца, что его мать, овдовев, отдала его в учение к слесарю, что у слесаря он придумал «кое-какие штучки», что эти штучки дали ему возможность развязаться с контрактом, получив притом вознаграждение, а вознаграждение дало возможность исполнить его заветное желание: поступить к инженеру-механику, под руководством которого он учился и работал семь лет. По окончании этого курса он работал в мастерской за еженедельную плату еще семь или восемь лет, и затем получил место на Клайде ^[23], где работал, пилил, ковал и пополнял свои теоретические знания еще шесть или семь лет. Затем его пригласили в Лион, и он принял это приглашение; из Лиона перебрался в Германию, из Германии – в Петербург, где устроился очень хорошо, лучше, чем где-либо. Но, весьма естественно, ему хотелось вернуться на родину и там добиться успеха и принести посильную пользу. Итак, он вернулся, устроил мастерскую, изобретал, строил машины, работал и, наконец, после двенадцатилетних трудов и усилий попал-таки в великий британский почетный легион отвергнутых министерством околичностей и был награжден великим британским орденом за заслуги – орденом беспорядка Полипов и Пузырей.

– Очень жаль, – сказал Кленнэм, – что вы пошли по этой дороге, мистер Дойс.

– Правда, сэр, правда до известной степени. Но что же прикажете делать человеку? Если он имел несчастье изобрести что-нибудь полезное для страны, то должен идти этой дорогой, куда бы она ни привела его.

– Не лучше ли махнуть рукой? – спросил Кленнэм.

– Это невозможно, – сказал Дойс, покачивая головой с задумчивой улыбкой. – Мысль не для того является, чтобы быть похороненной в голове человека. Она является, чтобы послужить на пользу другим. Зачем и жить, если не бороться до конца? Всякий, кто сделал открытие, будет так рассуждать.

– Иными словами, – сказал Артур, все более и более удивляясь своему спутнику, – вы еще и теперь не теряете бодрости?

– Я не имею права на это, – возразил Дойс. – Ведь мысль остается такой же верной, как и была.

Пройдя еще немного, Кленнэм, желая не слишком резко переменить тему разговора, спросил мистера Дойса, есть ли у него компаньон или он один несет на себе все заботы.

– Теперь нет, – ответил тот. – Был у меня компаньон, очень хороший человек, но умер несколько лет назад. А так как я не мог найти другого, то купил его долю и с тех пор веду дело один. Тут есть еще одно обстоятельство, – прибавил он с добродушной улыбкой. – Изобретатель, как известно, не может быть деловым человеком.

– Не может? – спросил Кленнэм.

– Так, по крайней мере, говорят деловые люди. Я не знаю, почему принято думать, что у нас, злополучных, совсем нет здравого смысла, но это считается бесспорным. Даже мой лучший друг, наш превосходный приятель, – продолжил он, указывая по направлению к Туикнему, – относится, как вы, без сомнения, заметили, ко мне несколько покровительственно – как к человеку, который не может сам позаботиться о себе.

Артур Кленнэм не мог не присоединиться к его добродушному смеху, сознавая справедливость этого замечания.

– Вот я и ищу в компаньоны делового человека, не повинного ни в каком изобретении, – продолжил Даниэль Дойс, снимая шляпу и проводя рукой по лбу, – хотя бы из уважения к установившемуся мнению и для того, чтобы поднять кредит предприятия. Я полагаю, он не найдет упущений или ошибок с моей стороны; впрочем, это ему решать, кто бы он ни был, а не мне.

– Но вы еще не нашли его?

– Нет, сэр, нет. Я только недавно решил искать компаньона. Дело в том, что тут много работы, а я уже старею, с меня довольно и мастерской. Для ведения счетных книг, для переписки, для поездок за границу необходим компаньон: мне одному не справиться. Я намерен потолковать об этом, если улучу свободные полчаса, с моим… моим пестуном и покровителем, – сказал Дойс, снова улыбаясь глазами. – Он толковый человек в делах и с большим опытом.

После этого они разговаривали о различных предметах, пока не добрались до цели своего путешествия. В Даниэле Дойсе чувствовалось спокойное и скромное сознание своих сил, уверенность в том, что истина останется истиной, несмотря на целый океан Полипов, и даже в том случае, если этот океан высохнет, – уверенность, не лишенная величия, хотя и не официального.

Зная хорошо дачу мистера Мигльса, Дойс провел своего спутника по самой живописной дороге. Это было очаровательное местечко (некоторая оригинальность отнюдь не портила его) на берегу реки; местечко было именно такое, каким должна была быть резиденция семьи мистера Мигльса. Дача помещалась в саду, без сомнения, таком же прекрасном и цветущем в мае, как Милочка в мае ее жизни, под защитой высоких деревьев и ветвистых вечнозеленых кустарников, как Милочка под защитой мистера и миссис Мигльс. Дача была перестроена из старого кирпичного дома, часть которого снесли совсем, а часть переделали, так что тут было и старое, крепкое здание, соответствовавшее мистеру и миссис Мигльс, и новая, живописная, очень хорошенькая постройка, соответствовавшая Милочке. К ней примыкала оранжерея, выстроенная позднее, с неопределенного цвета мутными стеклами, местами же сверкавшая на солнце, напоминая то огонь, то безобидные водяные капли, – она могла сойти за Тэттикорэм. Из дома виднелась тихая речка, а на ней паром.

Не успел прозвонить колокольчик, как мистер Мигльс вышел навстречу гостям. Не успел выйти мистер Мигльс, как вышла миссис Мигльс. Не успела выйти миссис Мигльс, как вышла Милочка. Не успела выйти Милочка, как вышла Тэттикорэм. Никогда гости не встречали более радушного приема.

– Вот мы и втиснуты в свои домашние границы, мистер Кленнэм, – сказал мистер Мигльс, – как будто никогда не выползали из них; я хочу сказать – не путешествовали. Не похоже на Марсель, а? Здесь не поют аллонов и маршонов?

– В самом деле, совершенно другой тип красоты, – сказал Кленнэм осматриваясь.

– Но, ей-богу, – воскликнул мистер Мигльс, потирая руки от удовольствия, – как славно было в карантине, помните? Знаете, мне что-то хочется снова попасть туда! Такая веселая компания подобралась!

Это была неизменная привычка мистера Мигльса: ворчать на все во время путешествия – и мечтать о том же, сидя дома.

– Если бы теперь было лето, – продолжил мистер Мигльс, – (жаль, что оно прошло, и вы не можете видеть это место в полном блеске), нас бы не было слышно – столько здесь птиц. Как люди практические, мы не позволяем обижать птиц; и птицы, тоже народ практический, слетаются к нам целыми стаями. Мы ужасно рады вам, Кленнэм (если позволите, без слова «мистер»), от души вам говорю: ужасно рады.

– У меня еще не было такой приятной встречи, – сказал Кленнэм, но, вспомнив Крошку Доррит, откровенно прибавил: – За исключением одной – с тех пор как мы в последний раз прогуливались по террасе, любуясь Средиземным морем.

– Ага! – подхватил мистер Мигльс. – Точно стража, помните? Я не люблю военных порядков, но, пожалуй, немножко аллонов и маршонов – так, крошечку – не помешало бы и здесь. Очень уж у нас тихо, чертовски тихо!

Подкрепив это похвальное слово сомнительным покачиванием головы, мистер Мигльс повел гостей в дом. Он был в меру просторен, но не более, так же красив внутри, как снаружи, и устроен вполне уютно и удобно. Можно было заметить кое-какие следы семейной привычки странствовать – в виде завешанных картин и мебели, но сразу было видно, что одной из причуд мистера Мигльса было поддерживать коттедж во время отлучек в таком виде, как будто хозяева должны вернуться послезавтра.

Вещи, вывезенные из различных путешествий, представляли такую пеструю смесь, что комнаты смахивали на жилище какого-нибудь добродушного корсара. Тут были древности из средней Италии (произведения лучших современных фирм в этой отрасли промышленности), частицы мумий из Египта (а может быть, из Бирмингема), модели венецианских гондол, модели швейцарских деревень, кусочки мозаичной мостовой из Геркуланума и Помпеи, напоминавшие окаменелую рубленую телятину, пепел из гробниц и лава из Везувия, испанские веера, соломенные шляпы из Специи, мавританские туфли, тосканские шпильки, каррарские статуэтки, траставеринские шарфы, генуэзский бархат и филигранные вещицы, неаполитанский коралл, римские камеи, женевские драгоценности, арабские фонарики, четки, освященные самим папой, и куча разнообразнейшего хлама. Были тут и виды, похожие и непохожие, разных местностей; была комната, отведенная специально для старинных святых, с мускулами в виде веревок, волосами, как у Нептуна, с морщинами, похожими на татуировку, и лакированными одеждами, превращающими святого в ловушку для мух. Об этих приобретениях мистер Мигльс говорил то же, что все обычно говорят: он не знаток, он покупает то, что ему нравится; он купил эти вещи за бесценок, и многие находили их недурными. Во всяком случае, один сведущий господин уверял, будто «Мудрец за книгой» (чрезвычайно жирный старый джентльмен, завернутый в одеяло, с горжеткой из лебяжьего пуха вместо бороды, весь покрытый сетью трещин, как пирожная корка) – настоящий Гверчино ^[24]. А о том Себастьяно дель Пьомбо ^[25] вы сами можете судить; если это не его позднейшая манера, то вопрос: чья же? Конечно, может статься, Тициан ^[26] приложил к ней руку. Даниэль Дойс заметил, что, может статься, Тициан не прикладывал к ней руки, но мистер Мигльс не расслышал этого замечания.

Показав свои приобретения, мистер Мигльс повел гостей в свой уютный кабинет, выходивший окнами на луг и меблированный частью на манер гостиной, частью – на манер кабинета. В нем находился стол вроде прилавка, на котором помещались медные весы для взвешивания золота и лопаточка ^[27].

– Вот они, видите, – сказал мистер Мигльс. – Я простоял за ними ровно тридцать пять лет в те времена, когда еще так же мало рассчитывал шататься по свету, как теперь… сидеть дома. Оставляя банк, я выпросил их и унес с собой. Я упоминаю об этом, а то вы, пожалуй, подумаете, что сижу я в своей конторе (как уверяет Милочка) и пересчитываю деньги, как король в стихотворении о двадцати четырех черных дроздах^[28].

Глаза Кленнэма остановились на картинке, висевшей на стене и изображавшей двух обнявшихся маленьких девочек.

– Да, Кленнэм, – сказал мистер Мигльс, понизив голос, – это они семнадцать лет назад. Как я часто говорю матери, они были тогда еще младенцами.

– Как же их звали? – спросил Артур.

– А, да, в самом деле, ведь вы не слышали другого имени, кроме Милочки. Настоящее имя Милочки – Минни, а другой – Лилли.

– Могли вы догадаться, мистер Кленнэм, что одна из них изображает меня? – спросила сама Милочка, появившаяся в эту минуту в дверях комнаты.

– Я бы принял их обеих за ваш портрет, обе до сих пор так похожи на вас, – ответил Кленнэм. – Право, – прибавил он, поглядывая то на прекрасный оригинал, то на рисунок, – я не могу решить, которая из них не ваш портрет.

– Слышишь ты это, мать? – крикнул мистер Мигльс жене, явившейся вслед за дочкой. – Со всеми то же самое, Кленнэм, никто не может решить. Ребенок налево от вас – Милочка.

Рисунок случайно висел подле зеркала. Взглянув на него вторично, Кленнэм заметил по отражению в зеркале, что Тэттикорэм остановилась, проходя мимо двери, прислушалась к разговору и прошла мимо с гневной и презрительной усмешкой, превратившей ее хорошенькое личико в некрасивое.

– Довольно, однако, – сказал мистер Мигльс. – Вы отмахали порядочный путь и, я думаю, не прочь заменить свои сапоги туфлями. Впрочем, Даниэлю вряд ли придет когда-нибудь в голову снять сапоги, разве если показать ему машинку для снимания.

– Отчего так? – спросил Даниэль, многозначительно улыбнувшись Кленнэму.

– О, вам приходится думать о таких разнообразных вещах, – ответил мистер Мигльс, хлопнув его по плечу. – И чертежи, и колеса, и шестерни, и рычаги, и винты, и цилиндры, и тысячи всевозможных штук!

– В моей профессии, – сказал Дойс, посмеиваясь, – мелочи так же важны, как и общий план. Впрочем, это ничего не значит, ничего не значит! Будь по-вашему, будь по-вашему!