Ей грезилось, будто она проснулась, проспав несколько часов, и убедилась, что Иеремии все еще не было. Она взглянула на свечку и, измеряя время по способу короля Альфреда Великого, заключила по размерам сгоревшей части, что спала очень долго. Тогда она встала, закуталась в халат, надела башмаки и отправилась на лестницу посмотреть, куда девался Иеремия.

Это была крепкая деревянная лестница, и Эффри спустилась по ней без всяких несообразностей, свойственных снам. Она шла ощупью, держась за перила, так как свечка потухла. В уголке сеней, за боковой дверью, находился чуланчик с длинным узким окном вроде щели. В этой комнате, обыкновенно необитаемой, светился теперь огонь.

Миссис Флинтуинч прошла сени по холодным плитам и заглянула в полуоткрытую дверь. Она ожидала увидеть Иеремию, уснувшего или в припадке, но он спокойно сидел за столом, бодрый и здоровый, как всегда. Но что это? Господи, помилуй!.. Миссис Флинтуинч слегка вскрикнула и чуть не упала в обморок.

Дело в том, что мистер Флинтуинч бодрствующий смотрел на мистера Флинтуинча спящего. Он сидел по одну сторону стола, не спуская глаз с самого себя, сидевшего по другую сторону и дремавшего, опустив голову на грудь. Бодрствующий Флинтуинч сидел лицом к своей жене, спящий Флинтуинч – в профиль. Бодрствующий Флинтуинч был оригинал, спящий Флинтуинч – его копия. Эффри, у которой голова решительно пошла кругом, различала их, как отличала бы осязаемый предмет от его отражения в зеркале.

Если бы у нее возникли сомнения, который из двух настоящий Иеремия, то они быстро рассеялись бы при виде его беспокойных ухваток. Он оглянулся, отыскивая какое-нибудь наступательное оружие, схватил щипцы для свечей, но вместо того, чтобы снять нагоревшую светильню, ткнул ими своего двойника, точно хотел проколоть его насквозь.

– Кто это? Что такое? – воскликнул тот, пробудившись.

Мистер Флинтуинч сделал движение щипцами, как будто хотел заткнуть глотку своему собеседнику, который протер глаза и сказал:

– Я забыл, где нахожусь.

– Вы проспали два часа, – проворчал Иеремия, взглянув на часы. – Вы говорили, что вам нужно только немножко вздремнуть.

– Я и вздремнул немножко, – сказал двойник.

– Теперь половина третьего, – проворчал Иеремия. – Где ваша шляпа? Где ваше пальто? Где ящик?

– Все тут, – сказал двойник, обматывая шею шарфом с сонливой небрежностью. – Постойте! Подержите-ка рукав, не этот, другой. Ха, я не так молод, как был когда-то. – Мистер Флинтуинч с яростной энергией натянул на него пальто. – Вы обещали мне еще стакан, после того как я вздремну.

– Пейте, – сказал Иеремия, – и подавитесь, хотел я сказать, но скажу только: и убирайтесь. – С этими словами он достал бутылку и налил стакан портвейна.

– Ее портвейн, я полагаю? – сказал двойник, смакуя вино, точно сидел на скамье подсудимых, имея в своем распоряжении сколько угодно досуга. – За ее здоровье!

Он хлебнул глоток.

– За ваше здоровье!

Еще глоток.

– За его здоровье!

Еще глоток.

– И за здоровье всех друзей, живущих вблизи собора Святого Павла! – Проговорив этот старинный тост, он допил стакан, поставил на стол и взялся за ящик. Ящик был железный и довольно удобно поместился у него под мышкой.

Иеремия, внимательно следивший за ним, попробовал, крепко ли он держит ящик, велел беречь его как зеницу ока, а затем, прокравшись на цыпочках по коридору, отворил дверь своему двойнику.

Эффри, стоя на лестнице, видела все до малейшего движения. Последовательность явлений в ее сне была до того жива и естественна, что она услышала, как хлопнула дверь, почувствовала, как пахнуло холодным ночным воздухом, и увидела звезды, мерцавшие на небе.

Но теперь наступила самая замечательная часть сновидения. Она так была напугана своим мужем, что не могла вернуться в комнату (хотя успела бы сделать это, пока он затворял дверь) и оставалась на лестнице. Поэтому он, поднимаясь со свечой в руке в спальню, наткнулся на нее. Он изумился, но не сказал ни слова.

Он устремил на нее пристальный взгляд и продолжил подниматься; она, точно околдованная, отступала шаг за шагом. Так она пятилась задом, а он шел вперед, пока они не очутились в спальне. Тут он сразу схватил жену за горло и тряс до тех пор, пока лицо ее не почернело.

– Ну, Эффри, женщина, Эффри! – сказал мистер Флинтуинч. – Что такое тебе приснилось? Проснись, проснись! В чем дело?

– В чем… дело, Иеремия? – прохрипела миссис Флинтуинч, вытаращив глаза.

– Ну, Эффри, женщина, Эффри! Ты встала с постели во сне, милая моя. Я тоже заснул внизу, а проснувшись, нашел тебя на лестнице, закутанную в халат. У тебя был кошмар. Эффри, женщина, – продолжал мистер Флинтуинч с дружеской усмешкой на выразительном лице, – если тебе еще раз приснится что-нибудь подобное, то, стало быть, ты нуждаешься в лекарстве. И я закачу тебе хорошую порцию, старуха, ха-арошую порцию!

Миссис Флинтуинч поблагодарила его и улеглась в постель.

Глава V. Семейные дела

Когда городские часы в понедельник утром пробили девять, Иеремия Флинтуинч, с наружностью удавленника, подкатил миссис Кленнэм к высокой конторке. Когда она отперла ее и открыла крышку, Иеремия удалился: может быть, для того, чтобы повеситься как следует, – и в комнату вошел сын.

– Лучше ли вам сегодня, матушка?

Она покачала головой с тем же выражением мрачного наслаждения, с каким говорила вечером о погоде.

– Мне никогда не будет лучше. Хорошо, что я знаю это, Артур, и могу покориться судьбе.

Сидя перед высокой конторкой, положив обе руки на пюпитр, она точно играла на немом церковном органе. Так подумал ее сын (это была давнишняя мысль), усаживаясь на стул подле нее.

Она открыла два-три ящика, достала какие-то бумаги и, просмотрев, положила обратно. Ее суровое лицо всегда оставалось бесстрастным, не давая возможности наблюдателю проникнуть в мрачный лабиринт ее мыслей.

– Могу я говорить о наших делах, матушка? Вы ничего не имеете против делового разговора?

– Имею ли я что-нибудь против? Этот вопрос нужно предложить тебе. Год с лишним прошел после смерти твоего отца. С тех пор я к твоим услугам и жду, когда тебе будет угодно начать разговор.

– У меня было много дел перед отъездом, а затем я путешествовал, чтобы отдохнуть и развлечься.

Она обратила к нему лицо, точно не расслышав или не поняв его последних слов.

– Отдохнуть и развлечься…

Она обвела взглядом угрюмую комнату и, судя по движению губ, повторяла шепотом эти слова, точно призывая всю окружающую обстановку в свидетели того, как мало ей достается отдыха и развлечения.

– Кроме того, матушка, вы были единственной душеприказчицей и сами распоряжались и заведовали состоянием, так что для меня оставалось очень мало дел, а лучше сказать – вовсе не оставалось.

– Счета в порядке, – ответила она. – Они здесь. Все документы проверены и утверждены. Ты можешь проверить их, Артур, если хочешь, хоть сейчас.

– Для меня совершенно достаточно знать, что дело покончено. Могу я продолжать?

– Почему же нет? – сказала она ледяным тоном.

– Матушка, обороты нашей фирмы уменьшаются с каждым годом, и дела постепенно клонятся к упадку. Мы никогда не пользовались особенным доверием, и сами не выказывали доверия, у нас мало клиентов, наши приемы устарели, мы страшно отстали. Мне незачем входить в подробности. Все это вы сами знаете, матушка.

– Я знаю, что ты хочешь сказать, – ответила она, как бы уточняя его слова.

– Даже этот старый дом, где мы находимся, – продолжил он, – может служить примером. В свое время, при моем отце в его ранние годы и при его дяде, это был деловой дом, кипевший жизнью. Теперь он превратился в какую-то нелепую аномалию, устаревшую и бесцельную. Все наши операции давно уже совершаются при посредстве комиссионеров, господ Ровингем, и хотя ваша опытность и энергия играли большую роль в контроле и управлении отцовскими делами, но то же самое могло бы быть, если бы вы жили в частном доме, не правда ли?

– Итак, – возразила она, не отвечая на его вопрос, – дом, который служит приютом твоей справедливо постигнутой болезнями и заслуженно удрученной горем матери, этот дом, по твоему мнению, никому не нужен, Артур?

– Я говорю только о деловых операциях.

– С какой целью?

– Сейчас объясню.

– Я вижу, в чем дело, – сказала она, устремив на него пристальный взгляд. – Но избави бог, чтобы я стала роптать. По грехам моим я заслуживаю горьких разочарований и принимаю их.

– Матушка, мне очень прискорбно слышать от вас такие речи, хотя я боялся, что вы станете…

– Ты знал, что стану. Ты знаешь меня, – перебила она.

Ее сын остановился на минуту. Вызвав в матери эту внезапную вспышку, он сам удивился этому.

– Ну, – сказала она, возвращаясь к прежнему бесстрастию, – продолжай, я послушаю.

– Вы предвидели, матушка, что я откажусь от дел. Я покончил с ними. Не смею советовать вам – вы, я вижу, намерены продолжать. Если бы я мог иметь какое-нибудь влияние на вас, то постарался бы смягчить ваше мнение обо мне, ваш приговор, вызванный разочарованием, которое я вам причинил. Я напомнил бы вам, что, прожив полжизни, ни разу не выходил из вашей воли. Не скажу, что я душой и сердцем подчинялся вашим распоряжениям, не скажу, что эти сорок лет прожиты мной с пользой и удовольствием для себя самого или кого бы то ни было, но я покорился по привычке и прошу вас только не забывать этого.

Горе просителю – если бы такой нашелся или мог найтись, – которого судьба заставила бы обратить взор на неумолимое лицо за конторкой. Горе преступнику, чье помилование зависело бы от трибунала, в котором председательствовали эти суровые глаза. Большим подспорьем для этой непреклонной женщины служила ее мистическая религия, окутанная мраком и мглой, с молниями проклятий, мести и разрушения, прорезавшими черные тучи. «Отпусти нам долги наши, как и мы отпускаем должникам нашим». Эта молитва казалась для нее лишенной смысла. «Истреби моих должников, Господи, иссуши их, раздави их, сделай, как сделала бы я сама, и я поклонюсь тебе» – вот нечестивая башня, которую она думала воздвигнуть до небес.

– Кончил ты, Артур, или намерен сказать еще что-нибудь? Кажется, больше говорить нечего. Ты был краток, но содержателен.

– Матушка, мне есть что сказать еще. То, что я хочу сказать, давно уже не дает мне покоя ни днем ни ночью. Но высказать это гораздо труднее. То, о чем я говорил, касается нас всех.

– Нас всех? Кто это «мы все»?

– Вы, я, мой покойный отец.

Она сняла руки с пюпитра, скрестила на груди и застыла в позе древней египетской статуи, устремив взгляд на огонь.

– Вы знали моего отца гораздо лучше, чем я его знал, его сдержанность со мной – дело ваших рук. Вы были гораздо сильнее его, матушка, и управляли им. Я знал это ребенком, как знаю теперь. Я знал, что ваше влияние заставило его отправиться в Китай и заниматься делами там, пока вы занимались ими здесь (хотя мне даже неизвестно, на каких именно условиях состоялась ваша разлука), и что по вашей же воле я оставался при вас до двадцати лет, а затем переехал к нему. Вы не обидитесь, что я вспоминаю об этом через двадцать лет?

– Я жду объяснения, зачем ты вспоминаешь об этом.

Он понизил голос и сказал с видимой неохотой и как бы против воли:

– Я хочу спросить вас, матушка, подозревали ли вы…

При слове «подозревали» она быстро взглянула на сына и нахмурилась, потом снова уставилась на огонь, но морщина осталась на ее лбу, точно скульптор Древнего Египта нарочно вырезал ее на твердом граните.

– …что у него было какое-нибудь тайное воспоминание, камнем лежавшее на душе, возбуждавшее угрызения совести? Случалось вам замечать в его поведении что-нибудь, что могло бы внушить такую мысль, или говорить с ним об этом, или слышать от него что-нибудь подобное?