Длинная эмоциональная речь, которую Робеспьер произнес в Конвенте ранее в тот же день, была его первым с середины июня публичным выступлением. Он, похоже, привел в восторг присутствовавшего там якобинца из провинции Станисласа Леграсьё – но одновременно вызвал яростное неприятие и направленный лично против него гнев со стороны многих депутатов, не в последнюю очередь – его постоянных и давних политических союзников, радикальных депутатов из объединения, известного как «Монтань», или «Гора» (в Манеже, который до мая 1793 года служил в качестве зала заседаний для Конвента, эта группа получила такое название, поскольку облюбовала самые верхние скамьи на круто уходящих вверх трибунах). Сегодня вечером Робеспьер повторил речь, с которой выступал в Конвенте, перед гораздо более дружелюбно настроенной аудиторией на собрании Якобинского клуба^[58]. Клуб представляет собой главную политическую ассоциацию Республики, дискуссионную палату, формирующую политику, которую депутаты впоследствии утверждают в виде законодательства. Его галереи открыты для широкой публики, и представители общественности могут стать членами клуба, уплатив довольно внушительный взнос. Клуб, среди прочего, служит и центром обширной сети партнерских и вспомогательных клубов во всех концах страны, в общей сложности насчитывающей, вероятно, свыше 150 000 членов. Встречи в клубе редко затягивались позднее десяти часов, но этот вечер стал исключением. Хотя речь Робеспьера вызвала ожесточенное сопротивление оппозиции, в конце концов его требования провести политические чистки – для уничтожения заговорщиков, угрожающих Республике, – встретили, как с волнением отметил Леграсьё, бурную поддержку – после яростных дебатов, из-за которых, собственно, он и вернулся домой так поздно.

Своим ораторским искусством Робеспьер поднял политические ставки на новый уровень, однако он чувствует, что игра стоила свеч. Он так долго говорил об «иностранном заговоре» и прочих злокозненных умыслах, но его слова не вызывали никакого отклика. Сегодня Конвент предоставил ему убедительные доказательства, подтверждающие его точку зрения: существует явный заговор против него, и руководят им его старые союзники в Конвенте из числа монтаньяров – от слова «монтань», «гора», – обвиняющие его в стремлении к диктатуре. Они думают, что тиран затаился в ожидании своего часа. Теоретически общее число членов Конвента – 749 депутатов^[59]. Примерно треть из них считаются монтаньярами. Остальные равномерно распределены между центром, который часто презрительно называют «равниной» или «болотом» (или Marais), и постоянно редеющими рядами правых. Несмотря на то что они в меньшинстве, энергичная и решительная группа монтаньяров в течение года или чуть большего срока смогла в значительной степени навязать остальным свою коллективную волю в вопросах государственной политики, определявшей курс революции. Людям с «равнины» не хватило координации, а также мужества и дальновидности, чтобы реализовать свое численное преимущество. Сотня или около того недавно избранных депутатов, которые заняли места подвергшихся чистке, ушедших в отставку или умерших на своем посту, вероятно, относятся к наиболее сдержанным в политическом плане. Однако, похоже, теперь Робеспьер – столкнувшись с вопиющим заговором, созревшим на скамьях монтаньяров, – полагает, что сейчас самое время мобилизовать именно таких умеренных, составляющих «основную часть Конвента» (как он сам отмечает), чтобы они стали той важнейшей силой, которая в состоянии спасти республику и его самого.

Уже за полночь, попрощавшись с Дюпле и направляясь в свою спальню, задумывается ли Робеспьер хоть немного о том, что сегодня исполняется ровно год с тех пор, как 27 июля 1793 года он был избран в КОС? Он с уважением относится к юбилеям: старается не пропускать празднования 14 июля^[60]. Может быть, он также вспоминает, что 6 мая 1789 года, когда третье сословие выступило против Людовика XVI в начале революции, было его собственным днем рождения? Однако теперь его разум вынужден сосредоточиться на ближайшем будущем, а не на том, что наверняка должно казаться ему далеким прошлым. К счастью, его маленькая, обставленная по-спартански комната практически не отвлекает от размышлений. Уже больше месяца он не занимается почти ничем другим. Старательно избегая посещать заседания Конвента и КОС, он держался особняком здесь, в своей квартире, – разве что выгуливал свою собаку, мастифа по кличке Брунт^[61], на окраине города и совершал вечерние визиты в Якобинский клуб, который удобно расположен недалеко от дома Дюпле. Последний – тоже якобинец, поэтому домовладелец и арендатор часто посещают клуб за компанию.

Робеспьер был малоизвестным провинциальным адвокатом в Аррасе, когда в 1789 году его избрали от провинции Артуа в Генеральные штаты. В новом Национальном (Учредительном) собрании, а затем в Якобинском клубе он завоевал себе прочную репутацию непоколебимого защитника народных классов и дела народного суверенитета. Его враги из числа правых презрительно называли его «депутатом-народником»^[62] и «народным Дон Кихотом», но он никогда не отказывался выступить с тирадой против тех или иных видных деятелей нового режима, которые, по его оценке, обманывали народ: например, Мирабо, выдающегося, но коррумпированного лидера Учредительного собрания; Лафайета, командира парижской Национальной гвардии; Дюмурье, любимого жирондистами генерала-патриота, ставшего изменником и бежавшего к австрийцам; и беспокойного герцога Орлеанского, двоюродного брата Людовика XVI. «Неподкупный», как его стали называть, неизменно оказывался выше новой государственной элиты, зачастую исповедовавшей сомнительную политическую мораль. Он претендовал и до сих пор претендует не только на то, чтобы представлять народ, но в каком-то гордом смысле даже воплощать его: je suis peuple – «я – народ»^[63]. Это отождествление основано на смутной, но непреклонной вере в вечную людскую добродетель, которой всегда угрожает коррумпированная рука сильных мира сего.

Приверженность Робеспьера одновременно народному делу и Якобинскому клубу не поколебалась даже в мрачные дни, последовавшие за попыткой короля Людовика XVI бежать из Парижа в момент так называемого «бегства в Варенн»^[64] в июне 1791 года. Король никогда по-настоящему не понимал дела революции и уж точно не сочувствовал ему. Изгнанного из Версаля в октябре 1789 года, его вместе с семьей поместили во дворец Тюильри в центре Парижа. Формально свободные, они сразу почувствовали себя пленниками. Намерение Людовика попытаться бежать из города раскололо политический класс, вызвав серьезную размолвку среди якобинцев. Еще до того, как униженного короля вернули в столицу из Варенна, где его и его семью удалось перехватить, среди членов Якобинского клуба возникла идея поддержки республиканизма, однако среди ее сторонников не оказалось действующих депутатов. Все последние, за исключением Робеспьера и горстки других, покинули клуб, создав новый (хотя и недолго просуществовавший) «клуб фельянов».

В Собрании фельяны реализовали политику поддержки заблудшего монарха, в надежде заставить его таким образом узаконить новую конституцию. В этой деликатной ситуации парижская Национальная гвардия (далее – НГ) под командованием Лафайета жестоко подавила выступление горожан, требовавших свержения короля и 17 июля 1791 года устроивших демонстрацию на Марсовом поле на юго-западном конце города. За этим последовала кампания травли популярных радикалов и республиканцев по всему городу. До сих пор Робеспьер жил на улице Сентонж на восточной окраине Марэ. Но тревожная атмосфера, воцарившаяся после событий на Марсовом поле, больше не позволяет ему чувствовать себя в безопасности на старом месте, и поэтому к нему на помощь пришел Дюпле, предложив жилье, которое могло обеспечить лучшую защиту^[65]. В доме 366 на улице Сент-Оноре находится столярная мастерская Дюпле, а также его жилище, а уличные ворота выходят во двор, где его мускулистые плотники-подмастерья и рабочие-поденщики помогают хозяину в его ремесле.

После учреждения, в сентябре 1791 года, Законодательного собрания^[66], ознаменовавшего конец его пребывания в должности депутата, Робеспьер решил не возвращаться в Аррас, а остаться в Париже и далее развивать свою роль защитника народного суверенитета, отчасти посредством журналистики, отчасти – благодаря своему сохраняющемуся влиянию в Якобинском клубе. В этот период он установил длительные и прочные связи с зарождающимся санкюлотским движением уличных радикалов, особенно в дни, предшествовавшие событиям 10 августа 1792 года, в результате которых был свергнут король. Присоединившись к мятежной Коммуне Парижа, созданной в момент перехода к республике, он играл активную роль в радикализации столицы и избрании ее депутатов (в том числе и себя) в новое собрание – Конвент.

К этому времени война с Европой начала вносить коррективы в суть революции. Первоначально Робеспьер дистанцировался от призывов к войне, которые начали звучать в Законодательном собрании в конце 1791 и начале 1792 года из уст неформальной группы депутатов, известных как жирондисты или бриссотинцы^[67] (некоторые из них были родом из департамента Жиронда и его центра – города Бордо, а депутат и журналист Жак-Пьер Бриссо, бывший друг и союзник Робеспьера, был их самым видным лидером). Тем не менее, хотя Робеспьер, естественно, поддержал патриотическое дело после того, как в апреле 1792 года была объявлена война австрийцам, антагонизм жирондистов по отношению к нему и его товарищам-монтаньярам неуклонно возрастал, поскольку масштаб международного конфликта расширился и теперь в него втянулось большинство других европейских держав, в том числе и Великобритания. Жирондисты яростно критиковали монтаньяров за то, что те отдавали предпочтение популистскому и авторитарному подходу к ведению войны. В частности, они громко нападали на парижских санкюлотов, особенно после кровавых событий – сентябрьских убийств 1792 года^[68]. Когда санкюлоты стали группироваться для ответного удара, один из жирондистов, депутат Максимен Инар^[69], председательствуя в Конвенте 28 мая 1793 года, предупредил делегацию Коммуны Парижа, что, если те решат напасть на национальное представительство, «Париж будет разрушен, и люди будут бродить по берегам Сены в поисках того, что останется от города». Робеспьер, напротив, защищал парижан от подобных жирондистских провокаций и работал вместе с ними над изгнанием Бриссо и его коллег из Конвента.

Взаимная ненависть между двумя сторонами достигла своего апогея в ходе событий 31 мая и 2 июня 1793 года. В те дни монтаньяры координировали свои действия с парижским движением санкюлотов, стремясь принудить Конвент арестовать и изгнать жирондистскую верхушку – первоначально 22 (а в конечном итоге 29) депутатов плюс двоих министров. Важную роль в операции сыграл Франсуа Анрио, скромный санкюлот, в условиях кризиса выдвинувшийся на роль де-факто командующего парижской НГ. Анрио отдал вдохновенный, хотя и несколько зловещий приказ собрать около 80 000 гвардейцев вокруг зала заседаний Конвента^[70] и пригрозил депутатам, что отдаст распоряжение о штурме, если те сами не расправятся с жирондистами.

Последовавшая парламентская чистка спровоцировала вооруженное сопротивление парижским властям на огромных территориях французских провинций в ходе вспыхнувшего в середине 1793 года «федералистского мятежа». Вдобавок к этому армии Конвента в те дни потерпели ряд военных поражений на границах страны: иностранные войска вторгались во Францию повсеместно от Пиренеев до Рейна, на лояльность генералов нельзя было рассчитывать, восстание крестьян-роялистов спровоцировало гражданскую войну в департаменте Вандея на западе Франции, в полный рост встала угроза голода, а центральное правительство было парализовано борьбой фракций. Когда 27 июля 1793 года Робеспьер присоединился к КОС, судьба республики висела на волоске.