– Начались, наверно, самые ужасные дни в моей жизни. Я томилась в оббитых поролоном стенах, словно приговорённый к казни преступник в камере-одиночке. Мне исправно приносили еду и воду, меняли ведро… Я потеряла счёт часам. Да и как иначе? В норе без окон, где постоянно горит, не выключаясь, свет, ты быстро теряешь чувство времени. Мне казалось, что я провела в этом заточении месяцы. Хотя, как выяснилось потом, Аткинс держал меня под замком всего две недели. Всего! Сейчас я сравнительно легко говорю об этом. Но поверь, Джек, провести две недели в подобных условиях, дрожа от постоянного страха, просыпаясь от каждого шороха и сходя с ума от безысходности и безызвестности… Это действительно верный путь к сумасшествию. И этот свет… тусклый, жёлтый свет, который горит постоянно. Как же мне хотелось разбить эту ненавистную лампочку. Но я не могла достать до потолка.

– В моей палате было прохладно, но не настолько, чтобы замёрзнуть. Спала я на жёстком топчане, одеждой мне служила застиранная больничная рубаха до пят. Примечательно, что все эти дни Аткинса я больше видела. Обслуживали меня дюжие санитары, словно я на самом деле была сумасшедшей незаурядной силы… Однако в тот день, когда меня навестил сам Аткинс, его сопровождали далеко не простые люди. Это были не санитары. Он пришёл ко мне с личным эскортом. Как я поняла, с охраной, с которой он почти никогда не расстаётся. Это тоже тогда показалось мне странным. Да-да, я ещё могла удивляться!

– Его охранники были молчаливы и неподвижны как статуи. Высокие и плечистые, казалось, им ничего не стоит свернуть мне шею как курёнку. И если обычные санитары лечебницы были облачены в заурядные белые халаты, хотя при этом и выглядели переодетыми мясниками, то охранники Аткинса носили чёрное. Чёрные кожаные плащи, чёрные сапоги, скрывающие лица дыхательные маски, соединённые трубками с диковинными ранцами за плечами. Наверно, человек, сведущий в механике, смог бы лучше объяснить назначение этой непонятно экипировки. Но мне было, если честно, не до них. Какая разница, насколько странно выглядели эти люди, когда всё моё внимание было сосредоточено на одном человек. Все мои страхи шли от него, всё моё естество трепетало от ужаса при одной мысли о возможной близости с ним. Я, дурёха, продолжала думать, что всё дело исключительно в плотских утехах…

– Мои предположения рассыпались карточным домиком через две недели после моего заточения в палате Мерсифэйт. В тот день Аткинс второй раз зашёл ко мне. В сопровождении троих молчаливых детин, сопящих в своих масках, как злобные барсуки. Я сразу поняла, что сейчас что-то будет… О да, с тех пор, как угодила к нему в лапы, я стала намного понятливей! Аткинс сказал, что пришло моё время. Что пора отплатить за шикарные условия моего проживания в палате лечебницы. Он издевался. Смеялся, глядя на меня, его рот кривился в гнусной ухмылке, а глаза, как два тёмных колючих кусочка льда, буравили во мне дыры. Он смотрел на меня, как на кусок мяса. Конечно, я пыталась сопротивляться, я дралась, кусалась и пиналась. И голосила так, что чуть не сорвала связки. Плакать я уже не могла. Ранее я выплакала все запасы слёз. Но я кричала. Бог мой, как я кричала… Но никто не слышал моих воплей.

– Меня спеленали в смирительную рубашку быстрее, чем ты съедаешь бублик, Джек. А что я могла сделать против троих огромных мужиков? Против них я была сущим котёнком. Их руки были словно из железа, а толстую кожу их плащей мои зубы были не в состоянии прокусить. На лицо мне надели специальный намордник, так что я и кричать уже не смогла. Ни кричать. Ни двигаться. Меня несли словно куклу. Один из телохранителей Аткинса просто перекинул меня через плечо, и я всю дорогу могла наслаждаться прекрасным видом края его плаща и серым, вытертым сотнями ног, полом. Вообще, в лечебнице преобладали два цвета – серый и жёлтый. Убийственное сочетание. Какое-то время спустя, поживши среди этого «буйства красок», начинаешь ненавидеть их. Жёлтый и серый.

– Так мы и двигались. Доктор Аткинс шёл первым, меня несли сразу за ним, остальные были замыкающими. Этот мерзавец, разодетый в чёрный смокинг и с накрахмаленным платочком в нагрудном кармане, что-то мурлыкал себе под нос и периодически похлопывал меня пониже спины. О да, я была в на редкость соблазнительной для него позе. Соблазнительной и беззащитной. Он наслаждался. Наслаждался каждым мгновением моей беспомощности. Спустя несколько минут меня внесли в большую, отлично освещённую комнату. Меня бросили на затянутый клеёнкой железный стол и накрепко прикрутили руки и ноги ремнями. Ещё один ремень перехлестнул мне горло, так что я едва могла дышать. Но зато убрали кляп.

– Всё вокруг сверкало начищенной сталью и сияло десятками ламп. С непривычки я жмурилась, но мне удалось рассмотреть множество непонятных мне агрегатов, которыми была заставлена эта комната. Всё было до того чисто и вылизано, что просто резало глаза. В этой комнате также не было окон, но зато жужжали каике-то невидимые мне машины, я чувствовала дуновения ветерка. В комнате пахло свежим морозным воздухом и дезинфекцией. Для меня, после спёртого удушливого запаха моей тюрьмы, это был воистину божественный аромат. Мне доводились бывать в больницах, но такой идеальной белизны и чистоты я не видела ни в одной из них. И там отсутствовали жёлтый и серый цвета. Эта комната была словно операционный кабинет хирурга… Надеюсь, ты понимаешь, о чём я, Джек?

– Я знаю, кто такие хирурги, – обиделся Спунер. – Костоправы, только и мечтающие отчикать тебе какую-нибудь часть тела. Мне рассказывали. А ещё я видел Грязного Боба после того, как он прошлой зимой отморозил себе три пальца на руке и ему их отчекрыжили. Так что я знаю, что за типусы эти хер-р-рурги.

– А я нашла в себе силы, пусть и сгорала от страха и паники, ещё подумать, зачем в психиатрической лечебнице содержать такой кабинет, столь похожий на хирургический, и оборудованный, как мне показалось, по последнему слову техники? Я далека от всего, что связано с машинами, но все эти агрегаты, такие же холодные, блестящие и жуткие, как и всё остальное вокруг, все эти приборы из стекла и стали, датчики и трубки явно не были приспособлены для лечения нервных расстройств!

– И я не ошиблась. Аткинс преследовал совершенно иные цели. Мне на голову одели какое-то жуткое на вид приспособление, напоминающее шлем, утыканный десятками проводов, а к рукам прицепили металлические зажимы. Ты когда-нибудь попадал под воздействие электрического тока, Джек? Поверь мне, это действительно так больно, как говорят. Когда я увидела эту штуковину, все эти разноцветные провода, тянущиеся от неё к жужжащим в комнате агрегатам с мигающими лампочками и шкалами, я испугалась как никогда в жизни. Господи, да вся моя рубашка пропиталась потом. Я как загипнотизированная смотрела на шлем, не в силах оторвать от него перепуганных глаз, пока он не оказался на моей голове.

– Доктор Аткинс тем временем переоделся в белоснежный халат и выглядел как заправский врач. Но, по сути, он оказался пыточных дел мастером. Ты знаешь, что такое электрошок, спросил он меня, негромко посмеиваясь? Он говорил тихо и вкрадчиво, нежно гладя меня по дрожащей руке. Его глаза оставались всё такими же бесстрастными и чуждыми ко всему человеческому. Уверена, умри я тогда на том железном столе, он бы и бровью не повёл. Приказал бы своим немым подручным выбросить моё остывающее тело, и вся недолга…

– Вдоволь насмотревшись на меня, Аткинс отошёл в сторону и кивнул невидимому мне ассистенту. Я поняла только одно – сейчас произойдёт такое, по сравнению с чем все мои прежние злоключения покажутся детским шалостями. Комнату наполнил низкий, всё нарастающий вой. Он противно вибрировал, усиливаясь и вгрызаясь в мозг. Я, привязанная к столу, умирала от ужаса, извиваясь в кандалах, как червяк на крючке. Доктор Аткинс и его люди стояли в нескольких шагах от меня и смотрели. Они неотрывно смотрели. А потом, потом пришла боль.

– Она набросилась на меня резко и неожиданно, словно выпрыгнувший из подворотни бешеный пёс. И так же резко укусила, но во сто, в тысячу раз сильней! Помнится, я заорала. Я и не думала, что могу ТАК кричать. Да от моих безумных воплей должна была обрушиться крыша лечебницы! Я горланила хоть святых выноси. Боль была адская. Она судорожными волнами вгрызалась в меня, начиная с головы и проникая в каждый участок тела, жадно пожирая внутренности. Для этой боли не существовало преград. Я тряслась, как припадочная, в мозгу вспух и не опадал огромный раскалённый добела шар боли. Я почти ничего не видела и не соображала. Из моих глаз ручьями бежали слёзы, а челюсти стиснулись с такой силой, что трещали зубы.

– Боль исчезла также внезапно, как и появилась. Я бессильно вытянулась на столе, хватая ртом воздух. Я ничего не слышала, в глазах двоилось и троилось, меня ломало, как изнурённого воздержанием наркомана, а сердце бухало так, что чуть не проламывало рёбра. Оно стучало как сумасшедшее.

– Когда ко мне частично вернулся слух, Аткинс скучающим голосом сообщил, что я превосходно держалась под напряжением целых тридцать секунд. Тридцать секунд, Джек! А мне ведь казалось, что пытка длится вечность… Полминуты, во время которых для меня прошли часы. Тридцать секунд, которых мне хватило обмочиться, надкусить язык и распрощаться с жизнью. Меня отвязали. Я была как тряпка, изо рта и носа у меня сочилась кровь, от меня ужасно пахло. Когда с моей головы сняли это кошмарное орудие боли, мои волосы стояли дыбом. Я была страшней сказочной ведьмы. Я увидела своё отражение в одном из отполированных до блеска металлических приборов. И не скажу, что увиденное меня удивило.

– Передвигаться самостоятельно я не могла. Поэтому меня вновь взвалили на плечо и понесли вон из этой стерильной пыточной камеры. Аткинс шёл рядом и буднично объяснял, что стоит на пороге невероятного открытия, что изменит судьбу чуть ли не всего известного мне мира. Крошка, говорил, он, ты даже и представить себе не можешь, как ты мне помогаешь! Ты будешь одной из тех, кто в итоге окажется на страницах истории. Твоего имени никто не вспомнит, но такие как ты, незаменимы в достижении высших целей… И что-то подобное в том же духе. Я, полуживая и совершенно очумевшая, особо не вникла в его бредовый бубнёж. Всё, что происходило со мной, казалось мне каким-то нереальным и неправильным. Будто это вовсе не меня опять несут неизвестно куда, а я иду рядом с Аткинсом и смотрю на себя со стороны.

– Я была одержима лишь одной мыслью. Боль закончилась. Она ушла! А теперь представь себе моё состояние, когда меня бросили в огромную металлическую ванную, сорвали с меня смирительную рубашку и абсолютно голую залили ледяной, воняющей хлоркой водой. Я повторно заорала, а меня поливали из шланга и всё так же молча наблюдали за моими страданиями. Аткинс стоял в стороне, пока я, воя, корчилась под бьющими упругими струями ледяной воды, обжигающей не хуже раскалённого жидкого огня. От хлорки у меня страшно запекли глаза, она проникала в рот, в нос, я начала задыхаться и захлёбываться. И когда я уже решила, что меня всё-таки заморозят и утопят, душ прекратился. Меня вытащили из ванны, и поскольку я была не сильнее пришибленной мыши, помогли одеться в новую рубашку.

– Когда меня бросили на пол моей камеры, я с облегчением разрыдалась. Эта оббитая поролоном комната, раскрашенная в ненавистные серо-жёлтые цвета, со слепящей мои истерзанные глаза лампочкой, после пережитого показалась роскошным дворцом. Я лежала на полу и сотрясалась от плача. А когда Аткинс любезно сообщил, что завтра мы продолжим процедуры, я могла лишь застонать. Они оставили меня одну, хлопнув дверью, и обречённо лязгнув надёжными засовами с обратной стороны. Я кое-как взобрались на топчан, свернулась калачиком, и так лежала, наверное, час. Скуля и трясясь от шока. Потом я начала потихоньку приходить в себя.