– Родители-то живы?

– Отец умер, мать сильно больна, – выдавила из себя я. – Брат еще маловат, чтобы работать. А мне в самый раз.

– И почему я не удивлен? Хорошо. Рассказывай, что умеешь?

– Красками рисовать на заборах, – осмелилась пошутить я. – Углем на стенах. Маслом пробовал, акварелью, тушью. Карандашом графитовым. На бумаге, на холсте, на дереве. На фарфоре не пробовал, но, думаю, научусь.

– Гляди, какой умелец. Ольга!

От громогласного рыка я снова подскочила и снова едва не перевернула поднос с чаем. На всякий случай отодвинулась на другой край дивана и с опаской покосилась на странного человека. Чего он так орет-то?

– Ты звал, Казимир? – раздался откуда-то прелестный голосок госпожи Долоховой.

– У тебя бумага и краски есть? Неси сюда, да побыстрее.

– Какие краски? Акварель, что ли?

– Да любые, – и кинул уже мне: – Вот и поглядим, как ты рисовать умеешь.

Я выдохнула облегченно.

– А что рисовать?

– Да что угодно. Только недолго.

Красавица Ольга принесла альбом, краски и о чудо – графитовые карандаши, причем деревянные, отменного качества. Мне такие покупали только для учебы. Для забав имелись самые простые, угольные или из жженой кости. Я уверенно положила альбом на колени, огляделась и приступила к экзамену.

Мудрая мысль нарисовать натюрморт пришла мне в голову слишком поздно. Я хотела поразить Долохова и изобразить его лицо… или сестру? Сестра всяко милее, к тому же он сможет сравнить портрет с оригиналом. Но не слишком ли нагло? Мало ли, что он подумает. Мальчишка-подросток рисует девушку… Лучше уж доктор. Это безопаснее и даже проще. У доктора очень характерный профиль. К тому же на фоне окна и голубых бархатных портьер он смотрится весьма живописно.

– Оля, налей мне чая, – попросил тем временем Казимир. – Да в приличную чашку, а не в это безобразие. И с сахаром. Марк, будешь?

– Чуть позже, пожалуй.

Казимир пожал плечами и с противным скрежетом подвинул к себе круглый блестящий столик.

Спустя четверть часа, когда Долохов уже прикончил две огромные чашки с ароматным чаем (без закуски, кстати) и явно заскучал, я протянула ему набросок.

– Простите, я понимаю, что это не совсем то, что нужно, – волнуясь, начала было, но продолжить мне не дали.

Громкий свист и вскинутые брови явно доказывали, что мой талант оценили по достоинству.

– А ведь и вправду художник! – восхитился Казимир Федотович. – Оля, а ну погляди!

Красавица в желтом заглянула брату через плечо, бросила лукавый взгляд на еще ничего не понявшего Пиляева и улыбнулась:

– Удивительно. Казалось бы, простые линии, один цвет. А как точно переданы черты! И складки на портьере, и даже солнечный луч! Я никогда так не смогла бы, хоть сколько учись! Маруш, а мой портрет нарисуешь? Ну ее, эту фабрику! Я тебя нанимаю!

– А ну, руки прочь от мальца, – беззлобно фыркнул Долохов. – Мне нужнее. Тем более, как я понял, он еще и грамотный. Верно?

– Да, – твердо ответила я, стараясь не рассияться от похвал. – Читать и писать умею. Считать тоже, особенно деньги.

– Замечательно. На работу я тебя беру, завтра поутру, часам к восьми, приходи к воротам фабрики.

Многозначительное покашливание от окна заставило Долохова посмурнеть и поморщиться.

– Ладно. Завтра не нужно. И послезавтра тоже. Доктор прописал мне отдых и умеренные прогулки. Вот что… приходи через два дня. Хотя…

– Хочу портрет! – капризно протянула Ольга, хищно глядя на меня.

Будь я парнем, наверное, испугалась бы. Но сейчас только усмехнулась.

– Тебе ведь деньги нужны, верно? Выдам аванс. Далеко там до фабрики твоя Поганка?

– Прилеска. Два часа через лес если спокойным шагом. Если бежать – то быстрее будет.

– Волки в лесу водятся?

– Летом – не слышал.

– Ясно. Марк… довези мальца до дома? Я тебе заплачу. И посмотри, что там с его матушкой. Маруш, каждый день тебе бегать тяжело будет. Все работники у меня прямо на фабрике живут шесть дней, а на седьмой – к семье ходят. Там их и накормят, и в бане помоют. Найдется и для тебя угол.

– Нет, – быстро ответила я, содрогнувшись. – Мне о матушке заботиться нужно. И о брате.

– И то верно. Но если они без тебя справятся, то подумай.

Я закивала.

Разумеется, тут и думать не о чем. В баню? С мужиками? Вот уж благодарствую. Да и ночевать с кем-то не хочется. Лучше бегать буду. А если денег заработаю, то куплю себе лошадку или ослика, верхом попроще будет. Ездить я, правда, не умею, но научусь. На козле у меня, когда еще отец жив был, не так уж и скверно выходило.

От радости кружилась голова. Я ликовала. Все получилось даже лучше, чем я мечтала! И на работу меня приняли, и доктор матушку осмотрит! И еще платить за это буду не я! Превозмогая робость, спросила:

– А жалование мне какое будет?

– Вот решим, куда тебя приставить, тогда и сговоримся. Не бойся, я своих людей не обижаю, – спокойно ответил Долохов, и я окончательно успокоилась.

Степенно выпила чаю вместе с доктором и Ольгой, вспомнив все матушкины наставления и порадовавшись, что в нашем доме всегда трапезничали церемонно, по-городскому, и правила приличия мне были знакомы. Ложечкой в варенье не лезла, накладывала в отдельное блюдце. Носом не шмыгала, пальцы вытирала не об штаны, а салфеткою, не сербала и даже мизинчик не оттопыривала. Правда, вкуса печенья и баранок не почувствовала совершенно. Спроси меня, что еще было на столе – и не упомню. Какого цвета ковер в гостиной? Из какой ягоды было варенье? Какого цвета глаза у Долохова?

Как художник, я должна бы на такие детали обращать внимание. Но все, что отложилось у меня в памяти – это красивое Ольгино платье, расстегнутая на шее сорочка Казимира Федотовича и резной профиль Пиляева.

Очнулась я уже в “эгоистке”. В кармане позвякивали монеты, и хоть убей – я понятия не имела, какого они достоинства. Доставать и считать было неловко, стыдно. Деньги ведь в жизни совсем не главное, так учили меня родители. Честь – вот о чем нужно думать. И еще о семье.

Но разве я поступила плохо? Нагло – быть может. Только ведь победителей не судят. Да и не ради денег я затеяла эту авантюру. Мне важно не богатство заработать, а помочь матушке и брату. Что же поделать, если бесплатно лекари в Прилеску не ездят? Да и молока даром что-то нам в деревне никто не наливает.

– А ты, Маруш, молодец, – похвалил меня Пиляев, когда увидел, что я окончательно пришла в себя и начала вертеть головой. – Сразу видно, хорошего воспитания юноша. К тому же не лентяй и не гордец. Казимиру ты понравился. Теперь работай усердно, не ленись, и все у тебя будет хорошо.

– Я ленивым и не был никогда, – пробормотала, усмехаясь.

Мечтательной была. Но в последние дни все мои мечты были прозаичны. Чтобы мама выздоровела. Чтобы Ильян поскорее вырос и начал помогать. Чтобы денег хватало на все нужды. Если для этого мне нужно потрудиться, то я готова. Ничего дурного я не замыслила. Чай, не телом торгую, талантом. А на то нам таланты и даны, чтобы их использовать.

Пусть магии во мне совсем нет, но и без магии прожить можно. ,

– Только знаешь что? Приличные люди в доме шапку снимают. Ты уж в следующий раз имей это в виду.

Я закашлялась.

Глава 4. Все не зря

Только подъезжая к деревне, я сообразила, что тут вообще никто не знает о моей затее. Я для местных – Марушка. Рыжая заноза, которую не то, чтобы не любят, но особо и не привечают. Все еще чужачка.

Не быть мне игроком в шахматы. Когда-нибудь я научусь просчитывать ходы наперед, но не скоро. Сейчас весь мой маскарад грозил рассыпаться звонкими осколками, что та злосчастная фарфоровая чашка Казимира Федотовича, которую я все же уберегла от собственной неуклюжести.

Почему я уродилась такой дурой?

И ведь не впервой я совершаю глупые ошибки. Отец всегда смеялся, что врать я не умею, путаюсь в словах, смеюсь, краснею. Это потому, что я – дитя творческое, неземное. Как и матушка. Все, кто талантлив, обычно в небесах витает. Сам же отец твердо стоял на земле, а мы всегда за него держались, оттого и жили хорошо и спокойно.

Три года с его смерти прошло, а я так и не отпустила.

Хорошо, что день почти миновал, на деревню уже спустились сумерки. На “эгоистку” Пиляева нас глазели из-за плетней, но меня или не признали в мужской одежде, или случайным зрителям было плевать. Оба варианта меня устраивали. Мы остановились возле нашего дома, Ильян выскочил на крыльцо босым и в одних штанах, поглядел на меня, открыл рот… и наткнувшись на мой сердитый взгляд его захлопнул так живо, что зубы клацнули. Все же он далеко не дурак. Да и поутру видел, что сестрица мальчиком обрядилась. Наверное, не для праздного развлечения!

– Матушка как? – грозно спросила я, пытаясь сделать голос пониже.

– Как обычно, – буркнул Ильян, щурясь. – Кашляет. Ест худо.

– Я доктора привез. Он ее посмотрит. Оденься уже, чудо.

– Я рубаху порвал.

Зашипела сквозь зубы: ну что за остолоп! У нас уже не осталось целых рубашек, все штопанные-перештопанные! Ну, днем мать зашьет. Она хоть и видела плохо, но такую простую работу делать могла.

– Меня зовут Марк, – представился Пиляев, приветливо кивая рыжему и вихрастому Ильяну. – Я к твоей матушке пройду, а ты лошадь мою напои, будь другом.

– Ладно, – кивнул брат без всякого почтения и громко шмыгнул носом.

Когда доктор вошел в дом, я подлетела к мальчишке и ухватила его за ухо, выкручивая:

– Ты как себя ведешь, паршивец? Это лучший лекарь Большеграда! К нам издалека приехал, милость оказал, а ты даже не поздоровался! И еще рожи тут корчишь!

– Ай-ай, пусти, дура! Оторвешь же!

– Если б тебе это ума прибавило, то и оторвала бы. Слушай внимательно, мой глупенький братец: кобылу напоить. Доктору улыбаться. Меня не выдавать. Я теперь старший брат твой Маруш, ясно?

– Нет. Зачем?

– На работу к Долохову на фабрику меня взяли. Вот, даже аванс выдали.

И я, отпустив Ильяна, гордо продемонстрировала несколько серебряных монет.

– Это чего, на фабрике столько платят? Я тоже хочу!

– Не дорос еще. будешь по дому шуршать. Бесплатно. И за матерью смотреть, пока я на работе, ясно?

– Да ты совсем уже…

Привычную ссору прервал голос доктора Пиляева. Я услышала какие-то напряженные нотки в нем и немедленно встревожилась, отталкивая брата и вбегая в дом.

– Звали?

– Да. Маруш…

Мать сидела в кресле, бледная, но спокойная. В чистом платье, в простой косынке. Смотрела на меня с легким удивлением, щурилась. Видела ли она, что волосы у меня под шапкой, а вместо юбки я нацепила портки? Не знаю. После смерти отца она все больше уходила в себя, совсем не замечая того, что вокруг.

– Да говорите как есть, доктор, – не вытерпела я. – Что, все плохо?

– В общем, дела неважные. Легкие не в порядке, с сердцем проблемы.

– Она умрет? – испуганно сглотнула я.

– Ну что ты, дитя, я вас не брошу, – тихо ответили мать. – Как-нибудь справимся. Мой дорогой Игнат просил, чтобы я за ним не стремилась.

Я стиснула зубы.

– Пойдем на крыльцо, поговорим.

Я вышла следом за доктором, вздыхая.

– Было бы лето на дворе, я б посоветовал мать на воды свозить, к Ильманскому источнику. Но зимой лучше ее не дергать. Немного подлечил, станет легче. Но тут быстро нельзя, сердце не выдержит. Я тебе микстуры укрепляющие выпишу, каждый день пить их нужно. Приеду через неделю, погляжу, как дела пойдут. Непременно дом протапливайте. Мерзнуть ей совсем нельзя. И питание нужно сытное и три раза в день, а то исхудала совсем матушка ваша.

Я угрюмо молчала. Ну конечно, так Ильян за этим и приглядит. Положим, микстурами напоить я успею. Дом братец протопит. А вот как с едой-то быть? Соседей просить разве что…